неоднократно.   С
некоторых пор "Корабельникоff" имел широкое хождение  в  народе,  постепенно
вытесняя  более  раскрученные  брэнды.   "Белые   воротнички"   предпочитали
"Корабельникоff  Classic"  (золото  на  голубом);   "синие   воротнички"   -
"Корабельникоff  Porter"  (золото  на  красном),  демократическая  богема  -
"Корабельникоff  Special"  (золото  на  изысканно-фиолетовом).   Продвинутым
клубящимся тинам достался золочено-малахитовый "Корабельникоff Original",  -
не самое плохое продолжение угарной ночи под грандж и марихуану.
   Никита  впервые  увидел   Корабельникоffа   в   состоянии,   далеком   от
классического. Скорее, его можно было назвать  original.  Ровно  через  пять
месяцев  после  гибели  Никиты-младшего  в  стылом  бесснежном  январе,   на
Вознесенском, у казино "Луна", рыщущий в  поисках  клиентов  Никита  заметил
тревожное черное пятно у припаркованного "Лэндровера". Джипы Никита не любил
с той же тоскливой яростью, что и расплодившиеся  как  кролики  казино  -  и
почти наверняка проехал бы мимо, если бы... Если бы пятно не пошевелилось  и
едва слышно не застонало. Стон был недолгим, кротким,  почти  домашним  -  и
никак не вязался с ненавистным, сверкающим крутым апгрейдом  джипом.  Никита
проехал  по  инерции  еще  метров  пятьдесят,  потом  остановился,   попутно
выматерив стершиеся тормозные колодки, и  сдал  назад.  Почувствовав  чье-то
настороженное и готовое к помощи присутствие, пятно воодушевилось, застонало
громче и прямо на глазах трансформировалось  в  человеческую  фигуру.  Да  и
Никита больше не раздумывал. Он выскочил из машины и приблизился к  человеку
у джипа.
   - Вам плохо? - На дежурную фразу ушло ровно две секунды. Ответ занял чуть
больше времени.
   - Поищите... Она, должно быть, где-то здесь - Там таблетки...
   Пухлая барсетка валялась неподалеку. "Здорово нее тебя  прихватило,  если
даже до спасительных таблеток не дотянуться", - подумал Никита.
   - В маленьком отделении... -  определил  направление  поисков  несчастный
придаток к "Лэндроверу". - Код... 1369...
   В пахнущей дорогой кожей  барсетке  оказалась  почти  запредельная  пачка
стодолларовых  купюр  -  не  иначе,   как   годовой   оборот   какого-нибудь
конверсионного заводика. Или - фабрики елочных игрушек. Простому,  ничем  не
обремененному физическому лицу такого количества денег и  за  всю  жизнь  не
поднять, ежу понятно!...
   - Сколько? - коротко спросил Никита.
   - Сколько... хотите... Хоть все забирайте...
   Надо же, никаких сожалений по  поводу  кучи  баксов!  При  подобной  куче
должны неотлучно находится телохранители, сексапильная секретарша  с  опытом
работы в Word и  мужском  паху,  а  также  взвод  стрелков  вневедомственной
охраны.
   - Сколько таблеток?
   - А?... Две... Две...
   Негнущимися, моментально прихваченными морозом пальцами,  Никита  выдавил
на ладонь две ярко-рубиновые капсулы.
   - Держите.
   Мужчина сунул капсулы под язык, вжался затылком в подножку джипа и затих.
На вид ему было около пятидесяти, но в  подобном  "около  пятидесяти"  можно
просуществовать не  один  десяток  лет.  Законсервированная  мужественность,
больше уместная на обложке журнала "Карьера", -  даже  в  столь  беспомощном
состоянии  мужчина  выглядел  монументально.  В  этом   человеке   смешались
приглушенные запахи дорогого виски и дорогого  парфюма;  голодная  юность  и
сытая зрелость,  заграничные  командировки  и  отечественные  сауны,  волчья
хватка  и  почти  лебединая  интеллектуальная   расслабленность.   Если   он
когда-нибудь  и  заказывал  конкурентов  (без   этого   такую   внушительную
зеленоглазую сумму на карманные утехи не наскребешь!), то исключительно  под
Брамса, руководствуясь откровениями Ницше, Хайдеггера и прочих  экстремистов
в толстых академических переплетах. В этом седоватом хозяине жизни было  все
то, чего по определению не могло быть в  голодранце  Никите:  мощные  паучьи
челюсти, жесткий рот, аскетичные впалые щеки, к которым  навечно  приклеился
загар  Коста-Браво;  тяжелые  надбровные  дуги  и  лоб   мыслителя.   Именно
мыслителя, а не какого-нибудь ловчилы-интеллектуала типа Билли Гейтса.
   - Ну как?  -  поинтересовался  Никита,  почти  раздавленный  таким  ярким
воплощением благосклонности фортуны. - Полегче?
   -  Полегче...  -  в  прояснившемся  и   вновь   обретшем   опору   голосе
проскользнули нотки стыда за собственную слабость. Голос тоже был под  стать
паучьим челюстям - бестрепетный и обволакивающий одновременно.
   - Ваша машина? - Никита кивнул подбородком в сторону "Лэндровера".
   - Моя...
   - Вы в состоянии управлять?
   - В состоянии...
   Это была очевидная, но вполне простительная для такого сильного  человека
ложь. Ему действительно стало полегче, но он все еще не мог  управлять  даже
собственным телом.
   - Давайте-ка я вас отвезу, - предложил  свои  услуги  Никита.  -  Вы  где
живете?
   - Васильевский...
   Ого! Соседи!... Никита тоже жил на Васильевском, в  мрачноватом  доме  на
Пятнадцатой линии, недалеко от Малого проспекта.  Но  вряд  ли  Васильевский
Никиты Чинякова походил на Васильевский феерического владельца "Лэндровера".
Тот,  скорее  всего,  окопался  на   демаркационной   Третьей,   в   недавно
отреставрированном  заповеднике  новых  русских.  С   подземными   гаражами,
закрытыми итальянскими двориками,  кондиционерами,  встроенными  в  окна,  и
видеокамерами наблюдения по периметру.
   - Вот только тачка у меня не фонтан, -  совершенно  неожиданно  для  себя
прогнусавил Никита. - С вашей не сравнить...
   - Кой черт!...
   Действительно, кой черт! Для такого забронзовевшего в собственном величии
деятеля все - "кой черт". Даже его собственный крутой "Лэндровер". Наверняка
он меняет эти "лэндроверы", как перчатки.
   - Можете встать? Или вам помочь?
   - Не нужно. Я сам...
   У Никиты вдруг перехватило горло. "Я сам" - было  излюбленным  выражением
Никиты-младшего. С тех самых пор,  как  он  научился  завязывать  шнурки  на
ботинках и несложные слова в несложных  предложениях.  Ничего  общего  между
маленьким мальчиком и стареющим мужиком не было, кроме  этого  лобастого  "Я
сам", но... Никита вдруг подумал, что вырасти Никита-младший, он  вполне  бы
мог походить на этого умницу-самца с самоуверенными бесстрашными яйцами.  Не
на него самого и даже не на  Ингу  -  а  вот  на  этого  самца...  Случайное
сходство, "Рюи блаз" - совсем как в забытом, нежнейшем  черно-белом  кино  с
Жаном  Марэ  в   главной   роли...   Жан   Марэ   был   кумиром   Никитиного
добропорядочного старопетербургского детства. И Никита впервые посмотрел  на
случайного знакомого с симпатией.
   - Тогда я жду вас в машине. Вон моя "девятка"...
   - Хорошо. Дайте мне еще две минуты.
   В голосе  мужчины  появились  повелительные  нотки:  никаких  возражений,
слушай и повинуйся, приказы не обсуждаются, а выполняются. И Никита поплелся
к "жигуленку" - выполнять приказ. И  все  эти  долгие  две  минуты  ожидания
наблюдал не за мужчиной, а за секундной стрелкой часов на приборной  панели.
Уложится или нет, уложится или нет?
   Он уложился.
   Это  была  разъедающая  кровь  профессиональная  пунктуальность  делового
человека. Такой и на свои собственные похороны явится с временным  люфтом  в
десять секунд.
   Тяжело рухнув на пассажирское сиденье, мужчина смежил веки и сказал:
   -  Пятнадцатая  линия  и  угол  Среднего.  Остановитесь  возле   магазина
"Оптика"...
   Никита даже присвистнул от  удивления.  А  они,  оказывается,  не  просто
соседи, а почти родственники! Но вряд ли его нынешний пассажир жил  в  сером
коммунальном клоповнике с вывеской "Оптика" на первом этаже...
   - Ориентируетесь на Васильевском?
   - Да как сказать, - Никита пожал плечами. - Всю жизнь там прожил.
   И даже ходил в детсад рядом с клоповником.  Теперь  от  детсада  остались
одни воспоминания - из ничем не примечательной  двухэтажной  коробки  меньше
чем за полтора  года  состряпали  уютный  особнячок  на  четыре  квартиры...
Особнячок до последнего времени заселен не был, очевидно, не все  работы  по
отделке были завершены, но...
   Уж не там ли собирается свить аристократическое гнездо этот деловар?...
   - Отлично. Тогда поехали...
   ...Догадка Никиты  подтвердилась  ровно  через  пятнадцать  минут,  когда
"девятка" затормозила у освещенного строительными прожекторами особняка. Так
и есть, работы еще не закончены. А он уже примеряется к новой сфере обитания
- справный хозяин, ничего не скажешь.
   - Сколько я вам должен? - спросил мужик.
   - Нисколько, - ответил Никита.
   - Так не бывает.
   - Бывает. Я рад, что смог вам помочь.
   Это была не вся правда. Большая ее часть, но не вся. Все дело заключалось
в  том,  что  Никите  понравился  этот  железобетонный  тип,   эта   ходячая
энциклопедия жизненного успеха. Понравился до детского  щенячьего  восторга,
до  подросткового  полуобморочного  поклонения.  Помочь   такому   человеку,
подставить плечо в трудную минуту - из разряда фантазий перед сном.  И  вот,
пожалуйста, - свершилось! Никита поймал  себя  на  мысли,  что  ни  разу  за
последние пятнадцать минут не вспомнил ни об Инге, ни  о  Никите-младшем,  а
ведь он думал о них постоянно.  Думать  о  них  было  тяжелой  изнурительной
работой, сизифовым трудом,  безнадежным  и  бесконечным,  -  и  вдруг  такая
передышка!  Целых  пятнадцать  минут  блаженной  пустоты  -   впору   самому
приплатить за это!
   - Выпить хочешь? - неожиданно спросил мужик.
   - Хочу, - вполне ожидаемо ответил Никита.
   - Идем.

***

   ...Как  потом  оказалось,  это  было  приглашением  в  ближний  круг  Оки
Kopaбeльникoffa. В самый ближний. Ближе  не  бывает.  Вот  только  тогда,  в
январскую ночь, сидя на кухне у  пивного  барона,  Никита  Чиняков  даже  не
подозревал об этом. Квартира  Корабельникоffа  -  вернее,  набросок,  скелет
квартиры - состояла из пяти пустых комнат, двух санузлов и кухни, в которой,
при желании, можно было проводить товарищеские встречи по конному  поло.  На
кухне, как и в комнатах, не было ничего, кроме  бытовой  техники  гигантский
холодильник, плита, микроволновка, стол, широкое кожаное кресло  и  одинокая
табуретка. У стены стояло несколько картонных коробок с затейливым лейблом и
непритязательной надписью "Корабельникоff Classic". Коробки оставили  Никиту
равнодушным. Да и заметил  он  их  чуть  позже,  поначалу  сосредоточив  все
внимание  на  хозяине  квартиры.  Даже  в  предательском  свете   нескольких
стоваттных лампочек ничего  не  изменилось  его  новый  знакомый  так  и  не
выскочил из благородной категории "около пятидесяти". В этом возрасте играют
во взрослые игры, делают взрослые ставки и вершат судьбы  мира  -  именно  в
этом, а не в куцем Никитином возрасте  Христа.  Ничего  не  изменилось,  вот
только загар показался Никите чуть темнее, рот - чуть жестче, а лоб -  выше.
Хотя куда уж выше!... Лоб скобкой обхватывали битые глубокой проседью густые
черные волосы: очевидно, хозяин начал седеть еще в юности, так  что  никаких
сожалений по этому поводу быть не должно. Да и ни по каким  другим  -  тоже.
Жизнь состоялась! Что бы там ни нашептывали две печальные складки у  крыльев
носа. А нашептывали они о потерях... Кой черт  -  потерях,  к  пятидесяти  у
каждого за спиной целая вереница потерь, философски рассуждая -  всего  лишь
цена за возможность жить дальше. Когда-нибудь и ты сам станешь ценой, платой
для других людей, - необязательные мысли об этом можно  разгребать  лопатой.
Но ворочать черенок Никите не хотелось, ему  хотелось  выпить,  может  быть,
даже напиться. С совершенно незнакомым ему и таким притягательным человеком.
   Притягательный человек знакомиться не торопился. Он не спросил, как зовут
Никиту, да и сам не представился.
   - Водку будешь? - отрывисто спросил он.
   - Буду...
   Если бы Никите предложили денатурат,  он  бы  все  равно  согласился.  "Я
думаю, это начало большой дружбы",  -  осторожно  пульсировала  в  Никитиных
висках последняя фраза из нежнейшей черно-белой  "Касабланки".  Все  любимые
фильмы Никиты были нежнейшими и черно-белыми... Его теперешний мир тоже  был
черно-белым, но никакой нежности в нем не  было.  Только  отчаяние  и  боль.
Теплая, как парное молоко, водка оказалась недорогой, но качественной, палка
колбасы была искромсана  кое-как,  хлеб  нарезан  толстыми  ломтями,  огурцы
выуживались прямо из банки  -  лучше  не  придумаешь!  После  первых  стопок
огромная кухня  сузилась  до  размеров  заплеванного  купе  поезда  дальнего
следования. И Никита сломался. Почти не сбиваясь и  совсем  не  путаясь,  он
рассказал случайному  человеку  всю  свою  жизнь,  и  жизнь  Инги,  и  жизнь
Никиты-младшего. А потом - и всю  свою  смерть,  и  смерть  Инги,  и  смерть
Никиты-младшего. Незнакомец слушал сосредоточенно  и  молча  и  ни  разу  не
перебил. И только вытаскивал из бездонного холодильника все  новые  и  новые
емкости с водкой.
   В конце концов, случилось то, что и должно было случиться: Никита напился
в хлам. Он не помнил, как отключился. Пришел в себя на  диване  в  гостиной,
заботливо укрытый пледом. В широких окнах маячил сумрачный январский день, а
прямо на полу,  возле  аккуратно  составленных  ботинок,  валялась  визитка.
Преодолевая сухость во рту и ломоту в затылке, Никита нагнулся, подхватил ее
и принялся изучать.
   Плотный ламинированный кусок картона содержал не так  уж  много  полезной
информации,  что-то  подобное  Никита  предполагал  с  самого   начала.   Но
неизвестный, случайно открытый им  материк  приобрел  реальные  очертания  и
получил имя. Странное имя - Ока.
   "ОКА КОРАБЕЛЬНИКОFF, -  значилось  в  визитке,  -  ПИВОВАРЕННАЯ  КОМПАНИЯ
"КОРАБЕЛЬНИКОFF".
   Разноцветные этикетки Корабельникоffского пива заплясали в глазах - самое
время опохмелиться! Но, прежде чем высунуться из-под пледа и  спустить  ноги
на пол, Никита перевернул визитку.
   "НАБЕРЕЖНАЯ ОБВОДНОГО КАНАЛА, 114. СЕГОДНЯ, 17.00".
   Это было похоже на очередное распоряжение. Или... Может быть... "Я думаю,
это начало большой дружбы"?... "Forse che si, forse  che  no".  Кровь  снова
тихо заворочалась в Никитиных висках. Опохмелиться! И побыстрее!
   Чувствуя себя мальчишкой в пустом родительском доме, Никита  на  цыпочках
прокрался на кухню и залез в холодильник. Холодильник оказался  под  завязку
забит водкой, пивом и баночными огурцами, а на краешке стола лежал ключ.  На
самом видном месте - не заметить его было  невозможно.  Следовательно,  ключ
предназначался именно ему, Никите. Монументальный Ока  не  стал  будить  его
утром, чтобы за шкирку вытряхнуть непроспавшегося молодца за  дверь,  совсем
напротив.  Оставил  постороннего  человека  в  своей  квартире,   начиненной
стереосистемами,  плоскими  телевизионными  ящиками  и  прочими   прелестями
общества потребления. Удивительная беспечность,  хотя...  Если  учесть,  что
сегодня ночью Никита  отказался  от  платы  за  доставку  дорогого  во  всех
отношениях тела на Пятнадцатую линию, а  еще  раньше  не  соблазнился  целой
пачкой долларов...  Хотя  мог  бы,  мог.  Уж  слишком  беспомощным  выглядел
Корабельникоff у подножия "Лэндровера", грех было не  упасть  до  банального
безнаказанного воровства. Но - не упал.  Не  нужно  быть  психологом,  чтобы
понять, что Никите можно доверить все, что угодно, он  и  булавки  чужой  не
возьмет. А психологом Ока Корабельникоff был наверняка -  не  мог  не  быть,
занимая такой пост. Не глядя махнув бутылку "Корабельникоff Classic" и сунув
ключ в карман  джинсов,  Никита  засобирался.  В  свою  собственную  "сраную
жизнь", как называл его нынешнее существование  друган  Левитас.  Дружба  их
тянулась еще из покрытых сиреневой дымкой школьных лет;  они  не  расстались
даже тогда, когда Никита поступил на мехмат  университета,  а  Митенька,  по
причине врожденной  математической  тупости,  -  пополнил  ментовские  ряды.
Беспривязно кочуя, он в конце концов оказался в убойном  отделе,  да  так  и
завис там на должности опера.
   Митенька Левитас был единственным человеком, с которым Никита поддерживал
некое подобие отношений. Это было единственной уступкой безвозвратно ушедшей
счастливой жизни; слабостью, замешанной на общем  институтском  прошлом,  на
общих девочках, общих  выпивках  и  общей  работе.  Отказаться  от  Левитаса
означало заколотить  гроб  окончательно.  И  Левитас  всеми  правдами  и  не
правдами просачивался в узкую щель, куда всем остальным  вход  был  заказан.
Друзьям Никиты, друзьям Инги, их общим друзьям. Иезуитская инициатива, как и
все другие иезуитские инициативы, исходила от Инги:  в  их  ледяном  аду  не
должно быть никого, - никого, кто может согреть словом, дыханием или  просто
сочувственным пожатием руки. Противостоять Инге было  невозможно,  -  и  все
отступили. Не сразу, но отступили. И только Левитас продолжал долбить клювом
в проклятую крышку их общего  с  Ингой  гроба.  Иногда  ему  даже  удавалось
вытащить Никиту в сауну на Крестовском, но чаще они встречались в "Алеше" на
Большом проспекте  -  за  традиционным  "полкило"  паленого  махачкалинского
коньяка.
   - Бросай ты эту суку, - в очередной раз увещевал Левитас Никиту.
   - Хороший совет, - в очередной раз грустно улыбался Никита.
   Бросить Ингу! Нет, он никогда этого не  сделает,  никогда!  Бросить  Ингу
означало бросить на произвол судьбы маленького мертвого  мальчика,  сына,  -
оставить его лежать под открытым небом, пока вороны времени не  выклюют  ему
глаза. Бросить Ингу было невозможно.
   - Ну нет  так  нет,  -  в  очередной  раз  соглашался  Левитас.  -  Тогда
по-быстрому допиваем коньячишко и возвращайся в свою сраную жизнь.
   - Куда ж я денусь!...
   - Ну, блин... Нет ума - строй дома...
   "Нет ума - строй дома"  -  знаменитая  Митенькина  присказка.  После  нее
следовал монолог о  смерти,  к  которой  Левитас,  как  сотрудник  убойного,
относился достаточно цинично.
   - Не с вами одними такое несчастье случилось, - впаривал Никите Митенька.
- Уж поверь... Я с этим постоянно сталкиваюсь... Сплошь и  рядом,  сплошь  и
рядом.
   - Ты не понимаешь... Смерть - только тогда  смерть,  когда  она  касается
тебя лично. Все остальное - не в счет...
   - Дурак ты, Кит. Ой, дурак...
   В этом месте их бесконечной, идущей по кругу беседы Левитас, как правило,
замолкал:  перед  ним  вставала  обычная  дилемма,  -  шваркнуть  Никиту  по
физиономии  или  молча  допить  коньяк.  И,  как  правило,  Левитас  выбирал
последнее: несмотря на оголтелую работу, он был миролюбивым малым.
   Миролюбивым и свободным, не отягощенным ни женой, ни детьми,  ни  особыми
проблемами. Хотя одна проблема у Левитаса  все-таки  была.  Проблема  носила
кличку Цефей и отнимала у Митеньки те немногие силы, которые еще  оставались
после работы и беспорядочных половых связей. Цефей (или  по-домашнему  Цыпа)
был гнуснейшим молодым доберманом с отвратительным  характером.  Цыпа  кусал
всех подряд, невзирая на возраст и пол, и так громко выл в одиночестве,  что
к Митеньке неоднократно заглядывала милиция -  не  подпольный  ли  абортарий
содержит гражданин Левитас, не живодерню ли на дому?  Кроме  того,  Цыпа  не
признавал собачьего распорядка и нагло клал кучи посреди  коридора  в  самое
неподходящее для этого время.  Обычно  оно  совпадало  с  визитом  очередной
секс-дивы, на которой Левитас готов был  жениться,  не  выползая  из  койки.
Дива, преследуемая запахом собачьего  дерьма,  покидала  логово  Левитаса  в
пожарном порядке, после чего Митенька принимался за показательную порку.  Но
толку от этой порки не было никакого.
   - Из-за этого  проклятого  кобеля  я  никогда  не  женюсь,  -  сокрушался
Левитас.
   - И не женись. Никогда не женись. Никогда.
   Это Никитине "никогда"  было  последним  словом  приговоренного.  В  утро
накануне казни. Никаких  апелляций.  Яйцо  всмятку  и  крепкая  сигарета  на
завтрак - и никаких апелляций. Нежнейшее черно-белое "Приговоренный к смерти
бежал" - не