онец  Полынову виделся и  он сам,
юный  лицеист,  вылезающий  из этого гроба,  наполненного  стружками.  А над
конторой  похоронных  принадлежностей  пыжилась  вывеска:  "Мещанинъ  С.  В.
ПРИДУРКИНЪ. У него лучшие гробы в мире..."
     Ничего не понятно! Но все прояснится потом.

2. ВЫДАТЬ ЕГО С ПОТРОХАМИ

     До   создания  международной   полиции  (ныне   знаменитого  ИНТЕРПОЛа)
человечество еще не додумалось. Но в полицейской  практике государств Европы
уже существовал обычай делиться информацией о  розыске преступников. Полиции
любезно обменивались приметами  рецидивистов,  в их розыске  уже применялось
фотографирование,  но  дактилоскопия  еще  не завоевала должного  авторитета
среди    криминалистов.    Впрочем,   в   брюссельской    тюрьме    Полынова
сфотографировали в  фас и  в профиль, даже  взяли  отпечатки пальцев. Однако
полицейские архивы столиц Европы не подтвердили полыновских  данных по своим
картотекам. На  проверку ушло  немало времени, после  чего  дю Шатле пожелал
видеть Полынова. На этот раз комиссар полиции выглядел явно озабоченным:
     - Что вы делали в швейцарском Монтре?
     - Когда?
     - Весною этого года...
     Полынов прежде как следует обдумал ответ:
     -  Я  догадываюсь,  почему  вы спросили  меня о  Монтре... Да, там была
уличная перестрелка, в которой оказался замешан какой-то  русский. Но я ведь
не русский, а выдавал себя за чиновника царского посольства для собственного
удобства.
     Дю  Шатле,  кажется,  начинал устраивать и  такой  вариант  легенды. Он
угостил Полынова отличной сигарой.
     - В конце-то  концов, - сказал он, -  правительству моего  короля  ваша
судьба глубоко  безразлична. Престиж бельгийской полиции не пострадает, если
вы избежите  когтей нашего кодекса. Тем более что содержимое вашего саквояжа
уже полностью возместило потери того почтового вагона...
     - К которому я не имею никакого отношения!
     -  Ладно, ладно,  - примирительно проворчал  комиссар. -  Не старайтесь
меня профанировать. Мы, бельгийцы,  придерживаемся в Европе добрых отношений
со всеми странами, и нам совсем не  хотелось бы вызывать лишнее  раздражение
Берлина.
     - Не понял вас, господин комиссар.
     - Сейчас поймете.  Эта прошлогодняя история с налетом на банк  в  Лодзи
берлинским  криминалистам кажется связанной  с ограблением  частного банка в
Познани... А - вам?
     Полынов неуверенно хмыкнул.
     - Напрасно изображаете равнодушие, - заметил  дю Шатле. - Вам предстоит
потерять  его,  если  узнаете, что берлинский  полицай-президиум  потребовал
вашей выдачи -  как рецидивиста,  свершившего преступление в Германии, и мне
жаль  вас,  -  сказал комиссар, -  ибо  на Александерплац вас ждут серьезные
испытания.
     На этот раз Полынов путешествовал не в  "миксте",  а в  немецком вагоне
для арестантов, втиснутый  в клетку, как  опасный зверь. Берлина он так и не
увидел, прямо из  вагона перемещенный в тюремный фургон,  а  из  фургона был
сразу же  пересажен в  камеру.  Возле  двери  этой камеры  Полынов  невольно
остановился, задержав внимание на ее нумерации.
     -  Тридцать  шестая? -  удивился  он. - Уж не  расплата ли  за  игру  в
рулетку? Впрочем, я не рассчитывал на ваш юмор.
     Свирепый  удар  кулаком  в затылок  обрушил  его  на  асфальтовый  пол,
отполированный до нестерпимого блеска. Полынов оказался в знаменитой  тюрьме
Моабит, где очень высоко оценивали чистосердечное признание, не беспокоясь о
том, какими  способами это признание достигается от человека... Поднявшись с
пола, Полынов вытер кровь с разбитого лица.
     - Ставлю  на тридцать шесть! - прошептал он себе. - А иначе  и не стоит
играть... Только бы не забыть этот дурацкий  номер счета в  банке  Гонконга:
XVC-23847/A-835...
     После месяца  допросов он  был уже развалиной,  и никто бы не признал в
нем  того импозантного  господина,  который  выдавал  себя  за процветающего
дипломата. Вместо лица образовалась разбухшая  маска, губы едва двигались, а
нестерпимая боль в ребрах не давала ему выспаться. Наконец следователь Шолль
отбил  ему  почки, и однажды Полынов  с  ужасом  заметил,  что  в  его  моче
появилась   кровь...  Соседние  камеры  занимали  два  уголовника,  которые,
сочувствуя Полынову, надоумили его:
     - Вас очень скоро  доведут до крайности, потому лучше сознаться. Только
не вздумайте объявлять голодовку, в Моабите таких нежностей  не понимают. На
пятый  день вам загонят под хвост такой питательный зонд, что вы согласитесь
жрать даже поджаренное дерьмо, поданное вам на сковородке.
     - Мне не в чем сознаваться, - ответил Полынов.
     -   В   этом   случае  выгоднее  для  здоровья  придумать   себе  любое
преступление, лишь бы  избавиться от  криминальных  услуг Александерплаца...
Вы,  кстати, мало похожи  на немца. Не лучше ли вам сразу потребовать выдачи
на родину?
     - Боюсь, что на родине я буду сразу повешен.
     - Тогда... желаем сохранить мужество!
     Следователь Шолль топтал Полынова ногами:
     - Нам плевать на тот льежский вагон и  на все,  что случилось в русской
Лодзи! Но мы должны знать, куда ты подевал наши деньги из познанского банка?
Так отвечай, отвечай, отвечай...
     Уставая бить Полынова, он потом говорил ему:
     - Мне уже надоела возня с вами. Не забывайте,  что улики  против вас не
требуют дополнений. Страховочные "цугалтунги"  в сейфах банков  как в Лодзи,
так и в Познани были обезврежены одинаковым приемом. Бельгийский комиссар дю
Шатле оказался  столь расположен к нам,  что переслал из  вашего саквояжа...
нет, не деньги! Мы получили от него набор инструментов, которым вы открывали
сейфы, а  все  эти  отмычки явно  русского  происхождения.  Так  я  еще  раз
спрашиваю - кто вы?
     Полынов вдруг страшно  разрыдался. Кажется, начинался кризис,  и Шолль,
подойдя к  нему,  плачущему,  постукивая  его  пальцем по плечу, внушал  как
педагог раскаявшемуся ученику:
     -  Мы догадываемся, что вы -  поляк или русский. Но вы  никак не должны
надеяться,  что  газета  "Форвертс"  обеспокоится вашей  судьбой.  В  глазах
немецких политиков вы всегда будете оставаться только грабителем, презренным
вором, недостойным даже примитивной жалости обывателя... Если у вас в России
привыкли взрывать, убивать и  грабить, то здесь,  в  старой  добропорядочной
Германии, этот номер не пройдет... Назовите себя!
     - Я ничего не знаю. Мне очень нехорошо.
     - Из какой ты страны, вонючая сволочь?
     - Я ничего не помню, - отвечал Полынов рыдая... Шолль бил его по голове
тяжелым пресс-папье.
     -  Пойми!  -  доказывал  он.  -  То,  что  случилось в Бельгии  с  этим
экспрессом,  нас мало волнует. Зато мы  должны заверить нашу общественность,
что преступление  в  Познани  раскрыто, а преступник  понес наказание... Ну?
Пять  лет  тюрьмы...  ты  слышишь?  Всего-то  пять лет!  Обещаю  из  Моабита
перевести тебя в Мюнхенскую тюрьму. Отличная  жратва. Вентиляция в  камерах.
Прогулки и переписка. Говори же... ну? Говори, говори, говори!
     - Меня в Познани никто не видел, - отвечал Полынов...
     Комиссаром по криминальным делам в Берлине был граф фон Арним - холеный
аристократ, внешне напоминающий британского милорда. Невозмутимо он выслушал
доклад следователя Шолля:
     - С этим упрямым  идиотом, мне думается, дело гораздо серьезнее, нежели
с  обычным взломщиком. Очевидно, у него имеются  основательные  причины  для
того, чтобы молчать о себе.  Сейчас  он уже полностью падшая личность, часто
плачет на допросах и остается силен только в одном - в своем молчании.
     - У вас сложились какие-либо выводы? - спросил граф.
     - Подозрения! Я  подозреваю, что это...  провокатор, каких  департамент
тайной полиции Петербурга немало содержит в городах Европы для наблюдения за
эмигрантами-революционерами.   Но,  кажется,  он  решил   подзаработать   на
уголовщине, а теперь, пойманный, страшится разоблачения. Не здесь ли причина
его упорного запирательства на допросах и ссылки на потерю памяти?
     Граф  фон  Арним  через  окно  оглядел  Александерплац,  где  ерзали на
повороте  трамваи,  спешили  по  своим  обычным  делам   берлинцы,   а  дамы
придерживали в руках  края своих юбок, чтобы  не подметать ими панели.  Граф
задернул на окне плотную штору.
     - Не спорю,  - было им сказано, - тут  что-то есть... Сегодня я как раз
ужинаю  в  "Альтоне"  с  господином  Гартингом  и  надеюсь: он  поможет  нам
разобраться  в этом случае.  Но,  если он  русский,  как  вы полагаете,  нам
предстоит выдать его на расправу  в Санкт-Петербург... со всеми его отбитыми
потрохами!
     Гартинг в ту пору возглавлял работу царской "охранки" в Берлине, за что
и  получил недавно  от  кайзера  орден  Красного  Орла.  Гартинг  согласился
повидать  преступника,  чтобы рассеять сомнения  своих германских  коллег по
ремеслу.
     Свидание состоялось в камере для адвокатов.
     -  Нет, я  не  адвокат,  - заявил Гартинг.  -  Я  представляю  солидную
"Армендирекцион", попечительство  о бедных не только в больницах Берлина, но
и в тюрьмах.  Насколько  нам известно, у вас  нет  ближайших родственников в
Германии, но мы крайне заинтересованы в их розыске, дабы помочь вам...
     - Не старайтесь схватить меня за  язык, - сразу пресек его Полынов. - Я
плевать хотел  на  все ваши попечительства! А родственников у меня  -  как у
серого волка в темном лесу...
     Гартинг потом говорил фон Арниму:
     - Нет, эта лошадка не из нашей конюшни, и под каким седлом она скачет -
неизвестно.  Скорее   технически  образованный  взломщик,   каких  в  Европе
немало...  Не  исключено,  -  добавил Гартинг,  - что лодзинские  пэпээсовцы
попросту наняли  его для экса, чтобы он исполнил ту работу,  на которую сами
они не способны...
     Полынов  словно подслушал это мнение Гартинга, настойчиво требуя вызова
к  следователю. Шолль, конечно, не отказал ему в свидании,  догадываясь, что
дело идет к концу.
     - Не хватит ли нам заниматься болтовней? Мне, честно говоря, давно жаль
того гороха, который ты пожираешь с казенной  похлебкой.  Выдворить  тебя из
Германии ко всем чертям - вот лучший способ избавиться от лишних бумаг, и на
этом давай дело закроем. Называй страну, которая произвела тебя...
     Полынов сказал, что решил сознаться:
     -  Да, я - русский, и прошу выдать  меня России, где, я рассчитываю, со
мной разберутся лучше, нежели в Берлине.
     - Давно бы так! - обрадовался Шолль. - Тем более между нашим кайзером и
вашим царем имеется  благородная  договоренность  о выдаче  преступников. Мы
просто не успеваем перекидывать через шлагбаум ваших социалистов...
     Полынов   -   неожиданно!   -  проявил  знание   международного  права,
гласившего, что выдача преступника возможна лишь в  том случае, "если деяние
является наказуемым по уголовным законам  как  того государства, от которого
требуется выдача, так и того государства, которое требует его выдачи".
     - Отчасти я знаком с этим вопросом... как дипломат! - криво  усмехнулся
Полынов. -  Хорошо извещен о  решении королевской  комиссии Англии  от  1878
года,  приходилось   листать  и   Оксфордскую  резолюцию  о   выдаче  беглых
преступников.  Юридическая неразбериха  начинается  именно  с  того момента,
когда уголовное преступление пытаются  отделить от политического. Памятуя об
ответственности,  я  снимаю с  себя  всякие подозрения  в  принадлежности  к
политике,  желая  осчастливить  свое  отечество  возвращением  лишь в амплуа
уголовного преступника.
     Следователю пришлось здорово удивиться:
     -  Послушайте, кто вы  такой?  Черт вас побери,  но я  впервые встречаю
грабителя,  который  бы  цитировал   мне  статьи   международного   права...
Назовитесь хоть сейчас - кто вы такой?
     Полынов в ответ слегка поклонился:
     - Вы уже добились от меня признания в том, что я русский подданный. Так
оставьте же  для  царской  полиции  большое удовольствие  -  установить  мою
личность.
     - Хорошо, - призадумался Шолль.  - Но я желал  бы,  чтобы у вас о нашей
криминаль-полиции сохранились самые приятные воспоминания.
     - В этом не сомневайтесь, - обещал ему Полынов.
     Следователь, кажется, не проникся его юмором:
     - Думаю, в России вас обработают еще лучше нас...
     На   запасных   путях   пограничной    станции   Вержболово    немецкая
криминаль-полиция передала  его  русской  полиции. Снова  тюремный  вагон  с
решеткою  на  окне,  но   теперь  в   окне  виделось  совсем   иное:  вместо
распластанных, как простыни, гладких шоссе пролегали жалкие проселки, вместо
кирпичных  домов сельских бауэров кособочились под дождями жалкие избенки. И
над древними погостами усопших предков кружило черное воронье...
     В  двери вагонной  камеры откинулось  окошко,  выглянуло  круглое  лицо
солдата, он поставил кружку с чаем и хлеб.
     - Ты, мил человек, не за политику ли страдаешь?
     - Нет. Я кассы брал. Со взломом.
     - Хорошо ли это - чужое у людей отымать?
     - Затем и поехал в Европу, чтобы своих не обидеть.
     - Тебя зачем в Питер-то везут?.
     - Вешать.
     - Чаво-чаво?
     - Повесят, говорю. За шею, как водится.
     - Так надо бы у немцев остаться. Они, чай, добрее.
     - Все,  брат,  добренькие,  пока сундуков их  не  тронешь. Тут политика
простая: мое - свое, твое - не мое.
     - И я так  думаю, - сказал солдат.  - Ты  мое тока тронь, я  тебе таких
фонарей наставлю, что и ночью светло покажется...
     Поезд, наращивая скорость, лихорадочно поглощал нелюдимые пространства,
и  кружило над  погостами  воронье.  "Banko,  banko, banko",  -  отстукивали
колеса, а  в  памяти Полынова  навсегда утвердился загадочный  No XVC-23847/
А-835.
     ...Вацек не ошибался: этот человек способен на все!

3. В СЛАДКОМ ДЫМУ ОТЕЧЕСТВА

     Молодой  штаб-ротмистр Щелкалов встретил его в  кабинете, стоя спиною к
черному вечернему окну, в квадрате  которого соблазнительно пылали фееричные
огни Петербурга.
     - Поздравляю с  прибытием, -  начал жандарм приветливо. -  Как помнится
всем из гимназической хрестоматии, "и  дым отечества  нам сладок и приятен".
Итак, вы снова в любезных сердцу краях, а посему стесняться вам  уже нечего.
Конечно, вы  ехали сюда,  заранее решив, что  говорить  с нами не станете...
Ведь так?
     - Примерно  так,  -  не  возражал Полынов.  Щелкалов  уселся в  кресле,
спросив душевно:
     - Между нами. Как там условия в Моабите?
     - Дрянные. Много бьют и мало кормят.
     - А в наших "Крестах"?
     - Лучше. Но похоже на монастырь для грешников.
     - Что делать? Пенитенциарная система.  Испытание человека одиночеством.
Вас оно не слишком угнетает?
     - Да нет. Спасибо. Я люблю одиночество.
     - А почему любите, позволю спросить вас?
     - По  моему мнению,  человек  бывает сильным,  когда становится одинок.
Одиночка отвечает только за себя. В толпе же индивидуум обречен жить мнением
толпы... стада! А лучшие мысли все-таки рождаются в трагическом одиночестве.
     Щелкалов не стал ломать голову над сказанным ему:
     - В некоторой степени все это отрыжка ницшеанства. Правда, я не большой
знаток всяких там философий. Но кое-что, признаться, почитывал... Хотя бы по
долгу службы.  Можно я буду называть  вас  по имени-отчеству? Кажется,  Глеб
Викторович?
     - А мне все  равно. И вам тоже. Вы ведь, господин  штаб-ротмистр,  сами
догадываетесь, что это мое фиктивное имя.
     - Может, представитесь подлинным? Я,  как следователь, обязан выяснить,
кто  вы такой... Наверное, социалист? Эта фраза  привела Полынова в  игривое
настроение:
     - Избавьте! Социалисты желали бы  создать такой государственный  строй,
при котором я буду для них попросту  вреден, и таких, как я, они постараются
сразу уничтожить.
     - Согласен, -  кивнул  Щелкалов. - Но существует немало оттенков общего
недовольства:  безначальцы, махаевцы, анархисты и прочая "богема революций".
Достаточно  вспомнить взрыв ресторана "Бристоль"  в  Варшаве, взрыв бомбы  в
одесском кафе Либмана... Случайно не догадываетесь, чья это работа?
     - Вы меня в свою работу не впутывайте, - твердо произнес Полынов. - Да,
я  знаком  с  учением  анархизма,  но целиком эмансипирован  от  какого-либо
партийного  контроля.  По  натуре  я  крайний  индивидуалист   и  не  только
государство,  но даже  семью считаю  уздой для  каждого свободного человека.
Поверьте, что нет еще такой женщины, которая могла бы повести меня за собой.
     - Угадываю штирнеровские мотивы с его постулатами священного эгоизма...
Ваше образование? - вдруг резко спросил Щелкалов.
     - Я самоучка, - отметил Полынов.
     - Определите поточнее свое политическое лицо.
     -  У   меня  лицо   благородного  уголовника   с  тенденциями   полного
раскрепощения свободной и независимой личности.
     - Удобная позиция!  - сказал  Щелкалов  со смехом. - Обчистили  банк по
идейным  соображениям,  а  денежки  остались  эмансипированы  от  партийного
контроля... Вернемся  к делу. Я не верю в Иванов, не  помнящих родства.  Как
мне называть вас?
     - Не лучше  ли  остановиться на том  имени, под которым  я был задержан
бельгийской полицией? Впрочем, я все уже выблевал из себя в Берлине, а  дома
я блевать не желаю.
     Щелкалов водрузил длань на пухлое досье:
     -  Но по этим вот  документам, присланным с  Александерплац, из  вас  с
трудом выдавили признание  в  национальности.  Давайте не спеша разберемся в
том, что  произошло. Вас взяли  за  рулеткой, когда вы пожелали одним  махом
увеличить свои капиталы. Скажите, что двигало вами тогда? Для каких целей вы
готовили это немалое состояние? Вы... молчите?
     Полынов напряженно вздохнул:
     -  Я,  конечно,  глупо  попался.  Мне  надо бы  махнуть  в  Канаду  или
затеряться  в   Австралии,   а   я,  как   наивный  глупец,  полез  прямо  в
Монте-Карло... Чего я там не видел, спрашивается?
     - Вы не ответили на мой вопрос, а ведь он по  существу дела, - напомнил
Щелкалов. - Если вы добывали деньги, чтобы  разъезжать по курортам, кутить с
красивыми женщинами и наслаждаться - это статья чисто уголовная. Но, если вы
шли на смертельный  риск,  дабы добыть средства для какой-либо революционной
партии, - тут статья другая, и  вы предстанете передо мною  в иной ипостаси.
Отчего меняется и мера наказания...
     Ответ Полынова прозвучал иносказательно:
     -  У каждого  из дьяволов есть  собственный ад,  и  в этот личный ад не
посмеет войти даже Вельзевул!
     - Я  все-таки  склонен думать  о ваших лучших  намерениях  -  настаивал
Щелкалов.  -   Согласитесь,  что  эксы  дискредитируют   революции,   заодно
оправдывая  в глазах  обывателя  все суровые  репрессии правительства против
революционеров.
     - Логично, - согласился Полынов. - Но ко мне логика вашего жандармского
мышления никак не относится.
     -  Из  этого ответа я понял, что вам сейчас выгоднее  остаться в облике
взломщика, нежели предстать  перед судом идейным человеком... Я не ошибся? -
тонко подметил штаб-ротмистр.
     Полынова даже передернуло.
     - Оставим это!  - раздраженно  выкрикнул он.  -  Беру на себя  почтовый
вагон льежского экспресса, и этого достаточно.
     Щелкалов нагнулся и достал из-под стола  саквояж, из  которого принялся
вынимать воровские инструменты - они были на диво  блестящими и отточенными,
подобно хирургическим.
     - Хорошо. От статьи  политической возвращаемся к уголовной, и  здесь  я
вынужден  признать, что  вы работали  как опытный  профессионал. С  почтовым
вагоном  все  ясно. Познань  мы  пока  оставим в покое,  как  чужой  для нас
город... Но... Лодзь?
     Полынов вдруг торопливо заговорил:
     - Вы правы, лучше не касаться политики. Да, я принимал участие в налете
на  Коммерческий банк  Лодзи,  но,  поверьте, никакого  отношения к тамошним
революционерам  не имел. Просто они наняли меня как  опытного взломщика  для
вскрытия сейфа, обещая мне три процента со взятой с кассы банка суммы.
     - И после того, как эта касса банка вами была вскрыта, вы взяли