Виктория ПЛАТОВА
   ЛЮБОВНИКИ В ЗАСНЕЖЕННОМ САДУ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  tp://www.bestlibrary.ru

Анонс

   ...Ему не повезло: все попытки уйти из жизни вслед за погибшим  сыном  не
увенчались успехом. А должны  были  увенчаться,  -  только  так  можно  было
избавиться от чувства вины.
   Им повезло больше: пройдя кастинг,  они  становятся  популярным  попсовым
дуэтом. Плата  за  славу  не  так  уж  велика:  скандальный  имидж  и  смена
сексуальной ориентации. Но они так юны и еще не знают,  что  слава  и  успех
проходят слишком быстро, оставляя за собой выжженную и почти мертвую душу.
   И когда, потеряв все, они  остаются  на  обочине,  -  тогда  и  возникает
вопрос: сможет ли выжженная душа  противостоять  чужой  жестокой  игре  или,
умерев сама, начнет убивать других?..

   Все события, происходящие в романе, вымышлены, любое сходство  с  реально
существующими людьми случайно.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НИКИТА

Сентябрь 200... года

   "А ведь она похожа на Ингу, - тупо  подумал  Никита.  -  Странно,  что  я
заметил это только сейчас..."
   Чертовски похожа. Надо же, дерьмо какое!
   Похожа определенно. До смуглой, убитой временем родинки на предплечье. До
хрипатого том-вейтсовского "Blue Valentine" - Инга с  ума  сходила  от  этой
вещи. Есть от чего, по зрелому размышлению. Особенно когда пальцы  гитариста
рассеянно задевают гриф в проигрышах. Проигрыши похожи на ущелья, в  которых
так легко разбиться. Проигрыши похожи на ущелья, а Она - на Ингу.
   Похожа, похожа, похожа...
   Она похожа на Ингу, которую Никита не знает. И никогда  не  знал.  Никита
появился потом, и с ним Инга прожила другую жизнь. Восемь лет - тоже  жизнь,
кусок жизни, осколок, огрызок, съежившаяся змеиная шкурка.  Ничего  от  этой
жизни не осталось, ровным счетом ничего. И только гибель  Никиты-младшего  -
как жирная точка в конце. Никите так и не  удалось  перевести  ее  в  робкое
многоточие,  даже  почти  эфемерного  "Forse  che  si,  forse  che  no"   не
получилось.
   "Forse che si, forse che no".
   "Возможно - да, возможно - нет". Дурацкое  выражение,  восемь  лет  назад
привезенное ими из свадебного путешествия, из итальянской  Мантуи,  где  они
зачали Никиту-младшего. Никите хотелось думать, что в Мантуе, хотя сразу  же
после Италии, в коротком, дышащем  в  затылок  промежутке,  были  Испания  и
Португалия, но... "Возможно - да, возможно  -  нет"  -  дурацкое  выражение,
украшающее эмблемы княжеского дома Гонзаго. Никиты-младшего  больше  нет,  а
лабиринты остались. Они до сих пор скитаются в  этих  лабиринтах  -  Инга  и
Никита - до сих пор.
   Боясь наткнуться друг на друга.
   И все равно натыкаются.
   Еще чаще они натыкаются на вещи Никиты-младшего, на его игрушки  -  целое
стадо гоночных машинок со счастливым  номером  Шумахера,  кирпичики  "Лего",
роботов-трансформеров,  безвольную  мягкую  фауну,   набитую   синтепоном...
Автоматы, пистолеты, недоукомплектованные подразделения солдатиков,  паззлы,
книжки...
   Инга до сих пор читает эти книжки - вслух, в гулкой пустой детской,  -  и
тогда Никите начинает казаться, что она помешалась. "Возможно - да, возможно
- нет", говорит в таких случаях Инга. Это те немногие слова, которые она все
еще говорит ему.
   А Она и вправду похожа на Ингу.
   Должно быть, Инга такой и была -  до  встречи  с  Никитой.  Длинноволосая
ухоженная блондинка двадцати трех лет, никаких мыслей о родах, после которых
так разносит бедра. Аккуратно вырезанные ноздри, аккуратно вырезанные  губы,
надменная тень капитолийской  волчицы  в  глазах  -  сестры-близнецы,  да  и
только!  Вот  только  Инга  выскочила  замуж  за  первого  же   встреченного
брюнетистого симпатягу без роду-племени,  наплевав  на  другого,  совсем  не
такого симпатичного лошка-мужа... А Она, не  будь  дурой,  взнуздала  самого
перспективного жеребца в бизнес-табуне - пусть немолодого,  но  под  завязку
упакованного. Его, Никиты, нынешнего хозяина.
   Вдовца.
   Теперь уже - вдовца.
   Но он об этом еще не знает. И никто не знает. Никто, кроме Никиты.
   Надо же, дерьмо какое! Хозяйская жена в хозяйской ванной -  с  аккуратной
дыркой во лбу. И он, Никита, на пороге. Его не должно  быть  здесь,  в  этой
ванной, отделанной под мрамор и такой стерильной, что даже  кокетливое  биде
кажется выпаренным в автоклаве. Его не должно быть здесь, - и он здесь.
   Дерьмо, дерьмо, дерьмо!...
   Все так же не отрывая взгляда от розовой от крови воды, в которой  парило
Ее тело, Никита сбросил кроссовки и на цыпочках двинулся  к  джакузи.  Носки
сразу же промокли  -  от  почти  незаметных  крошечных  лужиц  на  мраморном
патрицианском полу.
   Вода была еще теплой. Парное молоко, сказала бы Инга.  Но  она  давно  не
говорит об этом. Табу. У них много слов-табу: парное  молоко,  вода,  озеро,
кувшинки, песок, дети, мальчик, август, воскресенье,  мой  малыш,  смеяться,
крошка Вилли-Винки потерял ботинки, я люблю тебя... Никто больше не  говорит
Никите: "Я люблю тебя". Ему говорят: "Ты - убийца собственного сына".
   Ему говорят об этом, даже когда молчат.
   Ему говорят об этом, даже не произнося имени вслух: ведь его  собственное
проклятое имя - это благословенное имя Никиты-младшего. Имя -  табу.  Больше
года Инга не произносила его имени  вслух  -  с  того  самого  августовского
воскресенья, когда их сына не стало.
   Вода, которая убила Никиту-младшего, тоже напоминала  парное  молоко.  Но
Никита этого не помнит: только холод.  Прозрачный  холод,  застывшая  мелкая
рябь озерного песка  и  тельце  шестилетнего  сына,  над  которым  сомкнулся
тяжелый штиль. Никита нашел Никиту-младшего  не  сразу,  он  даже  не  сразу
сообразил,  что  произошло.  Еще  совсем  недавно  голова   сына   горделиво
возвышалась над поверхностью: смотри, пап, как я умею плавать, это  ведь  ты
меня научил!... Все, все было бы сейчас по-другому, если бы Никите не пришла
в голову адская мысль выскочить на берег за маской и  трубкой.  Вернее,  она
пришла в голову Никите-младшему: "Ты обещал научить меня плавать с  трубкой,
пап, а еще - акваланг, а правда, что с  аквалангом  можно  увидеть  рыбок  у
самого дна?.." Все, все было бы  сейчас  по-другому,  и  Никита-младший  уже
ходил бы в школу, и на каникулы они обязательно поехали бы  куда-нибудь  все
вместе, - скорее всего, в Мантую, Инге всегда нравилась Италия.
   "Forse che si, forse che no". No, no, no...
   Нет. А "да" - уже никогда не будет.
   Никита выскочил на берег, чтобы взять маску, перетряхнул джинсы, зачем-то
вытащил часы - было без двадцати четыре: лучшее время для ленивого  позднего
лета, с ленивым солнцем и робкой, уже осенней паутиной  на  траве.  Какой-то
добродушный толстяк попросил у него закурить, и еще несколько минут ушло  на
поиски сигарет и необязательный разговор. Несколько минут, в  которые  можно
было спасти Никиту-младшего... И в эти несколько минут  сын  не  кричал,  не
звал на помощь - очевидно,  он  просто  побоялся  выглядеть  в  глазах  отца
слабаком. "Не будь слабаком!" - это был их  девиз.  Ничуть  не  хуже  девиза
княжеского дома Гонзаго. "Не будь слабаком!" - очень по-мужски.  А  толстяк,
попросивший  у  Никиты  сигарету,  смахивал  на  бабу:  застенчивый,   плохо
обозначенный подбородок, покатые плечи, грудь, нависающая на живот...  Он-то
и забеспокоился первым, очень по-женски: "Ваш сынишка  -  просто  молодчина,
так уверенно держится на воде... Это ведь ваш сын?  Я  наблюдал  за  вами...
Правда, сейчас его не вижу"... Но даже и эта, вскользь оброненная фраза,  не
заставила Никиту  забеспокоиться.  Позднее  лето,  ленивое  солнце,  ленивая
медовая вода - какое уж тут беспокойство! Только когда  он  обернулся  и  не
увидел упрямого шелковистого затылка  Никиты-младшего  -  только  тогда  его
кольнуло в сердце. Кажется, он крикнул "Никитка!" и бросился в воду. Толстяк
последовал за ним - Никита услышал только, как охнуло озеро за  его  спиной:
должно быть, именно так резвятся киты на  мелководье...  Почему  он  подумал
тогда об этом, почему?! Не о Никите-младшем, а о китах и мелководье...
   Они нашли Никиту-младшего минут через  десять.  Так,  во  всяком  случае,
утверждал толстяк, который давал показания милиции, приехавшей  одновременно
со "скорой". Для самого Никиты время остановилось и перестало  существовать.
Нет, метастазы времени, его короткие сполохи все еще давали  о  себе  знать,
когда он пытался вдохнуть жизнь в посиневшие губы сына, когда,  положив  его
невесомое тело на колено, все жал и жал на узенькую детскую спину.  Чуда  не
произошло - только песок  и  вода,  выходящая  из  легких.  Только  песок  и
вода-Никита почти не помнил похорон. Зато  хорошо  запомнил  Ингу  -  в  тот
вечер, когда они впервые остались  одни,  без  Никиты-младшего.  Без  живого
Никиты-младшего,  без  мертвого  Никиты-младшего.  В  тот  вечер  и  во  все
последующие. До этого он,  как  мог,  пытался  поддержать  жену,  Инга  тоже
цеплялась за него - чтобы не сойти с ума в водовороте последнего ритуального
кошмара. "Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый", - бессвязно  шептала
она Никите даже на кладбище. Она была единственной, кто не плакал, -  и  это
не  выглядело  кощунственным:  горе  было  слишком  велико,  чтобы  пытаться
умилостивить его, заглушить слезами.
   До девятого дня Инга была спокойна, удивительно спокойна - так  спокойна,
что Никита  несколько  раз  снимал  телефонную  трубку,  чтобы  позвонить  в
психушку. Она почти не выходила из детской, а если и выходила, то только для
того, чтобы заглянуть в  шкаф,  под  кровать  и  за  портьеры  в  спальне  -
излюбленные места Никиты-младшего в их до одури беспорядочной семейной  игре
в прятки...  Кого  она  искала?  Никиту-младшего,  себя  саму,  безвозвратно
утерянное счастье последних шести лет? "Forse che si, forse che no".
   Нужно перетерпеть, нужно перетерпеть, милый...
   Все эти девять дней она была нежна с Никитой  -  рассеянно,  потусторонне
нежна. Такой нежности не было даже в их медовый месяц в Мантуе.  Впрочем,  о
нежности говорить тогда  не  приходилось  -  страсть,  дикая,  необузданная,
страсть - вот что там было. И Никита-младший  родился  смуглым,  с  длинными
черными прядками на темени, с неровными, как будто подпаленными ресницами, -
он был выжжен этой страстью. Он родился от огня, а умер - от воды...
   Все кончилось на десятый день. Инга нашла. Но не  сына,  спрятавшегося  в
спальне, нет. Она нашла то, чего не искала, не хотела  найти  ни  при  каких
обстоятельствах, - она нашла правду о том,  что  Никиты-младшего  больше  не
будет. Никогда. Роботы-трансформеры, книжки, фотки, пожухлые  видеопленки  с
дня рождения будут, а его  -  не  будет.  Правда  слишком  долго  стояла  за
портьерой, лежала под кроватью, сгибалась в три погибели  в  шкафу  -  и  ей
надоело хорониться! Она выползла из своих многочисленных укрытий и коснулась
нежных  тонких  волос  Инги  шершавой   безжалостной   ладонью,   а   потом,
примерившись, ударила наотмашь: Никиты-младшего не будет никогда.
   Никита не видел, как это произошло: он сидел на кухне  и  вливал  в  себя
водку. С тем же успехом можно было пить спирт, мазут, дистиллированную  воду
- никакого эффекта. Инга вошла как  раз  в  недолгом  перерыве  между  двумя
очередными стопками, прикрыла за собой дверь и тяжело облокотилась на нее.
   - Ты убил моего сына, - безразличным треснувшим голосом сказала она.
   Это была вторая правда, открывшаяся Инге вслед за первой.
   - Ты убил моего сына. Гореть тебе в аду.
   Никита даже не нашелся, что ответить. Да и что было отвечать? "Ты права"?
"Ты сошла с ума"? "Побойся Бога"? "Нужно перетерпеть, милая"?...
   - Инга... - пролепетал Никита. Но так ничего и не сказал.
   - Я обещаю тебе ад. Ты слышишь? Обещаю...
   И она сдержала слово. Его неистовая жена. Она не ушла от  Никиты,  потому
что уйти от Никиты - означало увести ад с собой. И  больше  не  видеть,  как
мучается невинный убийца невинного сына. А  ей  нужно  было  видеть,  нужно!
Дважды Никита пытался покончить с собой - и  дважды  Инга  спасала  его:  от
петли и от жалкой кучки бритвенных лезвий. В последний раз  она  успела  как
раз вовремя - Никита всего лишь дважды полоснул себя по венам, на большее не
хватило времени:  она  вынесла  дверь  в  ванную  -  и  откуда  только  силы
взялись?...
   - Ты не отделаешься так легко, - сказала Инга, зажимая губами хлещущую  с
запястий кровь. - Не отделаешься.  Ты  будешь  жить.  Смерть  не  для  тебя,
слышишь!...
   И Никита смирился. Смерть не для него. Смерть - рай, а  он  приговорен  к
аду. И его светловолосый палач всегда будет рядом с ним. Они оба  состарятся
в этом аду, а Никита-младший так и останется шестилетним мальчишкой, который
больше всего боялся оказаться слабаком.
   После смерти Никиты-младшего они ни разу не были близки. Они даже спали в
разных комнатах: Инга - в детской, а Никита - в их когда-то  общей  спальне.
Но оставаться там тоже было невыносимо: спальня была пропитана  их  ласками,
их безумными ночами, ее приглушенными (чтобы не разбудить  сына)  стонами  и
его шепотом: "Ты нимфоманка, девочка, нимфоманка... Боже  мой,  я  женат  на
нимфоманке..." За годы супружества - до самой смерти  Никиты-младшего  -  их
страсть не потускнела, скорее наоборот  -  что  только  не  приходило  им  в
голову! А слабо заняться любовью в подсобке мебельного  магазина,  куда  они
завернули, чтобы выбрать стол для Никиты-младшего? Не слабо, не  слабо...  А
слабо заняться любовью в лифте - в  доме  Никитиного  приятеля  Левитаса,  к
которому они были приглашены на день рождения? Не слабо, не слабо, совсем не
слабо, даром что шампанское разбито, цветы помяты и  от  макияжа  ничего  не
осталось - как же ты хороша... Как же ты хороша, девочка моя...  А  невинные
шалости на последнем ряду с гарниром из затрапезного американского кинца - в
"Баррикаде" или "Колизее"! Инга предпочитала "Колизей" - кресла в  "Колизее"
ей нравились больше. Она обожала целоваться на эскалаторе в метро  -  и  они
иногда, оставив Никиту-младшего с приходящей няней, посвящали метрошке целые
вечера Смешно, ведь у Никиты уже давно была  машина  -  "жигуленок"  девятой
модели. Конечно же, они проделывали это и  в  машине,  как  проделывали  это
везде, но с "целоваться на эскалаторе" ничто не могло сравниться. Целоваться
на эскалаторе, залезать друг другу под одежду в переполненном вагоне - и чем
больше одежды, тем лучше, тем дольше и упоительнее один и тот же, но  всегда
новый путь к телу...  К  напряженным  соскам,  к  взмокшей  спине,  к  колом
вставшему паху. В этот момент шальные глаза Инги меняли цвет -  Никита  даже
не мог подобрать определения этому цвету, пока - совершенно  случайно  -  не
нашел его: цвет крылышек ночной бабочки, утонувшей в бокале с коньяком...
   Дерьмо, дерьмо, дерьмо...
   Больше он ни разу не видел у нее таких глаз, и  "утонуть"  -  тоже  стало
словом-табу. Самым страшным словом, возглавлявшим список всех страшных слов.
   Он не смог оставаться в спальне  и  перебрался  на  кухню,  на  маленький
вытертый топчан. Детская была за стеной, слишком  тонкой,  чтобы  скрыть  от
Никиты беззвучные рыдания жены: так они оба и тлели в этом своем ледяном аду
через стенку, порознь - и все равно вместе, порознь - и вместе. И ни разу он
не переступил порог детской - не под страхом смерти, а  под  страхом  жизни,
которая хуже смерти. Инга охраняла детскую, как львица охраняет свое логово.
Лишь однажды,  вусмерть  напившись  (только  спустя  три  месяца  он  заново
научился хмелеть от алкоголя), Никита попытался войти. Она легко  справилась
с ним, пьяным и жалким, отбросив к  противоположной  стене  коридора.  Он  с
готовностью упал и с готовностью стукнулся затылком о стенку.
   - Так не может продолжаться вечно, - сказал он.
   - Так будет продолжаться вечно, - отрезала она. - Пока ты не подохнешь. А
подохнешь ты не скоро...
   - Я знаю. Но так не может продолжаться вечно.
   О чем он хотел поговорить с  ней  тогда?  Взвинченный  водкой,  уставший,
опустошенный... О  том,  что  невозможно  ежесекундно  искупать  то,  что  в
принципе искупить невозможно? Или о том, что лучший выход для  них  обоих  -
попытаться начать  все  сначала?  Или  о  том,  что  ни  слепая  ярость,  ни
заиндевевшая ненависть  не  вернут  Никиту-младшего?  Или  о  том,  что  ему
тридцать три, а ей - тридцать один, и просто ждать смерти слишком долго? Или
о том, чтобы... чтобы родить еще одного Никиту - Никиту-младшего-младшего...
   Да, именно это он и сказал ей тогда. Сказал, заранее зная ответ.
   - Тебе не удастся спрятаться, - ничего другого и быть не могло.  -  Новый
Никита? Хочешь сострогать себе нового сына?
   - Не обязательно сына, - ляпнул он первое, что пришло  ему  в  голову.  -
Можно девочку. Похожую на тебя. На ту, которая любила меня когда-то...
   - Забудь, - она даже не  ударила  его  ногой  в  услужливо  подставленный
подбородок.
   - Но ведь ты же любила меня когда-то, - упрямо повторил Никита. - Ведь ты
же любила меня...
   - Нет, - отчаянно солгала она.
   - Да. Любила, не отпирайся. С ума по  мне  сходила...  Трахала  меня  при
первой же удобной возможности. И неудобной тоже. Вспомни...
   - Нет.
   - Ты любила меня... когда-то... - продолжал настаивать  он.  Ни  на  что,
впрочем, не надеясь.
   Надежды на ее тело тоже не было. Никакой. Тело Инги, такое чуткое,  такое
страстное, исполненное таких непристойных желаний, что даже дух захватывало,
умерло. И осталось лежать на дне озера, в котором утонул их сын. Оболочка  -
не в счет, оболочка осталась от них обоих, набитая никому не нужными  теперь
потрохами оболочка.
   - ...Когда-то у нас был сын. Но ты не спас его. Не спас. Ты убил его... И
тебе это сошло с рук - несчастный  случай,  как  же!  И  теперь  ты  хочешь,
чтобы... - Инга не договорила.
   И договаривать не нужно - все и так понятно. Ребенок - слово-табу. Другой
ребенок - предательство по отношению к Никите-младшему. Вскоре Никита и  сам
стал так  думать,  ведь  сумасшествие  заразительно.  А  такое,  молчаливое,
долгое, уравновешенное -  и  подавно.  Такому  сумасшествию  надо  посвящать
жизнь, ни на что не отвлекаясь. Увольняться с  работы,  брать  отпуск...  Но
Инга  с  работы  не  уволилась,  так  и  осталась  редактором  в   небольшом
издательстве, специализирующемся на выпуске пустоголовых брошюрок  из  серии
"Карма и здоровье: народные целители рекомендуют...".
   Уволился  Никита.  Он  променял  свое  -  достаточно  хлебное   -   место
программиста на сомнительное поприще частного извоза. Нет, он ни  о  чем  не
жалел, глупо  жалеть  о  чем-то,  безвылазно  сидя  в  склепе  своей  заживо
похороненной жизни. Он даже не возил с собой  монтировки,  хотя  работал  по
ночам, - и в этом был тайный умысел. Не слышать еженощного  тихого  Ингиного
поскуливания за стеной. И  еще  -  робкая  надежда  на  то,  что  его  убьют
когда-нибудь - ведь сколько говорили об убийствах таксистов!
   Но его не убили, хотя он и нарывался на это, как подросток нарывается  на
драку... О, как же Никита нарывался! Он подсаживал самые сомнительные, самые
забубенные компашки, его постоянной клиентурой были наркоманы  и  щетинистые
азербайджанцы с разбойным физиономиями; он мотался в Пушкин и Всеволожск  за
символическую  плату,  нарочно  притормаживая   у   соблазнительных   лесных
массивов, - и ничего не происходило.
   Полный ноль. Надо же, дерьмо какое!
   Все наркоманы, азербайджанцы, отставные боксеры и братки  при  исполнении
были заодно с Ингой, с ее скребущим душу заклинанием: "Смерть не для тебя".
   Но  именно  в  одну  из   этих   окаянных   ночей   Никита   и   встретил
Корабельникоffа.
   Вернее, нашел.
   То есть тогда еще Никита не знал, что это и  есть  почти  всемогущий  Ока
Kopaбeльникoff,   владелец   мощной   пивной   империи.   И    сопутствующих
безалкогольных производств. Пиво Никита  не  любил,  предпочитая  ему  более
крепкие  напитки,  но  этикетку  "Корабельникоff"  видел