ич не Аника-воин, но в
его порядочности я не сомневаюсь. Это не Тулупьев, который ради денег и ради
служебных выгод способен на все... даже на благородный поступок!
     В этом Быков, кажется, ошибался, как и сам Ляпишев, считавший Тулупьева
порядочным человеком.  Но  полковник  Тулупьев уже  оседлал казну  Сахалина,
развращая  гарнизон выплатой "подъемных" денег. Понятно, что офицер,  едущий
воевать  в  Маньчжурию  из Воронежа или Самары, в  "подъемных"  всегда будет
нуждаться. Но здесь-то,  на  Сахалине, получая деньги просто так,  никуда  с
Сахалина не уезжали, оставаясь на прежнем месте, а "подъемные" были липовые!
Их выдачу  Тулупьев  организовал, чтобы себя  не  обидеть. Он уже  с головой
залез в денежный  ящик,  и  в  этот момент ему, как никогда, стала близка  и
доступна психология  казнокрада,  который  не  успокоится,  пока  не  стащит
что-либо.  Между  тем шальные деньги,  свалившиеся прямо  с потолка, заметно
подорвали устои дисциплины в гарнизоне, и без того уже отравленного цинизмом
каторги.  Офицеры стали  дебоширить,  картежничали,  устраивали  безобразные
оргии с арестантками... Кушелев говорил всюду открыто:
     - Я вообще не доверяю нашим полковникам,  которые  вызвались служить  в
гарнизоне Сахалина во имя повышенной пенсии. Наши обер-офицеры, нахватавшись
у тюремщиков, способны подавать дурные примеры младшим. Не знаю, как проявят
себя  Болдырев,  Тарасенко  или Данилов, но  Тулупьев  попросту  опасен  для
обороны  Сахалина... По мне, так  лучше  уж черствый педант Бунге, способный
чувствовать строго по инструкции!
     Мобилизация выразилась  в раздаче "подъемных", и  скоро казна опустела,
чему, наверное, даже обрадовался Бунге.
     -  Вот так  и  действуйте,  - одобрил он  Тулупьева, - чтобы японцам ни
копейки не  осталось в  качестве трофеев.  Надеюсь, что даже Фенечка Икатова
ощутила  ваш  исполинский размах в деле мобилизации сахалинского воинства...
Чего так скупиться? Дайте и ей "подъемные", чтобы она могла уехать куда-либо
подальше на покаяние...
     Вряд ли Тулупьев не заметил язвительности Бунге, но оказался достаточно
умен, чтобы не придавать ей значения.
     - Мобилизация это  там... в России! - сказал он. - А у нас будет только
эвакуация населения и казенных учреждений.
     - Эвакуация... куда?
     - Подальше от моря, - пояснил Тулупьев. - Арестантов бы я тоже выслал в
глубину  острова,  чтобы ими  тут  и  не  пахло.  Если Михаил  Николаевич  и
вернется,  он  удивится,  что  все уже сделано без  него  - едино лишь моими
усилиями.
     - Есть чему удивляться! - хихикнул Бунге.
     - А вы  напрасно смеетесь... Мой  авторитет  в гарнизоне  упрочился, за
меня  теперь все  пойдут в огонь и в воду. Жаль, что японцы не высаживаются,
мы бы их тут раскатали.
     - Чем? - спросил Бунге. - "Подъемными"?..
     Тюремное  и военное  ведомство  - со  всем их  громоздким имуществом  -
Тулупьев  спешно эвакуировал в селение Рыковское, куда заставил переезжать и
семьи чиновников. Казенных  лошадей  не  хватало, в повозки  впрягали быков,
наконец, стали запрягать и каторжан. В этой  почти панической суматохе ящики
с патронами  терялись в свалке  архивов,  а генерал  Кушелев  не  знал, куда
запропастились подшивки судебных приговоров.
     - Словно подмели! - говорил он. - Каторжане везли на  себе архивы, кому
же, как не им, разворовать свои же приговоры? Теперь ищи-свищи, кому сколько
дадено, кому сколько  осталось  досиживать,  а  кого  пора выпускать на волю
вольную...
     Александровск опустел, словно после погрома, на  его  улицах  сиротливо
остались мерзнуть четыре пушки. Капитан Таиров,  дельный соратник Тулупьева,
был  преисполнен служебного  рвения. Заметив свет  в  окнах метеостанции, он
стал дубасить ногою в двери, требовательно крича:
     - Откроите! Это я, капитан Таиров...
     Полынов,  конечно, слышал удары в дверь с  улицы; он  все  же продолжил
свой рассказ Аните о походе Наполеона в Россию:
     -  После чего,  вернувшись ночью  в Париж,  Наполеон долго барабанил  в
двери дворца Тюильри и кричал швейцарам подобно капитану Таирову: "Откройте,
это я - ваш император!"
     - Его впустили? - спросила Анита.
     -  Да. Императора тогда не  выкинули  из  Тюильри, как  сейчас я  стану
выкидывать  с метеостанции  капитана Таирова. Впрочем, ты сама пронаблюдаешь
за этой сценой...
     Корней Земляков, явно робея, уже впустил Таирова внутрь  метеостанции и
тут же получил по зубам вроде "здрасте":
     - Шапку  долой!  Или  не видишь,  кто  я? Но тут  с  высоты  антресолей
раздался столь повелительный окрик - словно обжигающий удар хлыстом:
     - Не смейте бить моего сторожа!
     Таиров замер. По ступенькам лестницы не спеша, исполненный  внутреннего
достоинства, спускался к нему какой-то элегантный господин в полуфраке и при
манишке;  его  ботинки,  покрытые  серым   фетром,  поскрипывали  -  в  такт
поскрипыванию  ступеней. В  зубах,  неприятно  оскаленных, дымилась  длинная
сигара.  Таиров  никак не мог  догадаться, кто это  такой,  каково  истинное
положение этого господина в сахалинской иерархии.
     - Почему не открывали? - обалдело спросил капитан.
     Сигара перекатилась из левого угла рта в правый:
     - Но вы же стучали ногой.
     - А чем же еще стучать?
     - Благородные люди стучатся в дверь  всегда головой.  Поверьте, что так
принято в лучшем обществе Парижа...
     Таиров  не успел ответить на  оскорбление, уничтоженный женским смехом,
который  прозвучал  с высоты  антресолей метеостанции. Капитан поднял голову
и... обомлел.  Облокотясь на перила, там  стояла чудесная  девушка с немного
оттопыренными ушами, ее  тонкую шею опоясывала черная  бархотка с  кулоном в
ценной оправе, а пальцы рук, свободно опущенных  с  перил, сверкали золотыми
украшениями.  Таиров решил показать  себя  настоящим мужчиной. Он с показной
нарочитостью вдруг достал из кобуры револьвер и, безо всякой нужды прокрутив
его барабан с патронами, сказал в высоту:
     - Так, значит, я попал  на  метеостанцию? А разве всех вас  не касается
приказ полковника Тулупьева?
     - Какой? - спросил господин с сигарой.
     -- О срочной эвакуации  учреждений внутрь острова. Корней Земляков взял
тарелку и поднес ее Полынову, чтобы тот использовал ее вместо пепельницы для
отряхивания сигары. Проделав это, Полынов ответил Таирову:
     - Видите  ли, господин капитан, метеорологическая служба  - это  вам не
пушка, которую можно таскать на  привязи.  Она  обязана оставаться на  своем
посту, ибо отсутствие  прогноза погоды на Сахалине нарушит  работу не только
ученых обсерватории в Петербурге, но и наших шанхайских коллег в Китае.
     - А вы, сударь, простите, из каких?
     - Из ярославских. А что?
     - Нет,  ничего, - смутился Таиров, поглядывая  на верх антресолей,  где
улыбалась юная кокетка. - Я просто не  знаю,  кто вы  такой и как  мне к вам
относиться.
     -  Относитесь  с  уважением,  - надоумил  его  Полынов. -  Потому что я
принадлежу к очень редкой породе преступников. Я, извините меня великодушно,
давний романтик каторги!
     Таирова осенило. Он помахал револьвером:
     -  Ах,  вот  что... хамское  отродье.  И еще смеет... Но только  он это
сказал, как револьвер будто сам по себе выскочил  из его руки, а сам капитан
Таиров,   кувыркаясь,  как   цирковой  клоун,  вылетел   далеко  за  пределы
метеостанции. Следом за ним воткнулся дулом в сугроб его револьвер.
     - Ну, гадина... сейчас! - сказал Таиров.
     Но в барабане револьвера уже  не оказалось ни одного  патрона - Полынов
учел   и  это.  Тряся  бессильным  оружием,  Таиров  погрозил  слепым  окнам
метеостанции:
     - Погоди, сволочь... интеллигента корчит!  Окопались тут  в  науках,  а
нас, офицеров, уже и за  людей не считаете. Я тебя запомнил... ты у меня еще
в ногах изваляешься.
     Во  всех  окнах  метеостанции разом  погас свет.  Но изнутри здания еще
долго  звучал переливчатый женский смех.  Таиров продул  ствол револьвера от
забившего его снега.
     - Я вас обоих на одну парашу посажу!
     В конце февраля Сахалин, отрезанный от  России,  жил в полном неведении
того, что творится в стране, какие дела на фронте, и, найдись тогда человек,
который бы сказал, что Токио уже  взят русскими войсками, ему  бы, наверное,
поверили.
     Среди ночи Фенечка Икатова  услышала лай и повизгивание усталых  собак.
Она  затеплила свечи.  Сунув ноги в  валенки, прикрытая одной шалью, прямо с
постели,  разморенная  сном,  горничная выбежала на  крыльцо, где  ее  сразу
окружил слепящий снеговой вихрь. Ляпишев едва выбрался из саней упряжки,  он
был весь  закутан в  меха, его борода примерзла к воротнику тулупа. Конечно,
путь  через льды Амурского лимана  труден для  человека  в его  возрасте. Он
сказал Фенечке:
     - Не простудись! А чего при свечках сидишь?
     - Так не стало у нас электричества.
     - Странно! Куда же оно подевалось?
     - Полковник Тулупьев велел развинтить все машины по винтику, электриков
Александровска разогнал по деревням, чтобы японцы, если появятся, сидели без
света в потемках.
     - Какие японцы? Откуда они взялись? Что за чушь!
     Когда  рассвело,  губернатор   с  трудом  узнал  сахалинскую   столицу.
Александровск, и без того нерадостный,  теперь напоминал обширную загаженную
деревню,  оставленную  жителями, которые побросали все как есть  и спасались
бегством.  В губернаторском доме было теперь неуютно, что-то  угнетало, даже
страшило. Михаил  Николаевич вызвал Тулупьева, с ним явился и Бунте, который
сразу отошел в угол, как наказанный школьник.
     - Так  что  вы тут  натворили, господа хорошие? Почему  войска и жители
покинули побережье? Почему гарнизон выведен из  города? Почему прямо посреди
улиц  брошены  пушки?  Наконец,  почему  русский  полковник  оказался  таким
дураком?
     - Но я же  хотел  как  лучше! - отвечал Тулупьев. Бунте  из угла  подал
голос, что  не эвакуировались только типография  и метеостанция, а  телеграф
опечатан.
     -   Полковник  властью  гарнизона  запретил   принимать  от   населения
телеграммы,  адресованные даже родственникам  в России,  чтобы  в  Японию не
просочились шпионские сведения.
     - А без бдительности как же? - спросил Тулупьев.
     Ляпишев еще не пришел в себя после трудной дороги, перед его взором еще
мелькали пушистые  хвосты  собак,  влекущих за собой нарты  через  Татарский
пролив. В полном изнеможении  он рухнул в кресло, а Бунте, не  покидая угла,
тихим голосом разделывал "под орех" полковника-узурпатора:
     - Я,  конечно,  не вмешивался  в  дела  гарнизона, но, как  управляющий
гражданскою частью, осмелюсь заметить, что по финансовым сметам у нас теперь
не  хватает  средств  для  обеспечения   каторжных  и  ссыльных  достаточным
питанием. Ляпишев дунул на свечи, и стало совсем темно.
     - Но, отбывая в отпуск, я оставил вам полную казну.
     - Совершенно справедливо, ваше превосходительство, - ковал железо, пока
оно  горячо,  статский советник  Бунте.  - Однако  полковник  Тулупьев щедро
награждал  гарнизон "подъемными", которые вконец обезжирили наши финансы,  и
без того постные.
     Не вынося мрака, Ляпишев снова затеплил свечи:
     - Полковник Тулупьев, это правда?
     -  А  что тут  такого? - напыжился тот. - Коли война  началась, надо же
воодушевить войска...
     - Чем воодушевить? Деньгами?
     - Не только!  Я ведь и речи произносил. Опять же - переезд в Рыковское,
всякие там расходы... непредвиденные.
     - Вон отсюда! - распорядился генерал-лейтенант.
     Четвертого   марта  1904   года  до  Сахалина  дошел  указ  императора,
возвещавший, что  те каторжане  и ссыльнопоселенцы, которые пожелают принять
участие  в  обороне  Сахалина  от нашествия японских захватчиков,  сразу  же
получат амнистию.
     Преступная колония обретала права гражданства.
     -  Ура!  -  содрогались  все  шесть  тюрем  Сахалина. - Ура!  - кричали
каторжане, звеня  кандалами, как в колокола от беды. - Ура! - перекатывалось
над извечной  юдолью  убогих  сахалинских поселений,  утопавших  в  глубоких
сугробах.
     Ляпишев сейчас не имел другого  собеседника,  кроме Фенечки Икатовой, и
потому, размышляя, он сказал ей:
     -  Юридически,  кажется,  все  верно.  Доброволец  из  каторжан   будет
сражаться не за свою тюрьму, а будет отстаивать свое право на свободу. Вот и
получается,  милая  Фенечка,  что   штабс-капитан   Валерий  Павлович  Быков
оказался, прав...
     В конце этой главы я процитирую текст указа об амнистии  в том виде,  в
каком  он  сохранился  в памяти ссыльного  армянского революционера Соломона
Кукуниана: "Каторжникам,  которые захотят  записаться  добровольцами  против
врага,  считать  один месяц каторги  за один год.  Тем  же  из  каторжников,
которые уже перешли в  крестьянское сословие ссыльнопоселенцев и запишутся в
дружины Сахалина, предоставить после войны право на казенный счет  вернуться
на родину и селиться где угодно по всей России, даже в ее столицах".
     Все это хорошо. Но... доживем ли мы до свободы?

11. ПОЛЮБУЙТЕСЬ, КАК Я ЖИВУ...

     Стрекотание швейной машинки разом затихло.
     - Боже! Он опять идет сюда. Идет прямо к нам.
     - Кто? - спросил жену Волохов.
     -  Да этот... не знаю, как  и назвать. Тот самый негодяй, которого  так
страстно хотел бы прикончить Глогер.
     - Пусть идет. Чего-то ему от нас понадобилось...
     Полынов выглядел хорошо. Даже слишком хорошо. После  ничего не значащих
слов о погоде, о делах поспешной эвакуации и общем беспорядке на Сахалине он
обратился к Волохову:
     - А как вы намерены поступать дальше?
     - То есть?
     -  Я имею в виду амнистию, даруемую указом царя  всем, кто возьмется за
оружие, чтобы стать на защиту Сахалина.
     -  Нашли  дураков! - хмыкнула Ольга  Ивановна. -  Как же мы, противники
самодержавия, страдающие здесь под его гнетом, можем следовать призыву царя,
помогая ему угнетать нас?
     Полынов ответил, что на войну России с  Японией он не может взирать как
на пожар, разгоревшийся на  другом берегу реки,  когда люди бессильны помочь
пострадавшим.  Демонстративно  отвернувшись  от  женщины,   он  обратился  к
мужчине:
     - А как бы  вы,  политические ссыльные, отнеслись  ко мне,  добровольно
вступившему в сахалинское ополчение?
     - Почему вы  спрашиваете меня  об этом?  -  Волохов сказал  это  даже с
возмущением. - Я вас знать не знаю. А если и знаю, то  исключительно с самой
дурной  стороны.  Ваше  политическое  лицо  расплывчато,  как  на  неудачной
фотографии. Зато  ваши  криминальные  доблести  могут быть высоко оценены  в
камере для уголовных рецидивистов. Но никак не здесь!
     Полынов мизинцем почесал  бровь.  Он  сказал Волохову без  раздражения,
нисколько не повысив голоса:
     - Между прочим, именно эти мои наклонности  раньше были использованы  в
самых лучших целях.  Вы сейчас только оскорбили  меня. Но разве ответили  на
мой вопрос?
     - Делайте, что вам угодно, - снова вмешалась в разговор Ольга Ивановна.
- Для нас вы посторонний человек.
     - Что же касается лично  меня, -  добавил Волохов, - то я палец о палец
не ударю, если японцы хоть сейчас появятся на этой вот  Рельсовой улице, что
виднеется из окошка.
     Полынов, задетый за живое, пошел на обострение разговора, и было видно,
что он не уступит в своей логике:
     - Значит, японские самураи, подло напавшие на Россию, вашими врагами не
являются, и вы полагаете, что...
     - Позвольте!  - пылко перебил  его  Волохов. -  Я вижу  в Японии нашего
союзника, который, вызвав эту  войну, невольно  приближает  неизбежный  крах
царизма.  Исходя  именно  из  этого  положения,  я  не  могу,  как  дурачок,
радоваться  победам русской армии, но я буду приветствовать победы японского
оружия... Уверен, что вслед за этой бойней грядет революция!
     - Возможно, - согласился Полынов.
     - Я такого же мнения, - не отрываясь от  шитья, сказала Ольга Ивановна,
- и мы  рассчитываем не  на манифеста  и указы царя, дарующие амнистию.  Нас
освободит русская революция.
     Волохов в победной позе взирал на Полынова:
     - Ну вот! А вам, я вижу, и ответить нечего.
     - Я  думаю, - ответил Полынов. - Я думаю о том,  что в числе защитников
Порт-Артура,  в экипажах  наших эскадр  сыщется  немало  людей,  ненавидящих
самодержавие даже больше  вас!  Однако  вопросы  чести России для них сейчас
стали дороже всего на свете...  Я не стыжусь признаться, что хотел бы жить и
хотел бы умереть честным русским человеком.
     - Пардон, это вам уже никогда не удастся.  Вы уже так много напакостили
в своей  безобразной  жизни, что отныне годитесь  только  для  экспозиции  в
сахалинском Пантеоне...
     Полынов ответил на это горьким смехом:
     - Вы меня  не очень-то щадите, а долг платежом красен. Я тоже не  стану
щадить  вас.  Не забывайте о своей  жене,  помните  о своих  детях. Если  на
Рельсовой окажутся самураи, вы не отделаетесь от них легким поклоном, а ваши
идеалы останутся для  них  безразличны.  Я  не  желаю  вам  худого,  товарищ
Волохов,  но  мне... не скрою,  что мне  страшно  за вас! Будем считать, что
разговор  не  состоялся. Но  я  ведь пришел  к вам  не  только  за  советом.
Наверное, именно теперь я мог бы пригодиться...
     - Кому? - засмеялась Ольга Ивановна.
     -  Лично  вам!  Надеюсь,  что  в  последующих  событиях  вы  смогли  бы
переменить  свое  мнение о моей  персоне.  Игнатий  Волохов широко распахнул
двери:
     - Уходите! И чтоб ноги вашей здесь не было...
     Как  оплеванный,  вернулся  Полынов  на  метеостанцию,  и  здесь Корней
Земляков поклонился ему - от души:
     -  Спасибо вам, что  вы  для меня сделали. Не будь вас, я бы где-нибудь
под забором скрючился. Но теперь, коли амнистия подошла, решил я вступить  в
дружину  народную. Хоша  и  настрадался на  этом Сахалине,  будь  он  трижды
проклят, но  теперича Сахалин  для  меня стал  не только каторгой, а  еще  и
родимой землицей, которую отдавать никому нельзя... Грех был бы!
     Полынов остался один и даже не расслышал легких шагов Аниты, положившей
на плечо ему теплую ладонь:
     - Правда, что я не мешаю тебе?
     - Правда.
     - Правда, что тебе хорошо со мною?
     - Правда. Но я предчую большую беду... для нас!
     На клочке бумаги он написал: XVC-23847/A-835.
     - Анита, ты должна помнить этот номер. Сейчас я готов отдать  тебе все.
Но я уже никогда не отдам тебя...
     Валерий   Павлович  Быков   обедал  в  офицерском  собрании,  вникая  в
разноголосицу офицерских голосов; возвращение Ляпишева  многие не  одобряли,
явно недолюбливая губернатора:
     - Либерал из крючкотворцев! Совсем распустил каторжан. Ему бы служить в
земстве  какой-либо губернии  да  разглагольствовать на  уездных  съездах  о
причинах добра и зла.
     - Раскомандовался. Слушать его тошно.
     - Все-таки, как ни крути, а - генерал.
     - Да какой там генерал! Вызубрил статьи кодекса, по которым можно упечь
человека  подальше, вот  и вся  его  тактика.  А  за  стратегией в Хабаровск
посылать надо.
     - Помилуйте, разве полковник Тулупьев лучше?
     - Это свой человек, офицеров понимает и ценит. Академий, слава богу, не
кончал, зато казарму знает. Мимо солдатского  котла не пройдет - обязательно
щей попробует.
     - Вот это по-суворовски! Не как другие.
     - А теперь придумали  оружие  выдавать каторжанам. Они тут устроят всем
нам Варфоломеевскую ноченьку...
     Между  тем  стараниями  губернатора  Александровск снова  превращался в
военный лагерь, где  все подчинено дисциплине.  Он указал возобновить работу
сахалинских телеграфов:
     - Мы  живем здесь,  как  допотопные  дикари в  пещере,  ничего не зная.
Последняя  почта на  собаках  была в  феврале,  а  навигация  с Владивостока
откроется лишь в апреле. Посему  разрешаю принимать и передавать на  материк
не только агентские телеграммы, но и сообщения частного порядка...
     Подводный кабель на материк часто  выходил из  строя, больше полагались
на  "собач