сле  этого  -
извольте бриться...

     В открытом океане полуобморочных каторжан выводили из трюмов на верхние
палубы,  где матросы окатывали их забортной водой из  пожарных "пипок". Так,
наверное, на бойнях обмывают скотину, чтобы  под разделочный нож мясника она
поступала  уже  чистая. Каторжан стали выпускать из трюмов в  отхожие места,
расположенные  наверху. Но охрана,  вконец  ошалевшая  от  жарищи,  ленилась
конвоировать людей поодиночке.
     _ Так  чо я вам! - орали конвойные. - Или нанимался  тута валандаться с
вами?  Дождись, когда другие захотят, тогда и просись.  Меньше  чем полсотни
человек не поведу...
     Тела  каторжан покрывала тропическая сыпь, которая быстро переходила  в
злокачественный  фурункулез.  Все  чаще  шлепались за  борт  трупы,  кое-как
завернутые в куски парусины. При этом в машины  давался сигнал "стоп", чтобы
мертвеца не  подтянуло в корму,  где  он  сразу же будет раскромсан на куски
работающими  винтами...  Вечером  Клавочка  Челищева  поднялась  на  "крыло"
мостика, чтобы полюбоваться звездами и величием Индийского океана. Терентьев
сам  подошел  к ней и,  облокотясь на поручни,  долго помалкивал. Вода сонно
шумела за бортом корабля.

     - У вас есть на Сахалине друзья или родственники?
     - Нет. Да и откуда им быть? - ответила Клавочка.
     -  На что  же вы тогда  рассчитываете, бедная  вы моя?  Нельзя же  свой
идеализм  непорочной младости доводить до абсурда.  Я  шестой год "сплавляю"
партии каторжан на Сахалин,  и я лучше других знаю, каковы там условия... Вы
же там  погибнете,  и  даже  винить  некого,  ибо  каторга  всегда  остается
каторгой!
     Это пылкое  признание  пожилого человека даже смутило Клавдию Петровну,
не сразу она нашлась, что ответить:
     - Так не возвращаться же мне обратно.
     -  Теперь  уже не вернуться... Сейчас, - продолжал Терентьев, - военным
губернатором  на  Сахалине состоит  Михаил  Николаевич  Ляпишев,  генерал он
добрый,  насколько это возможно в  сахалинских  условиях. Он меня  знает.  Я
напишу ему рекомендательное письмо, чтобы к вам отнеслись благожелательнее.
     - Спасибо, - от души благодарила Клавочка.
     - Но предупреждаю, что  каторга смеется над слезами и клятвами. Если вы
поверите  кому-либо,  вы  погибнете  тоже.  преступники,  как  никто,  умеют
вызывать  в честных людях  не только симпатию к  себе, но даже сочувствие. В
тюремном  жаргоне  бытует особое выражение - "дядя сарай", так называют всех
людей, верящих тому, что им было сказано...
     Мимо них пронесло в  ночи  ослепительный пароход,  сверкающий от обилия
электрических  огней,  до  "Ярославля"  донесло  музыку корабельных баров  и
дансингов, где свободные люди флиртовали,  развлекались выпивкой и  танцами,
даже не зная, что такое каторга. На миг девушке стало печально: этот пароход
возвращался в Европу, и Терентьев с каким-то надрывом утешил Клавочку:
     -  Ладно! Зато  мы скоро будем в  раю  Цейлона... Пароход Добровольного
флота еще плыл в Индийском океане, а в его трюмах, куда не достигали ароматы
тропических  фруктов, арестанты  рьяно  обсуждали, в какой  тюрьме  Сахалина
надзиратель зверь, а какой продажен, сколько платить  палачу, чтобы с одного
удара не перебил тебе позвоночник, словно сухую палку.
     Иван Кутерьма, человек бывалый, делился опытом жизни:
     -  На  Оноре - великий мастер, плетью доску перешибет, а как треснет по
табуретке,  так она в куски разлетается.  Зато сунь ему рубелек, он тебя так
отгладит, так изнежит, будто живою водой ополоснешься и вскочишь с лавки еще
здоровее...
     Что им сейчас до райских красот Цейлона?
     -  Да,  скоро и  Цейлон,  -  сказал Полынов,  когда  Клавочка, движимая
женским  интересом,  снова  навестила  его, одинокого  узника  в  отдаленном
коридоре носового форпика. - Советую вам сойти  с корабля  в  Коломбо, и  вы
окажетесь в  раю,  где в  древности блаженствовали  Адам  с Евой  еще  до их
грехопадения...
     Порою было трудно  понять,  когда  Полынов  говорит серьезно,  а  когда
иронизирует. Но пришлось удивиться:
     - Вы разве бывали и в Коломбо? - спросила она.
     - Был.  Но  еще  до  своего грехопадения. -  На  этот  раз Полынов  сам
высказал  ей  просьбу о помощи. - По  вечерам  из  трюмов  стали выводить на
палубы всякую рвань и нечисть, чтобы она надышалась чистым воздухом. Я прошу
вас  найти  случай передать Ивану Кутерьме,  что я  жду... Давно жду и очень
жду...
     - Чего вы ждете?
     - Мандолину.  Кутерьма  поймет,  что такое  мандолина,  а вам, милейшее
создание, понимать такие вещи необязательно.
     - Иван Кутерьма? А как мне узнать его?
     - Гигант  ростом. Верзила!  На  голове  у него уродливый шрам  от удара
топором. Не узнать его просто невозможно.
     - Хорошо. Я постараюсь, - обещала ему Клавочка...
     Кутерьма выслушал девушку и проворчал в ответ:
     - Ладно-кось, барышня. Завтрева  же на эвтом месте... На следующий день
Иван подкинул к ее ногам маленький сверток, в котором было что-то тяжелое, и
сделал это настолько ловко, что Клавочке даже не пришлось подходить  к нему,
а  внимание  конвоиров было  отвлечено  суматошной  дракой, которую  нарочно
устроили  в этот момент ивановские  "поддувалы". Когда  же  девушка передала
Полынову сверток, он сказал ей:
     -  Благодарю.  До Гонконга  осталось лишь  восемь  суток... Вы все-таки
побывайте  на берегу.  Там есть  отличный  отель  "Континенталь". Но снимите
номер сразу на двоих.
     - Кто же будет вторым? - оторопела Клавочка.
     - Наверное... я! - рассмеялся Полынов, и было опять непонятно, то ли он
говорит серьезно, то ли шутит...
     В  океане  началась  мертвая  зыбь.  "Ярославль",  содрогаясь громадным
корпусом,  тяжело  и плавно  подминал  под  себя черную  воду океана. Помимо
каторжан,  корабль  имел  торговые  грузы,  обязанный доставить  их в  порты
назначения. От московской парфюмерной  фирмы "Брокар" везлась большая партия
духов и одеколонов для выгрузки в японском порту Нагасаки, а владивостокские
магазины "Кунста и Альберса" давно ожидали прибытия закупленного ими в Лионе
бархата.
     - Вот и отлично,  - рассуждал за  ужином Оболмасов.  -  Значит,  мы еще
повидаем и танцы гейш Нагасаки... роскошная жизнь!
     -  Но  вам,  - язвительно  заметила Клавочка, -  кажется,  больше всего
понравилось пребывание в злачном Порт-Саиде...
     Отношения  между  ними разладились  именно с Порт-Саида, где  Оболмасов
торопливо скупал всякую непристойность. Теперь же его часто видели в отсеках
третьего класса, там он любезничал  с молодухами,  плывущими на  вызов своих
мужей. Напрасно теперь геолог  пытался  оставаться  перед Челищевой любезным
кавалером, девушка решительно отвергла все его ухаживания:
     -  Тот  опасный  преступник  на  пристани  в  Одессе  оказался  хорошим
физиономистом... И  не старайтесь опекать меня, делая при этом вид, будто вы
имеете на меня какие-то права!
     - Не какие-то, а чисто моральные.
     - Но я слишком далека от вашей морали...
     Средь ночи Клавочку разбудила беготня матросов по трапам, а  по металлу
палуб цокали приклады винтовок караульной команды. Девушка накинула халат. В
пассажирском  салоне  Оболмасов, стоя  возле открытого буфета, наливал  себе
полный  стакан виски.  Он  был  бледен от  испуга,  виски  проливалось  мимо
стакана.
     - Что случилось, Жорж? - спросила его Челищева.
     - Бунт...  В котельных уже готовят  подачу пара под высоким  давлением,
чтобы ошпарить всю  эту сволочь в трюмах, как тараканов. Ужас! Ведь всех нас
могли бы вырезать...
     Он жадно выпил. Мимо них торопливо прошел заспанный мичман, пристегивая
к широкому ремню кобуру с револьвером.
     -  Ничего страшного!  - зевнул он. - Еще  ни  один рейс до Сахалина  не
обходился без  фокусов... Идите  спать. Сейчас все будет в порядке.  Хорошо,
что вовремя спохватились...
     Где-то в глубине корабля грянул выстрел. Потом еще и еще. В салон ввели
тюремного  старосту, который сразу бросился на колени -  стал молиться перед
иконами:
     -  Слава те, хосподи! Нонеча самому батюшке-царю писать стану... может,
и помилует? Страх-то какой, едва вырвался...
     Оказывается, этот староста (тоже из каторжан) какой уже день  выкидывал
за решетку  записки  - для  начальства: мол,  готовится бунт. Но корабельные
сквозняки  тут  же подхватывали  мизерные  бумажки,  как негодный  мусор,  и
часовые не  обращали на них  внимания. Наконец, один  из них  поднял записку
старосты, но... не мог прочесть ее (по причине безграмотности) .
     -  Намусорили тут, паразиты, - сказал он. Между тем  в трюмах жить было
уже  невозможно.   Никакая  вентиляция  не  могла  высосать  из  преисподней
транспорта отвратные запахи  пота и  зловоние загнивающей  пищи и  блевотины
укачавшихся людей, которые извергали  свои нечистоты с третьего этажа нар на
нижние,  ноги  арестантов скользили  в  этой  мерзости,  которая  при  качке
переливалась с борта на борт.  В этих  кошмарных условиях иваны стали искать
выход из трюма. Они обнаружили  лазейку в узкий туннель, забранный решеткой,
но  прутья  ее  удалось раздвинуть. Иван Кутерьма одного из своих "поддувал"
просунул башкою прямо в эту дырку:
     -  Вперед  -  за  веру,  царя  и  отечество! Ползи, покедова  труба  не
кончится. Может, даст бог, и найдешь чего стоящего...
     Иваны мечтали добыть оружие, чтобы, перебив охрану, завладеть  кораблем
и уплыть на нем куда-нибудь так далеко, где каторгой и не пахнет. Наконец из
трубы туннеля выставилась голова верного "поддувалы". Он вернулся с разведки
- пьян-распьян, но доставил в трюм два больших флакона.
     - Там полно всего, - сообщил. - Теперь гуляем...
     Иван   Кутерьма  ознакомился  с  этикеткой:  "О-ДЕ-КО-ЛОН.  НЕЗАМЕНИМЫЙ
СПУТНИК  путешественника.  Освежает  воздух  в  душном  купе  вагона,  делая
обстановку  приятной. Бесподобен  во  всех  отношениях  как  дезинфекционное
средство.  При  покупке  просим  обращать  внимание на  фирменный  No  4712.
Остерегайтесь подделок! "
     -  Годится,  - сказал Иван,  опустошая флакон до дна. - Мы подделок  не
боимся...

     Наконец одну  из  записок старосты  случайно поднял  машинист,  человек
грамотный, и доложил о ней старшему офицеру.
     - Тревога!  - объявил Терентьев. -  Там  уже все перепились.  Но прежде
любым способом выманите из трюма старосту...
     Старосту вызвали из трюма якобы  для наведения  справок о заболевших. А
на следующий день - как раз напротив цейлонского "рая" - устроили экзекуцию.
Перепороть сразу 800  человек -  на  это сил никаких не хватит. Но уже сорок
седьмой,  не  выдержав истязаний, выдал заговор,  что  подтвердили еще трое.
Всех  Иванов  заковали в  кандалы и рассадили по разным  клеткам корабельных
карцеров.  До Гонконга  оставались  сутки  приличного хода, когда  Терентьев
сказал в кают-компании:
     - А  нам уже  нет смысла  навещать Нагасаки, ибо  все  духи и  душистые
притирания фирмы Брокара выпиты. Не  знаю, что  будет во Владивостоке, когда
мы  предъявим  магазинам  "Кунста  и  Альберса"   куски  лионского  бархата,
разрезанного на портянки...
     Только он это сказал, как появился боцман:
     -  Ваше благородие,  -- козырнул он,  - прямо  как нечистая сила  у нас
завелась... Этот-то телегент,  что отдельно  в форпике сидел, куда-то исчез.
Утром еще был, а чичас нету его...
     Клавочка чуть не вскрикнула: это ведь о нем, о Полынове!
     Боцман потряс перед офицерами связкою звенящих кандалов.
     - Сам  и  расковался.  Не  на  заклепках, а  на штифтах  были. Вот ведь
сволочь какая... где ж у них стыд? Где ж у них совесть?
     До Гонконга оставались считанные мили, а Полынова нигде не могли найти,
и мичманы стали уже поговаривать, что  он наверняка выбросился в море, чтобы
плыть до берега.
     "Может,  и  так,  -  соглашались  другие,  -  но каким  образом он  мог
выбраться из своей секретной камеры форпика?" Чудовищные догадки приходили в
голову  Челищевой; она  не  хотела  верить, что Иван  Кутерьма,  передал  ей
отмычки для Полынова, которые и вернули ему свободу.  Неужели  она сделалась
сообщницей преступников?.. На горизонте почти гравюрно проступили  очертания
берегов, а Полынов еще не был  найден. Обшаривали все закоулки транспорта  и
при  этом  спешили, ибо  близость  Гонконга  давала  беглецу  больше  шансов
скрыться с корабля. Вот и рейд, где можно отдавать якорь...
     - Нашли! - раздался торжествующий голос боцмана.
     - Где нашли? - резво вскочил Терентьев.
     - Да в маяке нашли...
     "Маяком"  назывался медный  пустой столб  в рост  человека, внутри  его
полыхал  бортовой  огонь,  предупреждающий встречные  корабли о  возможности
столкновения.  Офицеры  и  пассажиры  разом  высыпали  на  палубу.  Полынова
обыскали, но "мандолины"  при  нем, конечно, не обнаружили. Терентьев  был в
бешенстве:
     - Ты думаешь отделаться карцером? Нет, голубчик, я тебя запихаю обратно
в маяк и закрою на ключ, поставив  часового с оружием.  Вот и будешь светить
прямо по курсу... Сразу зовите сюда кузнецов! Заковать его по рукам и ногам.
     "Ярославль"  снова вышел  в океан,  солнце  стояло в  зените, а  медный
колпак маяка  раскалился до такой степени,  что на нем,  как на  сковородке,
можно  было  выпекать  лепешки.  Страшно думать,  что  внутри  этого  столба
замурован живой человек. Судовой  доктор  долго  терпел, потом  не выдержал,
сказав Терентьеву:
     - Вы, конечно, вправе наказывать людей,  но вы лишены права убивать их.
Я, как врач,  публично  протестую против этой варварской  пытки,  которую вы
устроили человеку.
     Старший офицер "Ярославля" отвечал:
     -  Почему, вы думаете, я  не ставил  в форпике часового? Там  был замок
решетки с секретом. Сначала надо  сделать два поворота на закрытие, а  потом
уже  открывать...  Так  он, гадина,  и тут сообразил! И я  не выпущу  его из
маяка, пока не сознается, откуда у него - после многих  обысков! - оказалась
своя "мандолина"? Не мог же он ковырять секретный замок пальцем...
     Ото всех этих разговоров, обращенных, казалось,  непосредственно к ней,
виновнице  добывания отмычек, Клавочка  не знала, куда ей  деться, и наконец
она бурно расплакалась.
     Терентьев положил сигару на край пепельницы и сказал:
     -- Ну, если и Клавдия Петровна плачет... выпустим!
     Когда   открыли   дверку  металлического   столба,   на   доски  палубы
безжизненным кулем вывалился Полынов.
     - В лазарет его...  быстро! -  командовал доктор. В лазарете преступник
обрел сознание, наконец он  разглядел и лицо Челищевой... Губы его сложились
в гримасе улыбки.
     - Теперь вам понятно, - сказал он, - почему я  просил снять в роскошном
"Континентале" Гонконга номер на двоих?
     - Не смейте делать из меня свою сообщницу!
     Ответ был почти оскорбителен для девушки:
     - Но ведь вы... политическая, не так ли?
     - Но еще не каторжница! - в гневе отвечала Челищева.
     Когда  миновали  Цусиму  и  вошли  в Японское море,  уже на  подходах к
Владивостоку, всем узникам "Ярославля" бесплатно выдавали конверты и бумагу,
чтобы отписались  на родину.  Грамотеи  писали домой сами,  а потом собирали
пятачки с неграмотных, просивших сочинить за них "пожалобней, чтобы до  слез
проняло". Рецидивисты хорошо знали сахалинские порядки: там не станут томить
человека в тюрьме, если к нему приезжали  жена и дети. Всю семью в тюрьму не
посадишь, чтобы кормить ее от казны, а потому считалось, что арестанта лучше
из тюрьмы выпустить  -  и пусть живет где хочет;  отсюда и возникло  типично
сахалинское выражение  - "квартирный каторжанин" (то есть живущий на вольных
хлебах).  Теперь в  трюмах  корабля опытные ворюги со  знанием  дела поучали
плывших на Сахалин "от сохи на время":
     - Пиши жене, что корову уже получил, скоро  верблюда дадут с  павлином.
Поросят  и  арбузов тута сколь хошь.  А коли, мол, не приедешь, дура старая,
так мне от начальства уже молоденькую обещали. У ней губки бантиком, попка с
крантиком, а сама фик-фок - на один бок! Так и пиши, "дядя сарай"...
     И - писали. Даже те, которые по церковным праздникам в деревнях увечили
своих  жен  смертным  боем,  теперь  обращались к  своим  супругам  чересчур
уважительно: "Драгоценные  наши  Авдотьи свет  Ивановны! Как  можно поскорее
приезжайте  ко   мне  отбывать   веселую  каторгу  -   останетесь   премного
довольны..."

7. ВЛАСТИ ПРЕДЕРЖАЩИЕ

     Татарский пролив опасен частыми штормами. Якоря плохо  держали  корабли
за каменистый грунт,  и,  чтобы не раз  биться о скалы  близ Александровска,
суда  подолгу  дрейфовали  в  открытом  море, они  спешили укрыться в  бухте
Де-Кастри, искали убежища в Императорской (ныне Советской) гавани.
     Многие селения Сахалина  связывались с  миром только зимою, а летом меж
ними пролегали звериные  тропы;  через  таежные  реки природа  сама навалила
подгнившие  деревья,  словно  перекинув мостики для  пешеходов. На  вершинах
сопок, окружавших Александровск, и в глубине таежных падей до начала июля не
таял снег, а в октябре выпадал уже новый. Июнь бывал отмечен инеем на траве,
Сахалин рано испытывал заморозки.  С маяка "Жонкьер", что светил кораблям от
самых  окраин  города,  тоскливо подвывала сирена  да погребально названивал
штормовой  колокол. Александровск, эта  убогая  столица каторги,  насчитывал
тогда четыре тысячи жителей, и, как парижане гордились Эйфелевой башней, так
и сахалинцы хвастались зданием тюремного управления:
     - Гляди! Два  этажа. Глянешь  - и закачаешься... Все постройки в городе
сплошь  из дерева, а  по  бокам  улиц  - мостики из досок,  скрипучие.  Дома
обывателей в два-три окошка, возле них чахлые палисадники. Зелени и деревьев
мало (все уже  повырубили). Зато столицу украшали две церкви, мечеть, костел
и синагога.  Был  приют  для детей,  брошенных родителями, и  богадельня для
ветеранов   каторги,  которые  по  дряхлости  лет  воровать  и  грабить  уже
неспособны. Была еще больница на 200 кроватей, а в селе Михайловке - дом для
умалишенных. Вдоль речушки Александровки от самого базара тянулась Рельсовая
улица, пока  она не терялась в лесу, и на Рельсовой по вечерам  одному лучше
не показываться. С чего здесь живут люди - сам бес не знает, но они живут, и
по вечерам,  под  тонкие  комариные  стоны, окна  домишек оглашали  азартные
всплески голосов:
     - Пять рублей мазу! Задавись ими, глот.
     - Бардадым... я уже пас, катись налево.
     - Держу шелихвостку... на ять дамочка!
     Каторга  умудрялась играть  везде. Даже  в удушливых  штреках  угольных
копей  Дуэ. Ради  карт отдавали  последнюю  пайку  хлеба.  Азарт  доводил до
полного растления личности, до самоубийств. Когда играть было уже не на что,
тогда  ставили, в  банк свою поганую жизнь. Продували  в штос  жен  и  детей
своих. Все шесть тюрем Сахалина обслуживали только мужчин. А  женскую тюрьму
пришлось закрыть после того, как  все сидящие в  ней арестантки  оказались в
интересном  положении. После карт и  женщин на Сахалине выше  всего ценилась
водка!  Бутылка паршивого спирта,  добытая в казенном "фонде" за  25 копеек,
после всяческих спекуляций и  авантюр,  уже  наполовину  разбавленная водой,
доходила в цене до десяти рублей. Зато вот  личную свободу каторга ни в грош
не ставила. Люди на каторге так и говорили:
     -  Свобода дома на  печи лежать  осталась,  а  здеся я всегда  хуже пса
безродного! И  перед каждым  фрайером, что в  фуражке чиновника,  обязан  за
двадцать еще шагов шапку ломать да с тротуара  в  грязюку полезать, кланяясь
ему... Какая ж тут свобода, ежели на Сахалине этой штуковины даже скотина не
ведала!
     Это верно. Сами  всю жизнь скованные,  сахалинцы  не давали  свободы  и
своим животным. Какая бы  добрая собака ни была - все равно сажали на  цепь;
куриц  привязывали  за  ноги к  заборам,  а на  шеи свиньям набивали  тяжкие
колодки. Самые последние корабли покидали Сахалин глубокой осенью, и не  раз
у  трапов  стояли  плачущие люди,  умоляя  отвезти  их  в Россию.  Эт