дения Марины...
Жены Корабельникова...
   - Вы оставили подарки в квартире...
   - Да, в прихожей. Просто сбросил их в кучу, и все. Не успевал по времени,
а шеф не любит ждать. А сейчас везде пробки...
   - Когда вы приехали, в квартире никого не было?
   - Никого... Мариноч... Жена Корабельникова была за  городом...  Наверное,
уехала раньше.
   Следователь почему-то обрадовался, даже веселенькими свекольными  пятнами
пошел.
   - А если никого дома не было, кто вам открыл? -  почти  любовным  голосом
проворковал он.
   - Никто. Я сам открыл...
   - У вас есть ключ от квартиры?
   - Да, - сознался Никита, препираться было бессмысленно.  -  Корабельников
сам мне его дал. Уже давно... До женитьбы...
   - И не забрал, даже когда женился?
   - Нет.
   - Почему?
   Действительно, почему? После появления Мариночки Корабельникоffу было уже
не до ключей. Ни до каких ключей, кроме ключей от  Мариночкиного  сердца.  А
сам Никита... Сам Никита оставил ключи себе.  Невинно  оставил,  без  всякой
задней мысли. В память о так и не сбывшейся последней реплике  из  нежнейшей
черно-белой  "Касабланки":  "Я  думаю,  это  начало  большой  дружбы..."  Но
объяснять это следователю  городской  прокуратуры  Кондратюку  было  так  же
бесперспективно, как объяснять зайцу-русаку теорию бесконечно малых величин.
   - Я же  говорил...  Я  иногда  заезжал  на  Пятнадцатую...  По  поручению
хозяина.
   - Ну хорошо... Что вы можете сказать об отношениях Корабельникова  и  его
жены?
   - Я не могу это комментировать.
   - Почему?
   - Это - частное дело двух людей. Его и ее.
   - Может быть, вы знаете что-то, что поможет следствию?
   - Они любили друг друга. - Голос Никиты прозвучал не  очень  убедительно.
Любовь  в  общепринятом  смысле  слова   вряд   ли   смогла   бы   выдержать
корабельникоffский  напор.  Даже  страсть  с  ним  не  справлялась.   Любовь
Kopaбeльникoffа  больше  напоминала  душевную   болезнь,   лавину,   которая
погребала под собой и сметала все на своем пути.
   - Н-да, - многозначительно крякнул Кондратюк. - Значит, любили...  Он  ей
делал подарки, да?
   - Ну... Делал, наверное...
   - Какие именно?
   - Откуда я...
   - Драгоценности, например, да? - Вопрос  что-то  значил  для  Кондратюка,
определенно что-то значил. У него даже рот  округлился,  а  кожа  на  скулах
натянулась, как на турецком полковом барабане. И Никите не  понравился  этот
округленный, по-женски любопытный рот.
   Очень не понравился. И натянутая кожа - тоже.
   - Драгоценности? Наверное...
   - Да что вы все ей-богу, - сорвался Кондратюк. - На свадьбу Корабельников
подарил жене колье. Так?
   - Меня это мало волновало.
   - Но... Вы видели колье?
   - Видел... Она его особенно не скрывала.
   - А вчера... Вчера она тоже его  надела?  Тело,  плавающее  в  ванной,  и
крепко  пристегнутый  драгоценный  ошейник.  Эта   картина   так   явственно
нарисовалась перед Никитиным внутренним взором, что он едва сдержал стон.
   - Вчера?
   - Ведь вчера у нее был день рождения... Вы были у нее на дне рождения? Вы
ведь должны были отвезти Корабельникова в аэропорт...
   - Был.
   - И видели колье?
   Сейчас... Сейчас Никита оттянется!
   - Видите ли... Как вас зовут? Запамятовал...
   -  Эдуард  Григорьевич,  -  шепнул  Кондратюк,  тихо   ужасаясь   величию
собственного имени.
   - Видите  ли,  Эдуард  Григорьевич...  Я  ведь  обслуга...  Обслуживающий
персонал. И особого доступа к телу не  имею...  Так,  наблюдаю  из  хлева  в
полевой бинокль...
   - Какой полевой бинокль? Что значит - полевой бинокль?
   - Господи... ну, это шутка... неудачная...
   - Шутить будете с... обслугой... Следствие же - дело серьезное...  А  что
вы можете сказать о телохранительнице покойной?
   - Об Эке? Ничего. Я мало ее знал.
   - Ее нанял сам хозяин?
   - Да.
   - Когда?
   - Я точно не помню... По-моему, в начале лета.  Недели  через  две  после
свадьбы...
   - А у самого Корабельникова была личная охрана?
   - Нет.
   - Странно... Фигура такого масштаба - и без телохранителей... Вам  самому
не казалось это странным? В конце концов, он -  глава  крупного  концерна...
Ему по статусу положено.
   - Я не могу это комментировать. А вы... Вы можете  поинтересоваться  этим
вопросом у него самого. Или у начальника службы безопасности компании.
   - Поинтересуюсь, - клятвенно заверил  Кондратюк.  -  А  вам  не  казалось
странным,  что,  не  имея  телохранителей,  Корабельников   нанял   их   для
собственной жены?
   - Я не могу это комментировать.
   Чертов Кондратюк сменил сардоническую улыбку на ироническую. Он бы и  сам
прокомментировал  сей  прискорбный  факт,  будь  его  воля.   Еще   как   бы
прокомментировал! Почтенный старец О.  А.  Корабельникоff,  как  и  положено
почтенному старцу, был по-старчески немощно-ревнив. И наверняка боялся,  что
его молодая жена наставит ему рога с более молодыми самцами. Потому-то и был
нанят телохранитель. И телохранителем оказалась женщина, уж с  этой  стороны
пивной барон никакой подставы не  ожидал.  И,  очевидно,  не  был  знаком  с
пословицей "Пусти козла в огород". Или - позабыл за ненадобностью. Вот она и
напомнила о себе. Остальные вопросы были гораздо более  невинными  (общалась
ли  Мариночка  с  кем-нибудь  из  подчиненных  Корабельникоffа,  где  вообще
преуспевающий бизнесмен отрыл себе та-а-кую жену и  чем  она  занималась  до
встречи с Корабельникoffым); вопросы были невинными, но от Кондратюка Никита
вышел   как   выжатый   лимон.   И   тут   же   снова   попал   в   крепкие,
заискивающе-дружеские объятия Нонны Багратионовны.
   - Ну как? - тут же поинтересовалась она  исходом  беседы.  -  О  чем  вас
спрашивали, Никита?
   - Думаю, о том же, о чем и вас...
   -  Понимаю,  понимаю...  А...обо  мне  разговора  не  было?  -   тихонько
завибрировала секретарша. Очевидно, летние шаловливые откровения  с  Никитой
все еще не давали ей покоя.
   - О вас? Нет.
   - Несчастье...  Несчастье...  Вы  только  подумайте,  какое  несчастье...
Все-таки она дрянь...
   - Да кто же, Нонна Багратионовна?
   - Мариночка... Мало того что заставила его так страдать... Так теперь  за
его спиной еще и шептаться будут... Нет, не  зря  она  мне  не  нравилась  с
самого начала... - не удержалась Нонна Багратионовна. Хотела удержаться -  и
не удержалась. - Вот ведь говорила, что гиена... Гиена и есть...
   - Да... "Мудрому дано знать еще одно качество гиены: камень драгоценный у
нее в глазу.......
   Черт, как  давно  он  не  вспоминал  этот  проклятый  стишок,  навязанный
Мариночкой и навсегда осевший в его мозгу.  Давно  не  вспоминал,  а  теперь
вспомнил. Что-то еще  было  в  этом  стишке...  Что-то  про  ворожбу.  Тогда
Мариночка сказала ему, что не умеет ворожить. Видно,  и  вправду  не  умела,
если так и не смогла просчитать свой собственный и такой быстрый финал...
   - Что? Что вы сказали, Никита?
   Занятый своими мыслями,  он  даже  не  заметил,  как  изменилась  в  лице
секретарша. Звездчатый анис, белый мускус и даже иланг-иланг, так настойчиво
выпиравшие из Нонны Багратионовны, стушевались и поникли, а за  ними  следом
потянулись бергамот, шафран и ваниль. Теперь Нонна  Багратионовна  пахла  не
разухабисто-заголенными  кварталами  Амстердама,  а   спертым   библиотечным
хранилищем.
   - Что? - еще раз повторила Нонна Багратионовна.
   - А что? - удивился Никита.
   - Откуда вы знаете этот... м-м... стих?
   - Это Мариночка... Она как-то прочитала его мне... А я вот... запомнил...
   - Странно...
   - Что именно?
   - Странно,  что  безмозглая  певичка...  какая-то  легкомысленная  фря...
процитировала вам Филиппа Танского.
   - А кто такой Филипп Танский?
   Глупый вопрос, тут же посчитал про себя Никита,  наверняка  это  один  из
любимчиков Нонны  Багратионовны,  растущий  на  соседней  грядке  с  Гийомом
Нормандским. Столько лет работая  у  Корабельникоffа  на  хлебной  должности
секретарши, Нонна так и не смогла  отказаться  от  своего  голоштанного,  но
такого упоительного научного прошлого.
   - Кто такой? Средневековый поэт. А... почему она вдруг вам его прочитала,
этот стих?
   - Не помню. Наверное, был повод.
   - И на кого же она намекала?
   - Что значит - намекала?
   - Ну... Подобные стихи всегда аллегоричны... О ком вы говорили с ней?
   - Я бы не хотел... Нонна  Багратионовна...  -  и  до  этого  разговор  не
нравился Никите, а теперь разонравился и вовсе. Если  уж  кто  и  похож  был
сейчас на гиену,  так  это  сама  Нонна,  питающаяся  падалью  воспоминаний.
Средневековых и не очень.
   - Да, наверное... Не надо бы... В такой день... А полный текст знаете?  -
секретарша не удержалась и хихикнула.
   - Откуда?
   - А напрасно... Иногда нужно прикладываться  к  груди  мировой  культуры,
милый мой Никита... Хотите послушать?
   Никите было все равно, полная версия стиха, так же, как и краткая, уже не
могли вдохнуть жизнь в мертвую Мариночку, но  Нонна  Багратионовна...  Нонна
Багратионовна расправила грудь, прочистила горло и выдохнула  прямо  в  лицо
Никите:

   В ней совмещено
   Естество мужское ?
   Диво-то какое! -
   С женским естеством.
   Так что мы зовем
   Эту тварь двуполой.
   Всякою крамолой
   Этот зверь чреват.
   Адский в нем разврат.
   Человек растленный
   В образе гиены.
   Для нее двойникПакостный блудник.
   Похотлив, как шлюха.
   Только твердость духа
   Мужеская в нем.
   Баба в остальном,
   Он везде и всюду
   Предается блуду...

   Закончив  декламацию,  Нонна  Багратионовна  победоносно  уставилась   на
Никиту.
   - Ну что скажете, молодой человек?
   - Я под впечатлением, - вытягивать из  себя  слова  приходилось  клещами.
Больше всего Никите хотелось уйти, остаться наконец одному. Или - не одному,
но уж не с Нонной Багратионовной, во всяком случае.
   -  Да-а...  Если  бы  она  рискнула  прочитать   это   мне...   Хотя   бы
фрагментарно... Хотя бы четыре строки, вырванные из контекста... Я бы  сразу
ее раскусила... Нет, не может,  не  может  человек  удержаться.  Все  только
потому и  любят  загадывать  загадки  про  себя,  что  втайне  мечтают  быть
разгаданными...

***

   ...Разгадать эту загадку, впрочем, не  составило  особого  труда  -  даже
следствие по делу об убийстве М.В. Палий в этом преуспело. Во всяком случае,
все  стало  ясным  на  вечерних  мужских  посиделках  с  Митенькой  и  Борей
Калинкиным. Никита влился в компанию, когда Левитас и Калинкин  уже  приняли
на грудь изрядное количество коньяка.
   - Вы знакомы, Боря? - спросил Митенька у Калинкина, кивая на Никиту.
   - Физиономия внутреннего протеста не  вызывает...  Вроде  виделись...  По
отпечаткам пальцев определил бы точнее.
   Никита даже поежился: теперь он часто думал об отпечатках пальцев. Где их
было полно - так это в квартире Корабельникоffа. Но, с  другой  стороны,  он
честно признался в этом следователю.
   - Никита Чиняков, мой друг...  И  к  тому  же...  Тебе  будет  интересно,
Боря... Он - личный шофер Корабельникова.
   - Да ну! - лениво удивился Калинкин. - Надо же,  как  тесен  мир.  Читал,
читал ваши  показания...  Легко  отделались,  доложу  я  вам...  При  другом
раскладе... Не столь очевидном... И-эх... Не пили бы вы  здесь  коньячок.  А
меня ваш Корабельников достал, если честно... Тот еще тип...
   Никита хотел ввернуть что-то приличествующее случаю, что-то  типа:  "Если
бы у вас погибла жена, вы бы еще не таким типом предстали". Хотел ввернуть -
и не ввернул. Вместо этого он  опрокинул  в  себя  полную  рюмку  коньяка  и
светски спросил:
   - Ну и как продвигается расследование?
   -  А  вы,  значит,  не  в  курсе  дела?  Расследование,  собственно,  уже
завершилось. Да и копать там особо было нечего, скажу я вам.
   - Значит, нечего? - не унимался Никита.
   - Вот только не хватайте меня за язык, - Калинкин осклабился. -  Дело  уж
больно щекотливое. С  душком-с,  знаете  ли...  Кому  угодно  челюсть  набок
свернет...
   Под "кем угодно" Калинкин явно подразумевал Kopaбeльникoffa.
   - Шеф-то ваш как? Оклемался?
   - Он в порядке, - соврал Никита.
   С Корабельникоffым все было не в порядке.  Далеко  не  в  порядке.  После
смерти Мариночки он потух и почти совсем отстранился от дел, переложив их на
плечи вице-директоров. В квартиру на Пятнадцатой он  так  и  не  вернулся  и
почти все время проводил в загородном  особняке  во  Всеволожске.  От  услуг
Никиты он тоже отказался, сам гонял свой джип, изредка припарковывая  его  у
"Amazonian Blue" - места, где впервые  встретился  с  Мариночкой.  И  раз  в
неделю обязательно звонил Никите и бросал в трубку хриплое: "Приезжай".
   Вслед за "приезжай" следовала пьяная ночь в особняке.  Вернее,  абсолютно
трезвая, стылая и окаянная ночь.
   Корабельникоff не пьянел. Точно так же, как не пьянел сам Никита в первые
месяцы после смерти Никиты-младшего. Корабельникоff же не  пьянел  фатально,
он мог вливать в себя дикое количество водки, виски и  слегка  разбавленного
спирта, приправляя все это коллекционным вином (бешеные  сотни  долларов  за
одну-единствен-ную вшивую бутылку) - и все равно, смотрел на Никиту трезвыми
больными глазами. Никита  старался  держаться,  манипулировал  с  содержимым
рюмок, - только бы не свалиться с копыт, - и молчал. Ему нечего было сказать
Корабельникоffу, ну, не банальные же соболезнования выражать, ей-богу!
   Впрочем, Корабельникоff вовсе не нуждался  в  соболезнованиях.  Его  горе
было абсолютным, его горе было неприкрытым, и Никита  очень  хорошо  понимал
патрона. Какие уж тут к черту "мы  скорбим  вместе  с  вами"!..  Никита  мог
голову дать на отсечение, что сейчас Ока Алексеевич не прощает себя так  же,
как не прощал себя Никита. Ведь если бы ему не пришла в голову блажь  нанять
для Мариночки телохранительницу, она бы до сих пор была жива.
   Но Мариночка была мертва, и Эка - тоже.
   Именно об Эке распинался теперь опер Калинкин. Эка к запретными темам  не
относилась, она  не  была  членом  семьи,  и  заговор  молчания  на  нее  не
распространялся. Тем более что Калинкин к месту и ни к месту упоминал лучшую
в  группе  выпускницу  школы   телохранителей   Эку   Микеладзе.   Очевидно,
телохранительница  поразила  заросшее  грубым  волосом  воображение   Бориса
Калинкина.
   - Та еще штучка, - сказал он, пристально глядя в глаза Никите.
   - В каком смысле?
   - Во всех... Во  всех  смыслах.  Послужной  список  у  нее  будь  здоров,
рекомендации - зашибись, отзывы - только хвалебные. И от инструкторов, и  от
опекаемых ею бизнесменов.  И  жен  бизнесменов,  -  не  выдержав,  подпустил
шпильку Калинкин. - Словом, баба с башкой...
   - И с яйцами, - теперь не удержался Митенька.
   - В некотором  роде...  В  некотором  роде.  После  этого  меланхоличного
замечания последовала тирада  о  сомнительной  сущности  покойной.  Судя  по
всему, эта самая сущность  не  давала  покоя  Борису  Калинкину.  Эта  самая
сущность и заставила опера заняться Экой вплотную. Калинкин говорил о ней  с
такой плохо скрываемой  ревнивой  страстью,  что  Никита  сразу  понял:  без
банальных самцовых разборок (пусть и постфактум), а также упирания рогами не
обошлось. Мужественная Эка оказалась даже более мужественной, чем можно было
предположить. И  грешила  отнюдь  не  платоническими  связями  с  женщинами.
Установить это не составило большого  труда:  телохранительница  засветилась
везде, где только можно было засветиться. Уже несколько лет  она  паслась  в
лесбийском-клубе "Сапфо" (бильярд, сауна, танцы до упаду,  спецобслуживание,
мужчинам вход категорически запрещен).
   - Дискриминация, блин, -  мечтательно  произнес  Калинкин.  -  Прорваться
удалось только с удостоверением наперевес.  И  то  они  его  чуть  ли  не  в
микроскоп изучали... Вы бы видели, как они на меня смотрели,  эти  бабы!  На
части бы разорвали, будь их воля. Голову  на  кол,  как  в  древней  Японии.
Экстремистки чертовы...  Куклуксклановки!...  А  знаете,  какое  у  них  там
фирменное блюдо?
   - Яйца всмятку? - предположил Митенька.
   - Угу... Что-то вроде того... Яичница с беконом...
   - Тогда уж с сардельками... Сублимироваться так сублимироваться!...
   - Во-во... - поддержал Митеньку Калинкин.  -  А  вообще  зрелище  не  для
слабонервных. Такие телки попадаются, просто волосы вовнутрь расти начинают.
Не поймешь, не то баба, не то мужик. Затылок стриженый, татуировки  чуть  ли
не на глазном яблоке, ботинки армейские, штаны, челюсти как у  бультерьеров.
Буч по-научному. Зазеваешься или не так посмотришь - все, кранты,  в  момент
выпирающие  части  тела  отгрызут.  Лучше  уж  сразу  -  помолиться  и   под
автомобильный пресс.
   - Что, так все безнадежно? - Митенька неожиданно проявил живейший интерес
к брутальной лесбийской экзотике.
   - Ну не все, - вздохнул Калинкин.  -  Кроме  этих  чертовых  бучей  такие
цыпочки попадаются... Господи прости! Дивы, ангелы, фотомодели!...  Дайки  и
клавы по-научному...
   - Клавы-фотомодели?
   - Не придирайся к словам!... Это же образно говоря.
   - Так образно или по-научному? - не отставал весельчак Митенька.
   Вместо ответа Калинкин так беспомощно заскрежетал  зубами,  что  Митенька
снисходительно похлопал его по плечу.
   - Ладно, не напрягайся... А ты что, даже  не  попытался  увести  ни  один
образ? Даже не попытался никого наставить на путь истинный?
   Задубевшее, как подошва  кирзача,  лицо  Калинкина  покрылось  юношеским,
робким и мечтательным, румянцем.
   - Попытался... Положил глаз на одну крохотулю... Херувим, чистый херувим,
только без крыльев... Но с роскошным бюстом... размера эдак третьего...  Так
что вы думаете? Ее подружка мне чуть яйца не открутила...  вызвала  на  пару
слов в интеллигентный такой предбанник. И  совсем  неинтеллигентно  на  меня
наехала. Да еще и за грудки схватила.
   - А ты?
   - А что я? Блеял да мотню прикрывал. Ну, не драться же мне с ней, в самом
деле...  Нет  уж,  лучше  с  трупаками  возиться,  чем  с  этими   гребаными
сексменьшинствами. Вони уж точно меньше...
   Все рассказанное Калинкиным дальше тоже пахло не бог весть как. С опросом
возможных свидетелей у  старшего  оперуполномоченного  вышел  полный  облом,
после чего в "Сапфо"  было  решено  заслать  его  коллегу,  Леночку  Жукову,
примерную мужнюю жену и мать двоих детей. С Леночкой персонал клуба и его же
завсегдатаи вели себя  не  в  пример  приветливее,  и  результаты  рейда  не
заставили себя долго ждать. Да, Эка пощипывала травку в "Сапфо"  с  завидным
постоянством, чего нельзя было сказать о ее  герлфрендз:  они  менялись  как
перчатки. Правда, в последние несколько месяцев она почти не  появлялась.  А
если и появлялась, то всего лишь раз или два. И оба эти  раза  ее  видели  в
обществе   довольно   симпатичной   длинноволосой   блондинки.    Оперативно
сработавшая Леночка Жукова тотчас же  сунула  в  нос  свидетелям  фотографию
покойной Марины Корабельниковой. И получила утвердительный ответ: да, это та
самая блондинка.
   Но и это было не все.
   Вернее, этой информацией Леночка бы и ограничилась, если  бы  на  нее  не
запала барменша "Сапфо", "хренов буч", если следовать  унылой  классификации
Бори Калинкина.  Свое  приключение  в  лесби-клубе  впечатлительная  Леночка
переживала довольно  бурно,  а  воспоминание  о  потухшей  сигаре  барменши,
приклеенной к уголку рта, заставляло несчастную праведницу понижать голос до
шепота. Барменша, отрекомендовавшаяся "Ники", кочевряжиться не стала, Марину
Корабельникову  по  фотографии  опознала  сразу  же  и  даже   присовокупила
несколько сочных характеристик, касающихся не только Мариночки,  но  и  Эки.
Грузинка в интерпретации Ники выходила "ревнивой секси, такая и  к  мошонке,
не приведи господи, приревнует, и  к  бильярдному  шару,  не  завидую  я  ее
подружкам, ой,  не  завидую.  С  ней  жить,  все  равно  что  под  ковровыми
бомбардировками    маяться...".    Мариночка    же    удостоилась    эпитета
"бисексуалка-неврастеничка, сама не знает, чего хоче