с не
слыхивал; вчера улизнул и повар. Кастрюли стоят до сих пор немытые, дровишек
поколоть  некому - теперь все  за  деньги! Страшно  подумать,  что  все  эти
мерзавцы стали  "защитниками  отечества",  а ведь никто  не подумал о  наших
правах... где же они?
     Штабс-капитан Быков выдержал нелегкую борьбу.
     -  Что-нибудь  одно, -  доказывал  он Бунге, - или мои  ополченцы будут
заняты обороной острова, или  они снова  потеряют права воинства, осужденные
корячиться  на  каторжных  работах. Нельзя же дергать  людей  с  двух сторон
сразу...
     Корней Земляков с той самой  счастливой поры,  как сделался "защитником
отечества",  едва ноги таскал: с  утра его гоняли  с берданкой, учили  брать
штурмом  деревенские  заборы  и колоть штыком "по-суворовски", а  с  полудня
забирали  на  общие работы,  чтобы  страдал  по-каторжному. Стоило  оставить
берданку, берясь за топор или лопату, как начинали мордовать тюремщики.
     - Да вот он, крест  на  шапке, - говорил Корней. - Не за тем в  дружину
пошел, чтобы надо мной изгилялись.
     -  Ты мне  тут  еще потявкай! - отвечали  ему прежние тюремщики в чинах
прапорщиков. - Надо будет, так искалечим...
     До  лета отрывали окопы  вдоль берега,  напротив  Александровска  -  со
стороны  моря  -  устраивали  боевые  позиции. В ясные  дни,  выглядывая  из
траншей,  дружинники  часто  видели зеленеющий  массив  материка,  а  миражи
приподнимали над морем далекие  видения, и однажды с Сахалина наблюдали, как
завернул  в   сторону   Де-Кастри   иностранный   пароход.  Корабли  частных
коммерческих компаний, желая заработать на выгодных фрахтах,  скоро  бросили
якоря на рейде Александровска. Капитан германского сухогруза "Лодзин" брался
доставить на Сахалин военные припасы из Николаевска, горячо убеждая Ляпишева
не скупиться:
     -  Что  вам  стоит выложить  тридцать  шесть  тысяч рублей, и  к  концу
навигации я завалю грузами всю вашу пристань.
     - Дорого, - отказал ему Ляпишев.
     "Дорого" потому, что полковник Тулупьев разбазарил казну губернаторства
на "подъемные", обогатившие трактирщиков и местных профурсеток, для удобства
которых даже открыли особые "танцклассы", где они и отплясывали  с каторжным
начальством. Недаром же генерал Кушелев говорил Ляпишеву:
     - Дайте мне полковника Тулульева, а я уж сыщу статейку, чтобы он у меня
не вылезал из "сушилки".
     - Милый  мой  прокурор, -  со  вздохом  отвечал  Ляпишев,  -  я  бы сам
перевешал тут половину своих  Ахиллов, если бы с эшафота могли они отрыгнуть
обратно в казну все переваренное  ими в житейский тук, которым и полей наших
не удобрить...
     Неожиданно  с  маяка  "Жонкьер"  пробили  первую  тревогу:  в Татарском
проливе  завиднелись  подозрительные силуэты,  поверх  которых нависал  пар.
Ляпишев приказал войскам стать под ружье, сам выехал на тройке с бубенцами к
пристани, вооруженный, как полководец перед битвой, громадным биноклем.
     -  Миноносцы! - точно определил он классификацию вражеских кораблей.  -
Ясно вижу японские миноносцы. Тащите пушки! :
     - Да не стреляют они, язви их в дуло!
     - Все равно тащите орудия на пристань, пусть враги с моря видят, что мы
не лыком шиты, готовы постоять за себя...
     Но "миноносцы", отчаянно паря над морем, будто уже получили попадание в
котельные  отсеки,  спокойно уплывали  в даль пролива, и тогда к губернатору
подошел Корней Земляков, у которого давно не  было зубов, но  появился новый
синяк под глазом.
     -  Ваше превосходительство,  дозвольте  отличиться? Ляпишев великодушно
взмахнул биноклем:
     - Отличись, братец! А как будешь отличаться?
     - Мы с ребятами на кунгасе быстро туда смотаемся и все разглядим, какие
они такие. Вы  не  бойтесь: на материк  не  удерем,  потому как  из  команды
быковской - люди честные.
     - Живы вернетесь - всем по Георгию, - обещал Ляпишев.
     Дружинники  вернулись  на  шлюпке,   пристыженные,   словно  по  ошибке
проглотили не варенье,  а касторку, на губернатора глаз не поднимали. Михаил
Николаевич спросил:
     - Ну что там, братцы? Рассмотрели противника?
     -  Так  точно,  навоз поплыл,  -  сказал  Земляков.  -  По  весне-то  в
Николаевске,  видать,  скотные  дворы  чистили,  весь  навоз  на  лед  Амура
покидали,  вот  он и выплыл  в море  на льдинах. А над  навозом всегда  пару
много, на то он и навоз...
     Ляпишев вручил бинокль  поручику Соколову,  начальнику  своего  личного
конвоя, и перестал изображать полководца:
     - Что ты мне эту гирю сунул? Таскай ее сам...
     Каждый   вечер  губернатор  отправлял  по  телеграфу  доклады  высокому
начальству: "На Сахалине все спокойно". Эта  фраза, почти эпическая, утешала
его  самого, но при  этом невольно вспоминалась знаменитая  формула генерала
Радецкого: "На Шипке все спокойно". Кушелев с юмором заметил:
     -   Как  не  быть  тут  спокойствию?  Только  на  картине  сахалинского
спокойствия надо  бы изобразить не балканские кручи, а  большие кучи  навоза
самого скотского происхождения...
     Простим их. Ладно! На войне всякое бывает.
     После этого случая - шалишь! - ошибки уже не случится: льдины с навозом
никто  не перепутает  с кораблями.  Поговорив на  эту важную  тему, матросы,
служители  маяка "Жонкьер",  легли спать. Они так  сладко спали, что даже не
заметили, как с моря подкрался затаенный и острый, как нож, миноносец. Когда
же очухались и кинулись названивать тревогу по телефону, миноносец уже подал
на берег швартовые концы...
     Это  был наш миноносец -  из Владивостока! Каторжане вежливо спрашивали
матросов:
     -  Ну,  как   там   житуха,  во  Владивостоке?  Ответы  звучали  браво,
по-морскому краткие:
     - Ничего. Спасибо. Хреново.
     Ляпишев принял у себя командира миноносца.
     -  На Сахалине,  слава богу, пока спокойно, -  отчитался  он скорее для
утешения  самого  себя.  -  Но  мы  живем  на  острове  в  полном  неведении
происходящего  во внешнем мире.  Не затруднитесь изложить  краткий  перечень
победных событий.
     Миноносник уселся напротив губернатора:
     -  Ну какие же тут победные  события? О том,  что произошло на Ялу, вы,
конечно, извещены лучше меня, грешного.
     - Да кто ж нас извещает?
     -  Так  я доложу,  что  на  Ялу  наши войска  отступили.  Потом  японцы
высадились  у  Бицзыво, и  генерал Оку  перерезал сообщение  с Порт-Артуром,
блокировав его с севера.
     - Впервые слышу, - удивился Ляпишев.
     - Неужели не знаете, что мы  сдали  город  Дальний? ~ Да  быть  того не
может!
     -  И,  наконец,  -  подвел  итоги  офицер флота, - пока у вас  тут  все
спокойно,  в боях у Вафангоу японцы  доколачивают  нашего  бравого  генерала
Штакельберга... Пока все!
     Ляпишев долго пребывал в отупелом оцепенении.
     - Огорошили  вы  меня,  - сказал он. -  Если бы сейчас под моим  столом
взорвалась мина, я бы не удивился так,  как удивлен вашими словами. Теперь я
понимаю, почему Хабаровску  и Петербургу стало не до Сахалина. Но то, что вы
рассказали, это, простите,  не лезет ни  в  какие ворота.  Я, старый военный
юрист, отказываюсь понимать, как теперь правительство объяснит  народу, куда
ухались денежки, собранные с того же народа посредством всяческих налогов на
флот и армию...
     Ему  было не  до  праздников,  но,  уступая настояниям дам,  губернатор
все-таки разрешил  устроить бал в честь прибытия миноносца. Флотские офицеры
явились  в  клуб  Александровска,   резко   выделяясь  своим  обликом  среди
сахалинцев. В  красивых  мундирах,  облитых золотом  эполет  и галунов,  при
треуголках с  кокардами,  они  гордо опирались  на  вычурные  эфесы парадных
сабель - и казались выходцами из другого, ослепительного мира, в который нет
доступа захудалым островитянам с каторги.
     Ляпишев был мастер поговорить,  любил застольные  тосты, но сегодня  он
обратился к морякам с простыми словами:
     - Вы уж, пожалуйста, не оставьте наш бедный Сахалин своим вниманием. Мы
здесь совсем одиноки, нам негде ждать поддержки. Но, глядя на вас, молодых и
красивых,  хочется  верить,  что российский флот, издревле осененный славным
Андреевским стягом, еще издали подаст нам руку помощи, как вы сегодня подали
свои крепкие швартовы на причал Сахалина!
     На  следующий день миноносец поднял давление в котлах, тихо удаляясь от
стенки убогого сахалинского пирса, и служители маяка "Жонкьер"  видели,  как
он медленно растворился в солнечном сверкании моря,  ловко  обходя подводные
камни.

14. ОСТОРОЖНО: ПОДВОДНЫЕ КАМНИ

     Гротто-Слепиковский   оказался   замечательным   человеком.   Это   был
образованный  и культурный  офицер, веривший  в  неизбежность  революции  не
только в России, но и в... Польше.
     - Я задену вашу минорную струну, -  оказал ему Полынов. -  Вам, поляку,
наверное, не совсем-то удобно отстаивать  оружием русские интересы  на самых
задворках России?
     - Почему вы так плохо обо мне подумали! - даже обиделся Слепиковский. -
Многие тысячи поляков  считают за честь служить в  русской  армии. Не спорю,
что мне, природному поляку,  было бы желательно  воскресить  великую Польшу,
вернув  в ее лоно  те земли, что неправедно расхищены немцами.  А на  улицах
Варшавы, - сказал  он смеясь, - я  совсем не  желаю видеть ваших городовых с
шашками. Я  не против  русских,  но терпеть не могу  политических выкрутасов
Пилсудского,  желающего извратить  великий смысл исторических связей  старой
Польши и  старой России.  Может быть, поэтому мне слишком часто вспоминается
трагическая жизнь Яна Собеского1 и его "вечный мир" с Россией...
     После этого мужчины долго, со знанием дела  говорили о короле Собеском,
отзываясь о нем с сочувственной  печалью.  Анита, сидя  меж  ними,  слушала.
Затем Слепиковский сказал:
     -  Сейчас в Корсаковск иногда заходят купеческие шхуны из Владивостока,
и вам,  имеющему  хорошие  документы, почему бы не  выбраться с  Сахалина на
материк?
     Полынов ответил, что это невозможно, ибо на материке он будет арестован
скорее, нежели в этом хаосе Сахалина  (и тогда последует не только настоящая
каторга,  но и  вечная разлука с Анитой). Это было сказано им  в присутствии
девушки, и, возвращаясь домой, на тихой улице Анита сказала ему:
     - Спасибо! Все-таки ты меня полюбил...
     Ответ Полынова заставил Аниту призадуматься.
     - Я  не прошу, чтобы ты полюбила меня, - сказал он. - Я прошу только об
одном: чтобы ты не разлюбила меня...
     Именно  в  этом  году Юзеф Пилсудский  оказался  в Токио, где установил
деловые контакты с разведкой японского генштаба, чтобы совместно с самураями
вредить где  только  можно  России  и русскому народу. "Несомненно, -  думал
Полынов,  -  у  него и  поныне сохранились  какие-то связи  с  разгромленной
"боевкой" Лодзи, не исключено, что злокозненные нити предательств тянутся до
Сахалина". И  туг Полынов сразу же  вспомнил  последний разговор с Глогером,
который заставил его помяукать. Анита заметила его повышенную нервозность, а
Полынов не счел нужным скрывать от девушки своей  озабоченности. Но  сначала
спросил:
     - Ты, кажется, ждешь от меня правды?
     - Да. Скажи мне все.
     - Все  я говорить тебе не стану. Но зато скажу главное. Не так давно на
Сахалине появился  один поляк, который  вызвался  похоронить  меня. Смертный
приговор, очевидно,  санкционирован самим  Пилсудским... Печально  жить  все
время настороже, боясь  выстрела в спину.  Но  теперь,  -  сказал Полынов, -
после появления Пилсудского в Японии ситуация сразу же изменилась.
     - Изменилась... к лучшему?
     -  Да! Теперь уже не  Глогер убьет меня, а я  сам обязан разделаться  с
Глогером,  и  мой  приговор  обжалованию  не  подлежит.  Конечно, это  будет
нелегко... даже очень трудно!
     О  том, что Пилсудский приехал  в Токио, Полынов узнал от Слепиковского
и,  естественно, спросил:  откуда  ему  стало  это  известно?  Штабс-капитан
сказал, что от барона Зальца.
     -  Зальца  даже не  скрывает,  что  сохранил прежние связи  с  Кабаяси,
наверное,  от  него  барон  и узнал о Пилсудском. Но  я предупреждаю, что на
глаза  барону  Зальца вам  лучше  не  показываться:  Зальца  очень  хитер  и
проницателен.  Я   не  ручаюсь  за  вас,  имеющий  паспорт  на  имя  Фабиана
Вильгельмовича Баклунда будет им сразу разоблачен.
     - Пошел он со своей хитростью, извините, под хвост первой же собачке! -
раздраженно ответил Полынов.  - Я угодил на каторгу по собственной глупости,
но я не глупее вашего барона...
     Корсаковск  погрузился  в сон. Тюрьма  позванивала  кандалами  узников,
гасили свечи зевающие  чиновники, вздрагивали во  сне  тюремные надзиратели,
нащупывая  револьверы,  сладко   опочил  и  барон  Зальца,  начальник  этого
полудохлого  царства. В городе было тихо, и очень тихо разделась в  потемках
Анита.
     Тонкими руками она обняла Полынова за шею.
     - Мне  так нравится  тебя  слушать, -  прошептала  она. -  Расскажи еще
что-нибудь... хотя бы об этом Яне Собеском. Полынов ладонью прикрыл ее лицо.
     - Жил-был король когда-то...
     - ...при нем блоха жила! - рассмеялась Анита.
     - Нет. При  короле  жила королева, а звали ее Марысинкой. Памятник этой
женщине  и поныне  стоит в Летнем  саду Петербурга, где  ты еще  никогда  не
бывала. Марысинка была красива -  как и ты, а Собеский любил ее, как я люблю
тебя.
     Ладонью он ощутил ее слезы.
     -  Не плачь. Я сделаю  тебя королевой, как Ян Собеский сделал королевой
безвестную Марысинку, и они не расставались...
     - Никогда?
     - Никогда. До самой смерти короля...
     Высокий  маяк  "Крильон", установленный на самой южной точке  Сахалина,
посылал в ночь короткие, тревожные проблески, а с севера дружески подмигивал
кораблям маяк "Жонкьер".
     "Кто знает! Не это ли их будущие имена?"
     Полицмейстер Маслов  доложил Ляпишеву,  что  начались странные  поджоги
мостов,   чья-то   злая   рука  сковырнула   вчера   с,   насыпи   вагонетки
железнодорожной "дековильки",  а в шахтах  Дуэ случился обвал, погибло сразу
четырнадцать каторжан-шахтеров,  генерал-майор Кушелев  уже  выехал к  месту
происшествия.
     -  По  слухам, крепи  в шахте оказались  подпилены... Михаил Николаевич
даже руками развел:
     -  Безусловно, японская колония Сахалина не ушла просто  так, приподняв
цилиндры над  головами,  она оставила здесь свою агентуру. А  что  мы  можем
предпринять в свою защиту?  Я бессилен... Где мне взять столько людей, чтобы
охранить всю береговую полосу острова, если мы с трудом наскребли две тысячи
людей с  берданками для ограждения Александровска и  Корсаковска?.. Впрочем,
благодарю. Учтем и это.
     Маслов уложил бумаги в портфель, спросил участливо:
     - А как там Фенечка? Хуже или полегчало?
     - Неважно. У нее как раз врач Брусенцов...
     Военный доктор Брусенцов, который пользовал в городе самого губернатора
и  семьи  сахалинского  начальства,  вышел  из  комнаты Фенечки с удрученным
видом. Он сказал:
     - Если эта женщина слишком дорога вам, советую отправить ее на материк,
чтобы показать врачам Владивостока.
     - Понимаю, доктор, ваши опасения, но Фенечка не жена ведь мне, а только
каторжница,   взятая   мною  в  услужение.  Как  человек,  я  могу  сердечно
сочувствовать  ей. Но, как губернатор, не имею права отпустить каторжницу  с
Сахалина.  Это  было  бы  грубым   нарушением  законности  и   правопорядка,
блюстителем которых я здесь являюсь по воле моего монарха.
     - Тогда,  -  сказал Брусенцов, накидывая  пальто,  - вы не судите  нас,
врачей,  слишком строго, если с вашей  горничной случится что-либо  худое. К
этому вы должны быть готовы...
     Михаил Николаевич  прошел  в комнату Фенечки  и,  склонясь  над  нею, с
невольным трепетом расцеловал ее руки.
     - Ах, Феня, Феня... Почему такая кривая и  уродливая жизнь у нас? Ты бы
знала, как мне тяжело! Чем бы помочь тебе?
     - Стоит ли жалеть вам меня, ежели я сама во всем виновата?  -  спросила
его горничная. -  Коли уж в  народе говорят,  что  от  тюрьмы да от  сумы не
отказывайся, так  чего  мне теперь от смерти-то воротиться? Помру -  туда  и
дорога...
     В  эти дни  Ляпишев сделал  доброе дело -  избавил Клавочку Челищеву от
сидения  над корректурами  приказов губернского  правления. Бестужевка имела
диплом  об окончании  школы фельдшериц,  и теперь  для  нее шили  ладненький
костюм сестры милосердия. Михаил Николаевич спросил девушку:
     - В каком из наших отрядов хотели бы служить?
     - Если можно, в отряде штабс-капитана Быкова...
     Конечно, госпожа Слизова и подобные ей сплетницы уже разнесли молву  по
городу, будто эта чистюля, корчащая  из себя ученую недотрогу, "путается"  с
Быковым, но Михаил Николаевич оказался выше этих негодных сплетен.
     - Не имею причин отказывать вам, - сказал он.
     К  лету 1904 года в  дружинах  числилось уже  две  с  половиной  тысячи
добровольцев, а конвойные команды,  ранее  охранявшие каторжан,  перевели  в
разряд резервных батальонов. Лошадей не  хватало (север  Сахалина имел всего
пятьдесят  всадников,   а  в  Корсаковске  с  трудом  набрали  кавалерию  из
четырнадцати  человек).  Наконец,  из  Николаевска  прибыло  подкрепление  -
батальон  крепостного полка, составленный из пожилых  людей,  призванных  из
запаса, и Кушелев выразился о нем слишком четко:
     - С поганой овцы хоть  шерсти клок, и  на том спасибо этим мудрецам  из
Хабаровска.
     Не  было хорошего оружия, кроме стареньких  берданок, не  было бинтов и
лекарств. А четыре негодные пушки тупо смотрели в синеву Татарского пролива.
Капитан Таиров клятвенно утверждал  за картами,  что  японцы на  Сахалин  не
полезут:

     -  Имею  самые  точные  сведения! Не  хватало им  еще  мороки  с нашими
головорезами... Чего они тут не видели?
     - Ну, это  вы завираетесь, капитан, - отвечали ему партнеры по штосу. -
Японцы могут прийти. Но придут  только в том случае, если  проиграют войну в
Маньчжурии.
     -  Да бросьте  вы, господа! - говорил поручик Соколов. - Порт-Артур уже
сковал все  японские  силы, по  слухам, на Балтике готовится могучая эскадра
адмирала Рожественского. Скажу больше - скоро нам пришлют новые пушки...
     Правда! На материке, видать, поднатужились  и оторвали от своих запасов
целую  батарею  пушек  для  Сахалина.  Орудия  встречали  на  пристани,  как
триумфаторов, музыкой гарнизонного  оркестра;  в честь  прибытия  артиллерии
Ляпишев разрешил устроить  "народное гулянье"  по  улицам Александровска. На
этом же гулянье штабс-капитан  Быков  увидел Клавдию Петровну в новом платье
сестры милосердия и не скрыл своего недовольства:
     - Вам к лицу! Но зачем вы это сделали?
     - А вы разве сами не догадались?
     - Признаться, нет.
     - Меня  больно  задели ваши слова,  сказанные  в похвалу  той девчонке,
которая рядом с гадким человеком убралась от нас. Мне хотелось доказать вам,
что я тоже могу быть рядом...
     - Неужели рядом со мной?
     -Да.
     - Рядом со мной вам будет очень трудно...
     Быков не сказал ей самого  страшного. В японской армии тоже были сестры
милосердия.  Но  их  кадры   формировались   посредством  набора   из  домов
терпимости. Самураи  думали, что  русские сестры  милосердия  таковы  же,  и
потому на  полях сражений  они косили наших санитарок  нещадным  огнем своих
пулеметов.
     Пожалуй, один только  барон  Зальца,  окружной начальник в Корсаковске,
ведал истинное  положение вещей, точно  оповещенный, что  японцы обязательно
высадятся на Сахалине, ибо  в  захвате острова  самураями больше  всего были
заинтересованы деловые круги  США. Залежи  угля  и  нефти на Сахалине  давно
будоражили аппетиты  заокеанских капиталистов. Зальца,  поклонник  японского
массажа и любитель приемов  джиу-джитсу,  был не только  приятелем японского
консула Кабаяси! Нет,  он пошел еще дальше, заручившись дружбой с  инженером
Клейе,  искавшим на  Сахалине нефтяные  источники. Тайный агент американской
компании   "Стандард  Ойл",   Клейе   с   1898  года  безвылазно   торч