лической музыкой обожала шваркать нас по
башке Виксан: "Торчать под нее - круче удовольствия не придумаешь, шит, шит,
шит", - говорила она).
   Круче удовольствия не придумаешь, и вправду.
   Нет ничего круче крутого  подбородка  Пабло-Иманола  Нуньеса,  по  кличке
Ангел.
   Нет ничего круче, и сейчас он упрется прямо  в  мой  собственный,  слегка
дрожащий; интересно, нашлась ли у Ангела отмычка для губ отставной  попсовой
гирлы, ведь ключи потеряны, потеряны... Или я сама их потеряла, забросила  в
заросли лопухов и репейника, - следуя Ленчикову контракту?..
   Ха.
   Никакой отмычки у него нет, это становится ясно, как только  он  начинает
жаться к моим губам. Но  приходится  признать,  что  ночные  поцелуи  Ангела
отличаются от дневных. Дневные не требуют  продолжения,  это  игра,  вертеп,
карнавал . Из тех карнавалов, которыми наводнен Сичес и попасть  на  которые
мне так и не довелось. Но этот ночной поцелуй... Плевать, что отмычкой и  не
пахнет.
   Плевать, он просто взломает дверь - Ангел, mio costoso.
   И он взламывает.
   Он  запускает  язык  в  мой  онемевший  рот,  и   этот   проклятый   язык
требовательно касается моего языка,  он  делает  круг  почета  вокруг  моего
языка. Язык Ангела кажется мне колючим, шерстяным; прямо как свитер на голое
тело, от которого  иногда  так  горят  и  вспухают  соски.  Собачья  шерсть,
свалявшаяся собачья шерсть, неужели эта  чертова  шерсть  приводит  Динку  в
такой экстаз?..
   Вот хрень.
   Ангел не останавливается, он приучает  мой  язык  к  своему,  он  поршнем
засасывает мои губы и снова  выпускает  их,  и  снова  засасывает.  А  потом
начинает покусывать нижнюю губу. И ласкать верхнюю. Я должна  привыкнуть,  я
должна привыкнуть к собачьей шерсти - и я привыкаю.
   Привыкла же я к Рико, в конце-концов.
   Дурацкий пес не нравится мне, но я привыкла.
   То же самое происходит и с губами Ангела. А потом - с руками Ангела.
   Какая уж тут  к  черту  психоделика!  -  ее  можно  засунуть  в  задницу,
психоделику, Пабло-Има-нол вовремя вспоминает, что знает толк в джазе, очень
вовремя. Он импровизирует с моим телом, как с саксофоном, он вдавливает меня
в кушетку и припечатывает собой. Я даже не успеваю заметить, как  оказываюсь
обнаженной, почти обнаженной, носки не в  счет?.  У  Ангела  ловкие  пальцы,
очень ловкие, созданные как раз для такой любви: на кушетке, с  разведенными
голыми коленями, но в носках. Нет, до разведенных коленей дело еще не дошло,
разведенные колени - потом.
   А сейчас...
   Он  оставляет  в  покое  мои  губы,  перебирается  на  подбородок,  потом
соскальзывает на шею, буксует в ключицах, взбирается  на  грудь.  Там  Ангел
останавливается, на груди Ангел замирает. И я замираю, я думаю, какой  сосок
он выберет - левый или правый?
   Он выбирает правый.
   И снова его шерстяной язык делает круг почета - теперь уже вокруг  соска.
И снова я не могу избавиться от этого ощущения: свитер на голое тело. Носить
свитер на голое приучила меня Динка, вернее, не приучила - я  украла  у  нее
эту привычку. Я люблю красть привычки, я  люблю  красть  мысли  -  Ленчикова
школа и дрессура покойной Виксан не прошли даром.
   Свитера на голое тело - очень эротично.
   Ангелы на голое тело - очень эротично.
   Нужно только немножко потерпеть, потерпеть... И я лишусь этой навязшей на
зубах девственности, и приближусь к Динке, и выбью козырь из ее  рук.  Пусть
маленький, вшивую шестерку, которую и козырем назвать нельзя, и все же,  все
же... Завтра Динка обязательно заглянет в библиотеку, завтра  -  контрольный
день, двенадцатое, завтра мы все должны решить. Она обязательно  заглянет  в
библиотеку, обязательно.
   И найдет здесь меня, голую меня, уж я постараюсь пустить пыль ей в глаза,
я постараюсь быть бесстыдной. Быть бесстыдной  -  это  единственная  Динкина
привычка, которой я хотела бы владеть безраздельно. И единственная привычка,
которая так и не далась мне. Но теперь, теперь..
   Нужно только потерпеть.
   И я терплю. То есть не совсем терплю. То, что делает Ангел с моим  телом,
не вызывает во мне никакого  восторга,  но  и  ненависти  не  вызывает.  Это
необходимо, говорю я себе, это необходимо, так же, как необходимо было  есть
овсянку в детстве. Так же, как необходимо было улыбаться продажным, с  явным
налетом желтизны, писакам и лепить им горбатого про Пруста, Фриша и  Симону,
мать ее, де Бовуар. Так же, как необходимо было раздавать хреновые автографы
хреновым фанатам, пока рука не занемеет...
   Вот и сейчас - у меня немеют руки, обхватившие Ангела за спину: я  ощущаю
рельеф мышц, я пропускаю между пальцами струйки пота, сколько же он трудится
над несчастной железобетонной девственницей, черт возьми!..
   Все так и должно быть.
   Все так и должно.
   Он чуть убыстряет темп, прислушивается  ко  мне  и  убыстряет  темп.  Мне
немного больно, но это терпимая боль, терпимая. К тому же я к ней готова:  я
знала, что со мной случится  нечто  подобное,  рано  или  поздно.  Я  любила
порассуждать о девственности, к чему бы она не относилась. Господи,  неужели
я наконец-то избавлюсь от нее?!
   Она не нужна мне так же, как не нужны больше рассуждения о  ней,  как  не
нужна я сама. Никому, никому. Разве что притихшим зверям бестиария. Им, им я
необходима, мы столько времени провели вместе. И они стали совсем ручными. И
я стала совсем ручной. И я нужна им... Вот в это мне хочется верить.
   Больше всего.
   Черт, как больно... Больно мгновенно.
   Больно в тот самый момент, когда  он  кончает.  В  меня  впервые  кончает
мужчина, с ума сойти... Видела бы это Динка?  Ангел,  за  секунду  до  этого
бившийся как птица в силках, постанывающий  и  шепчущий  мне  в  шею  что-то
нечленораздельно-испанское, обмякает. И я впервые ощущаю его тяжесть. И  она
тоже не кажется мне неприятной.
   - Тебе понравилось? - спрашивает он через несколько коротких минут.
   Я улыбаюсь и целую его в переносицу. И  думаю  о  том,  что  на  простыни
наверняка останутся пятна. Его пятна, а на свои... вернее,  на  свое...  мне
ровным счетом наплевать.

***

   ...Остаток ночи я провожу на кушетке в одиночестве.
   Я сама выгнала Ангела; он хотел остаться, но я  попросила  его  уйти.  Он
хотел остаться, он хотел застолбить территорию, он хотел проделать  со  мной
это еще раз, быть может - даже не один.
   Легкие касания, легкие покусывания, рассеянный всплеск губ -  только  для
того, чтобы снова это получить.
   Но я больше не хочу этого.
   Я хочу остаться одна. Ну,  не  совсем  одна,  в  обществе  обшарпанной  и
потерянной девственности. Она валяется у меня в ногах, никому не нужная, мне
в первую очередь, вот все и свершилось. Забросив руки  за  голову  и  лениво
разглядывая носки, я думаю о том, что ничего выдающегося не произошло.  Было
немножко больно, только и всего; это - легко забывающаяся боль,  утром  я  о
ней и не вспомню. Нет, она по-прежнему дает знать о себе, легким  жжением  -
там, внутри.
   Но утром я о ней и не вспомню.
   Вот только шерстяной собачий язык Ангела я запомню навсегда...
   С мыслью об этом я засыпаю, а просыпаюсь от того,  что  на  меня  смотрит
Динка. Я чувствую ее взгляд сквозь толщу  сна,  мгновенно  скатывающегося  к
кошмару: вся наша двухлетняя звездная жизнь рядом и есть кошмар.
   Я чувствую ее взгляд  сквозь  толщу  сна,  Динкины  глаза  пробивают  ее,
разрезают пополам, они умелые ныряльщики, кто  бы  мог  подумать;  бронзовые
ловцы жемчуга и  рядом  не  стояли.  Сейчас  Динка  вскроет  ножом  все  мои
потаенные раковины, чтобы найти там воспоминания о прошедшей ночи,  о  языке
Ангела и о его члене, чтобы найти там бестиарий. Только этого не хватало.
   Я просыпаюсь.
   Просыпаюсь именно так, как мечтала:  бесстыже  разбросав  руки,  бесстыже
разбросав колени, > бесстыже потянувшись.
   - Ола, - по-испански говорю я Динке бесстыжим ртом. - Привет.
   - Давно не виделись, - хмуро бросает она. - Прикройся хотя бы... Смотреть
противно.
   Я улыбаюсь. Я добилась своего. Я стала такой же бесстыжей, как и временно
впавшая в целомудрие Динка.
   - Тебе что-то  не  нравится?  -  вот  так-то!  И  никаких  унижающих  мое
достоинство просительных "Диночка". Никаких.
   - Мне не нравишься ты. Причем давно и активно. Но тебя,  как  я  понимаю,
это не  чешет.  -  Вместо  "чешет"  она  употребляет  совсем  другое  слово.
Матерное.
   - Абсолютно. Абсолютно не чешет. - Вместо  "чешет"  я  употребляю  совсем
другое слово. Матерное.
   Я снова потягиваюсь, краем глаза наблюдая  за  Динкой.  Больше  всего  ей
хочется сейчас вцепиться мне в волосы,  это  непередаваемо  сладкое  желание
прочно застряло на ее лице. Там, в прошлой жизни,  под  сенью  "Таиса",  она
иногда позволяла себе распускать руки, я до сих пор помню привкус нескольких
ее тумаков. Таких, что даже папахеновские  экзекуции  по  сравнению  с  ними
выглядят  легкими  поцелуями  на  пикнике.  Легкие  поцелуи   среди   кинзы,
нарезанных помидоров и бутербродов с сыром. Тумаки не  прошли  бесследно,  с
подачи гнусной доморощенной пиарщицы Виксан слухи о них робко просочились  в
прессу.  И  Динка,  сама   того   не   желая,   пополнила   косяк   бойцовых
рыбок-ревнивцев, возглавляемых хулиганистыми Джонни Деппом,  Чарли  Шином  и
Робертом Дауни-младшим. Такими же глянцевыми персонажами, как и мы сами.  Те
еще были разборки после пары подметных  статеек,  Динка  едва  не  своротила
Виксану скулу, а наш рейтинг, рейтинг парочки  отвязных  душек-лесби,  снова
подскочил. Виксан, Виксан, жаль, что ты не увидишь финала... Тут  уж  желтой
прессой не отделаешься, Виксан...
   - Он это сделал. - Динка набрасывает на  меня  край  испачканной  любовью
простыни. - Он все-таки это сделал.
   - Сделал. - Черт, черт, черт, как победно звенит мой голос!  Неужели  это
я, Господи?
   - И как?
   - Фантастически... Дивно....  Офигительно...  -  Вместо  "офигительно"  я
употребляю совсем другое  слово.  Матерное.  И  моя  ложь  в  его  контексте
выглядит до жути правдоподобной.
   - Поздравляю, - сквозь зубы цедит Динка.
   - Кстати, ты не думала о любви втроем? - продолжаю наглеть я.
   - Чего?
   - Почему бы нам не спать всем вместе?
   Динкины и без того темные глаза темнеют еще больше, зрачки съеживаются, а
золотая полоска вокруг них блекнет и сходит на нет.
   - Долго думала? - отрывистым шепотом спрашивает она.
   - Вообще не думала.
   - Заметно. Только ничего у тебя не получится.
   - Это почему же?
   - Кишка тонка. Поучись, потренируйся... на кошках. А там видно будет.
   - Это тебе нужно тренироваться. Ты всегда брала тупоумной  задницей...  -
Обвинение несправедливо: еще  одно  несправедливое  обвинение,  которыми  мы
обменивались все эти годы. - Ты всегда брала тупоумной  задницей,  а  я  все
схватываю на лету. Ангел сказал, что я создана для любви.
   Ничего подобного Ангел не говорил, но  так  хочется  позлить  Динку,  эту
раздувшуюся от сладострастия жабу, мерзкого головастика... Так хочется,  так
хочется...
   - Ты врешь, - после секундного молчания заявляет Динка.
   - А ты спроси у него. - О-о-о, я бесподобна! Я великолепна, я  и  вправду
офигительна, карету мне, карету!.. - Спроси, если не веришь.
   Крыть нечем, Ангел ничего не скажет Динке, а если  начнет  оправдываться,
то она ему вдвойне, втройне не поверит. Но он не начнет. Я точно  знаю,  что
не начнет. И я это вселяет в меня головокружительное, ни на что  не  похожее
чувство: я все-таки дожала Динку. Я ее допекла. Мы спим с  одним  и  тем  же
парнем, мы стали любовницами одного и того же парня. Он - тореадор, а  мы  -
его квадрилья; он - матадор, а мы -  его  пеоны,  увижу  ли  я  когда-нибудь
корриду, черт возьми?! А может, все не так, и я - матадор, а  Динка  -  бык?
Бык, которому суждена  незавидная  участь.  Сначала  я  просто  дразнила  ее
плащом, потом перескочила на бандерильи, потом - на пику. И  -  классическая
четвертая часть: я нанесу смертельный удар быку.
   И жалость в моем сердце так и не шевельнется.
   Но я запаздываю со смертельным ударом, на кончике которого наша с Ангелом
ночь. Я запаздываю со смертельным ударом, и его наносит Динка.
   - Ты знаешь, какое сегодня число? - Ревность  подтачивает  Динкин  голос,
как мертвая свинцовая вода - сваи.
   Какое число, какое число... И я сразу  вспоминаю.  То  самое,  о  котором
говорилось в Ленчиковом письме, с таким чувством мной переведенном.
   Двенадцатое.
   Двенадцатое сентября.
   Пики и бандерильи не помогут мне, ведь быком становится Ангел,  красавчик
с шерстяным языком. И еще неизвестно, чем закончится коррида.
   Черт, черт, черт... Ничего не скажешь. Динка  умеет  переводить  стрелки,
Динка всегда выходит победительницей в нашем с ней извечном  противостоянии.
Куцая потеря девственности, которая должна была служить мне путевкой  в  рай
без Динки, тотчас же отходит на второй, пятый, десятый план,  съеживается  и
подыхает от дешевой инфлюэнцы, от сапа, от чахотки.
   Подумаешь, событие...
   - Ты помнишь? - напирает Динка.
   - Да...
   - Ты помнишь, что мы решили?
   - Да..
   Мой блестящий анализ Ленчикова письма  оказался  единственным  всплеском,
оцененным Динкой по достоинству. Единственным триумфом. Но все это  осталось
в прошлом, а теперь я снова  глупейшая  блондинистая  овца.  К  тому  же  не
нашедшая  ничего  лучше,   чем   перепихнуться   с   потенциальным   убийцей
Пабло-Иманолом  Нуньесом  накануне  дня  "X".  Дня  "X",  который   в   моем
воображении плотно смыкается с фильмами  категории  "X"  -  самым  отстойным
порно. Это порно Динка демонстрировала мне  неоднократно,  со  всеми  своими
случайными и вызывающими любовниками.
   Порнодень  "X"  расписан  с  подробностями,   удивительными   для   нашей
застывшей, мумифицировавшейся ненависти. Вернее, он расписан Динкой, мне  же
остается только кивать головой, глупой овце. Я и киваю, сидя рядом с  ней  у
собачьей площадки, прислонившись  к  оливковому  деревцу.  И  слушаю  Динку,
расписывающую мне схему культпохода на Риеру Альту.
   Она достанет Ангеловы ключи, это не так трудно,  это  совсем  не  трудно,
ключи валяются на дне кармана его пиджака с кожаными вставками  на  рукавах.
По дому и по саду Ангел ходит  в  жилетке  на  голое  тело,  и  мускулы  его
поигрывают на солнце и отдают имбирем.
   Достать Ангеловы ключи совсем нетрудно, труднее  сделать  так,  чтобы  он
этого не заметил. А для этого нужно чем-то занять Пабло-Иманола. Хотя бы  на
несколько часов. Нескольких часов мне хватит для визита на Риеру  Альту.  Не
факт,  что  ключи,  которые  Динка  выудит  из  пиджака,  подойдут,  но  это
единственные ключи, которые мы нашли в доме.
   За исключением деревянных, зажатых в деревянной руке деревянного апостола
Петра, присоседившегося рядом с деревянной девой Марией.
   Отвлечь Ангела - эта задача целиком и полностью возложена  на  Динку.  Не
факт, что Ангел обязательно хватится их, но и она, и я помним  о  гнуснейшем
законе подлости, работающем  так  же  безотказно,  как  и  закон  всемирного
тяготения.
   - Не думаю, что с ним будет много проблем. - Динка говорит мне  об  этом,
не поворачивая головы, в упор глядя на Ангела и собак. -  Я  найду  чем  его
занять.
   Собой. Тут и искать особо не надо.
   А пока Динка будет занимать Ангела,  я  выдвинусь  в  Барсу  и  попытаюсь
попасть на Риеру Альту. Выражение "попасть на Риеру Альту" вызывает у  Динки
здоровый скептицизм - такая овца, как  я,  обязательно  провалит  все  дело.
Такая овца, как я, будет ходить вокруг да около, трястись у дверного  замка,
блеять в замочную скважину и обязательно провалит все дело. Обязательно.
   Но другой овцы у Динки нет.
   - Это даже хорошо, что ты с  ним  перепихнулась.  -  Динка  старается  не
смотреть на меня. - Просто великолепно.  Лишний  повод,  чтобы  безнаказанно
свалить из дома.
   - Ты думаешь? - Я стараюсь не смотреть на Динку. В одну минуту  от  моего
триумфа ничего не осталось.
   - Тут и думать нечего. Ты лишилась самого дорого, пребываешь  в  смятении
чувств, тебе просто необходимо побыть одной. Я права?
   Конечно, права. Я не обижаюсь, обижается моя собственная  плоть,  до  сих
пор слегка саднящая и ноющая. Но и  она  подчиняется  Динкиным  холодноносым
выкладкам.  И  -  из  чувства  противоречия  -  даже  перестает  саднить   и
постанывать.
   Уф-ф... Боль от первой ночи сошла на нет, и скоро я ее забуду.
   - Ты права, - вздыхаю я.
   Я больше не кажусь себе победительно-бесстыжей.  Удручающе-глупой  -  так
будет вернее.

***

   ...Я отправляюсь в Барсу ровно в двенадцать пятнадцать.
   Ровно в двенадцать пятнадцать  я  подхожу  к  затянутым  кованым  железом
воротам. А ровно в двенадцать шестнадцать меня настигает Ангел.
   Накрывает.
   Он накрывает руками мои плечи и осторожно касается губами затылка.
   Я застываю  ни  жива  ни  мертва.  Если  рукам  Ангела  придет  в  голову
спуститься ниже и  ухватить  меня  за  задницу,  он  легко  нащупает  ключи,
засунутые (дура я дура, вовремя не проинструктированная  Динкой!)  в  задний
карман джинсов. А мужчины любят хватать за задницы, хлебом их не корми,  дай
только приложиться! Я помню это со времен ночных клубов, куда нас  наперебой
приглашали - и во время триумфа, и после.
   Особенно - после.
   После, после, когда мы перестаем быть знаменитыми похотливыми сучками,  а
становимся просто похотливыми сучками. Лишенными романтического ореола. Да и
какой может быть ореол, наличие ореола сводится к желе,  в  котором  плавает
осетрина  по-царски:   для   папиков,   папиковых   любовниц   и   папиковых
телохранителей. Вот это и есть самый настоящий ореол.
   Мы с Динкой пока еще идем гвоздем программы, как же, как же, стремительно
повзрослевший лесби-дуэт не переплюнуть отставным попсятникам и попсятницам,
звездившим лет пять-шесть назад. Мы до сих побиваем их подозрительно стоячие
груди,  их  подтянутые  в  клинике  пластической  хирургии  скулы  и  шеи  в
возрастных складках. Попсятники и попсятницы гонят свои  замшелые,  покрытые
нафталином хиты. Мы тоже гоним свои хиты, пусть и не такие замшелые, но  все
равно - вчерашние.
   Наши вчерашние хиты уже не возбуждают папиков, папики знают их  наизусть,
папики не раз насиловали ими свои автомагнитолы. Папиков интересуем мы, сами
по себе; мы - "Таис", безнадежно выросший из  своих  коротких  юбок,  мокрых
блузок и тяжелых ботинок. Но мы по-прежнему заключены в эти чертовы  тяжелые
ботинки, теперь они смахивают на ржавые, разъеденные кровью мелких  животных
капканы, не вырваться, вот хрень.
   Не вырваться.
   Остается только скакать на сцене под фанеру и прижиматься друг к другу на
припеве, и целоваться в финале  до  смерти  надоевшими  друг  другу  губами.
Целовать Динку все равно что целовать  крышку  унитаза,  такие  мысли  часто
посещают меня; думаю, у Динки найдется сравнение позабористее...  Но  папики
никогда не прочтут подобные мысли,  это  не  заложено  в  нашем  с  Ленчиком
контракте. По контракту мы с Динкой должны любить друг друга до гроба,  жить
долго и счастливо и умереть в один день. И  быть  похороненными  под  легкие
необязательные  рыдания  секс-меньшинств.   Едва   приправленные   церковной
анафемой.
   Да, папики никогда не прочтут подобные мысли.
   А жаль, иначе они бы не подзывали администраторов и не  дышали  бы  им  в
лицо чесночно-водочным вопросом: "А девочки могут спеть для нас? Кулуарно...
Башляем любую сумму".
   За стыдливым "петь кулуарно" умирает от жажды одно-единственное  желание:
пусть они трахнутся при нас. Ничто так  не  возбуждает  слегка  поникшие  на
поприще  большого  бизнеса  чресла,  как  секс  двух  хорошеньких   самочек.
Образцово-показательная случка образцово-показательной  лесбийской  парочки.
Потрахаться на публике нам предлагают все  чаще  и  чаще,  слава  больше  не
защищает нас, контракт со славой закончился у нас даже раньше, чем  контракт
с Ленчиком. Если все и дальше будет продвигаться такими же темпами, Ленчик в
один прекрасный день проснется сутенер