ить   нам  рогатого  скота  для
млекопитания и еще женского полу для устройства внутреннего хозяйства..."
     Сахалин всегда  с трепетом ожидал  осеннего  "сплава", когда с парохода
сойдут   на  пристани   Александровска   преступницы   и   "вольные"   жены,
вытребованные мужьями. Сильный пол заранее воровал на складах и в магазинах,
грабил  прохожих на улицах, снимая с них  шапки  и галоши,  чтобы  предстать
перед  прибывшими  женщинами в  самом  "шикарном"  виде.  А если у  тебя еще
завелась гармошка да  способен  угостить бабу  конфетами, ну, тогда, парень,
тебе в базарный  день и цены нет! Для пущего соблазна  слабой женской натуры
женихи обзаводились цветными  платками из дешевого ситца, держали наготове в
кулечках мятные леденцы.
     -  А чо?  - рассуждали женихи. -  Платок-то на  нее накину,  на гармони
сыграю дивный вальс "Утешение", конфетку в рот суну, чтобы пососала, а потом
веди куды хошь... уже моя!
     - Гадье! - говорили  женихам  окружные исправники, вертя в  руках синие
шнуры от револьверов. - Ведь  вас,  хвостобоев, вусмерть увечить бы  надо...
Небось приведешь бабу,  на  гармони  сыграешь ей, а потом  сам же  на  улицу
погонишь, чтобы она тебе, калаголику паршивому, деньги на водку добывала.
     -  А что?  - говорили женихи, не стыдясь. - На то она  и баба,  чтобы с
нее,  со  стервы, мужчина  верный  доход  имел... Зря  мы,  чо  ли, на энтих
каторгах страдаем?
     Оживлялась к  осени и чиновная среда, чтобы под видом кухарок, поломоек
и прачек заполучить  от казны бесплатных наложниц,  помоложе да  покрасивее.
Жорж Оболмасов, которому уже давно было тошно от утренних визитов Жоржеточки
Слизовой,  тоже  надеялся снять с парохода  женщину  попригляднее. Но геолог
боялся не успеть вернуться в Александровск к приходу "Ярославля", ибо японцы
затягивали начало экспедиции.
     - Господин Кумэда, - говорил он, - летний сезон уже подходит к концу, а
где же ваши носильщики, где снаряжение?
     - Скоро все будет, - обещал Кумэда...
     Скоро  появилось  отличное  снаряжение, закупленное  в Америке, прибыла
команда  бравых  японских парней  в крепких  башмаках;  они  закрывали  лица
сетками от  комаров, четко исполняли  приказы  Такаси  Кумэды, и  экспедиция
тронулась в тайгу,  уже  затянутую дымом летних пожаров, ежегодно пожиравших
сахалинские дебри.  Оболмасов  был  достаточно  грамотным  геологом,  хорошо
начитан в литературе о полезных  ископаемых Сахалина, и поэтому он не всегда
понимал, почему отряд кружит возле Александровска,  словно выискивая подходы
к нему со стороны Южного Сахалина.
     - В чем дело? -  говорил он  Кумэде. - Если  мы  решили искать нефтяные
залежи,  нам  следует сразу двигаться  на север, даже за  мыс  Погиби,  а не
болтаться в Рыковском  округе...  Что мы здесь крутимся? И что найдем, кроме
множества  скелетов  в  ржавых кандалах,  которые  валяются  еще  с прошлого
года?..
     Но  японцы  строго придерживались  каких-то  своих маршрутов, а  Кумэда
резко пресекал все вопросы Оболмасова:
     - Вы  получаете от нас такое хорошее жалованье, которого  вполне должно
хватить для сохранения вашего спокойствия.
     Неожиданно  возросла  и  роль  фотографа,  взятого  в  экспедицию  ради
создания альбома с видами Сахалина;  теперь  уже не  Кумэда, а  сам фотограф
казался Оболмасову в  экспедиции самым главным,  японцы-носильщики кланялись
ему с особенным усердием.
     - Оболмасов-сан,  - заявил  фотограф, - это правда, что мы заключили  с
вами контракт на поиски нефти,  не спорю.  Но мы ведь можем  найти не только
нефть,  но  и...  золото! Наконец, мы, японцы,  никогда не отворачивались от
дикой красоты сахалинских пейзажей... Это ведь тоже большое богатство.
     - Да я не спорю, - согласился Оболмасов, с трудом вдыхая влажный воздух
через сетку накомарника. - Но мне хотелось бы не опоздать в Александровск...
ведь скоро и осень!
     Японцам это было известно, как и многое другое.
     - Мы догадываемся о причине ваших переживаний, - сказал однажды Кумэда.
-  Но вы не должны волноваться: приход "Ярославля" в этом году на две недели
задерживается,  и,  если вам понадобилась  хорошая  кухарка,  вы успеете  ее
получить...
     Внутри Сахалина было неуютно и жутко. От древнейших лесов и болот веяло
дикой давностью; порою геологу казалось, что из вязкой заплесневелой трясины
сейчас  высунется, щелкая зубами, огромная пасть доисторического ихтиозавра.
Некоторых лошадей, завязнувших в таких трясинах, японцы бросали погибать, не
в  силах вытащить их  на  сушу. Ради экспедиции они  наняли у  гиляков много
собак, похожих на  волков  - ростом  и  повадками.  Туземные собаки  даже не
лаяли, а завывали по-волчьи, и только  отрубленные  под самый  корень хвосты
давали понять, что  это  не волки, а "друзья  человека".  Впрочем,  когда на
Сахалине бывали голодные зимы, этих "друзей" быстро съедали.
     Японцы не подвели его, и, пока "Ярославль" разгружал баржами свои трюмы
от женского "сплава", Оболмасов успел побывать  в  кают-компании транспорта,
где за  офицерским табльдотом выпил три рюмки  хорошего  виски, а пароходный
буфетчик охотно продал ему два великолепных цейлонских ананаса:
     - Сам Елисеев таких не видывал... берите!
     Геолога  катером  спровадили обратно на  берег,  где сахалинские  мужья
встречали жен с детьми,  впрягались тащить прибывший с ними домашний скарб -
прямо из деревни.
     -  Дура! - сразу начинали  они лаяться с женами. - Ну ладно, самовар  и
утюг привезла, это ишо продать можно. А вот ухваты-то на кой хрен тащила? Ты
бы и метелки свои прихватила...
     Тем  временем  женихи  уже  обступали прибывших каторжанок,  благородно
уговаривая их связать с ними свою судьбу:
     -  На веки  вечные, до гробовой доски! Потому  как  очень вы мое сердце
пронзили, теперь я пылаю... В эвдаком серьезном случае могу  персонально для
вас исполнить  на гармошке  любимый романс нашего императора "Не подходите к
ней с вопросами...".
     Конечно,  лучше не задавать глупых  вопросов,  по  какой статье их сюда
спровадили. Но  выбор отравительниц,  хипесниц, душительниц и воровок был на
этот раз  сказочно богатым: бери по  любой статье, никогда  не прогадаешь...
Заметив   колебания   Оболмасова,   который   разглядывал   женщин   издали,
полицмейстер Маслов подсказал ему:
     - Коли желаете иметь не хахальницу, а жену верную и хорошую, так берите
такую, которая пошла на каторгу за убийство мужа. Мы-то, полиция, уже знаем,
что, если жена мужа вконец порешила, значит, ее муженек того и заслуживал...
     Тут  внимание Оболмасова привлекла одна бабенка, явная хипесница. Но до
чего  же  хороша  была,  каналья!  Возле  нее  неловко  топтался  парень  из
поселенцев.  Кажется,  он был  из категории "от сохи  на  время"  - трудяга,
попавший  на Сахалин  случайно,  а теперь  работал  как вол,  создавая  свое
хозяйство.  Теперь он  неумело и косноязычно соблазнял молодуху ехать к нему
на выселки, чтобы совместно горбатиться с утра до ночи на скотном дворе и на
огороде. Платок он ей уже подарил,  а теперь стыдливо расточал перед гадюкой
самые нежные признания:
     -  Мне же рук не  хватает, чтобы  коров подоить, и хлеб испечь, и забор
поправить. Фулиганье тут такое собралось, одни  пакостники. Мимо  забора  не
пройдут,  чтобы доску  не выломать... Ну? Вы  не сумлевайтесь: сыты завсегда
будете. Как зовут-то вас?
     Молодуха   назвалась   Евдокией   Брыкиной;   она   брала  из   кулечка
мармеладинки, таскала их в широкий, как у лягушки, рот:
     - А может, вы пьяница какой? Я мужчинкам этим самым  давно  не верю.  У
них завсегда на уме, как бы нас поскорей использовать, а потом-то с них фигу
с маком получишь.
     Для вящей убедительности она показала жениху кукиш.
     - Вот те крест святой! - божился парень. - Хмельного в рот  не беру,  а
ежели  что, так лупите нас прямо в морду... ради эвдакой  красоты, как ваша,
мы на все согласны!
     Подкинув  в руках тяжелые колючие ананасы, Оболмасов  решил вмешаться в
этот матримониальный сговор. Он сказал девке:
     - Шарман,  шарман! Что ты сиворылого гужбана слушаешь? Охота тебе коров
доить  да картошку  полоть.  Оставь ты свой мармелад. Держи ананас! Будет  и
шампанское. Поехали со мною.
     - Барин! -  надрывно взмолился поселенец. - Да я  ж по-божески... женою
мне станет, а вы для блуда ее берете!
     - Ничего. Потерпишь до следующего "сплава", - безжалостно  ответил  ему
геолог, подсаживая хипесницу в коляску.
     Бедняга "от  сохи на время" долго смотрел, как  увозят его  несбыточное
счастье в Александровск, потом  сорвал с головы  шапчонку и с яростной силой
шмякнул ее об землю:
     - Эх, люди, люди! Да пропади вы все пропадом...

14. РОМАНТИКИ КАТОРГИ

     Штабс-капитан Быков  тоже навестил "Ярославль",  где в  команде у  него
были давние знакомства. К сожалению, купить ананасов не удалось, у буфетчика
осталась  последняя связка бананов.  В кают-компании  корабля  было  тесно и
шумно от наехавших с берега чиновников, жаждущих вкусить от гастрономических
благ Европы и Азии. Старший офицер Терентьев сказал Быкову:
     - Ну, как у вас тут дела? Еще спокойно?
     - Пока живем - не тужим, - отозвался Быков.
     В  открытом иллюминаторе  виделась  серая  гладь  моря,  вдали - берега
Сахалина, затянутые едучим дымом непогасших пожаров.
     -  Не  тужите, ибо до вас  ничего не  доходит, кроме всякой ерунды. А в
России все чаще поговаривают о войне.
     - С кем?
     - С японцами.
     Валерий Павлович угостил себя рюмкой шартреза.
     - А что нам с ними делить? Не Сахалин же!
     -  И я,  - ответил Терентьев, - такого  же  мнения, что делить  нам уже
нечего. Все, что  было спорного, все поделено еще при канцлере Горчакове. Но
из  Петербурга доходят слухи,  будто в нашей дипломатии  возник сомнительный
кризис.
     - Кризис? По какому вопросу?
     -  По  корейскому.  Наши  сиятельные  спекулянты  развели  на  реке Ялу
какие-то  концессии,  рубят там деревья, ставят  бараки. Ну японцам  это  не
очень-то   нравится,   ибо  Корею   они  привыкли   считать  как   бы  своей
наследственной вотчиной.
     -  Что нужно в Корее  нашим  сиятельным  камергерам, - сказал  Быков, -
догадаться еще  можно. Но вот что понадобилось в Корее самураям - этого я не
знаю, хотя тоже догадываюсь. Будь я на месте нашего министра иностранных дел
графа  Ламздорфа,  я бы  принял такое  решение:  черт с  вами, Россия уберет
концессии  с Ялу, но  зато  и вы, японцы, не  получите прав на концессию  по
расхищению рыбных и пушных богатств нашего Сахалина.
     -  Во!  - поддакнул Терентьев. - У вас хорошая голова, капитан, по этой
причине  вас  и  заперли в казармах Сахалинского  гарнизона.  Не желаете  ли
отсюда выбраться?

     - Выбраться... как? - печально спросил Быков.
     Он навестил дом  губернатора, одарив госпожу  Челищеву  тяжелой связкой
ароматных  бананов.  В  разговоре,  конечно,   они  коснулись  и  последнего
"сплава". Клавочка спросила:
     - Одни женщины? А мужчин разве не привезли?
     - Да нет. Только одного политического.
     - А по какому процессу, не знаете?
     - Я не интересовался...  Между прочим, - невесело улыбнулся Быков, - на
"Ярославле" меня  сегодня  пожалели за то, что  я  лучшие годы  своей  жизни
посвятил службе на Сахалине.
     - Я тоже так думаю, - ответила Клавочка. - Мне кажется, вы и сами-то не
слишком довольны судьбой, какая вам выпала. Впрочем, простите меня. Я задела
ваше больное место. Надеюсь еще увидеть вас с аксельбантом генштабиста.
     - Да, да! - сразу оживился Быков. - Если б не эти проклятые иностранные
языки,  без  которых  в академию  не  допускают. Но  меня всегда  привлекали
возможности  войск  проходить  там, где нормальные люди не пройдут...  через
болота,  через  лесные  завалы,  строя  переправы  через  губительные  реки.
Наверное, я мог бы стать недурным штабным работником. Но... мечты, мечты!
     Клавочке захотелось сделать ему приятное:
     - Хотите, я помогу вам с французским?
     - Каждый урок с вами для меня будет счастьем...
     Судя  по всему, Фенечка Икатова подслушивала возле  дверей. Правда, она
не совсем  поняла  устремлений  штабс-капитана,  желавшего  ходить там,  где
нормальные  люди не ходят, но кое-что из беседы мужчины с женщиной вынесла -
для развития тактики:
     - Еще ахнет, когда я начну уроки давать...
     В один  из дней, явно  выживая  Челищеву  из губернаторского дома,  она
надерзила девушке, и Клавочка велела девке:
     - Убирайтесь вон из моей комнаты!
     - А она и не ваша, - ответила Фенечка, уперев руки в пышные бедра. - Ты
сама  отсель  убирайся,  потому как  комната  эта нужна Соколову, начальнику
губернаторского конвоя... Если ты на параше еще не сидела, так у меня теперь
насидишься!
     Челищева еще не успела освоить смысл  этих  наглых угроз, а в дверь уже
просунулся писарь из канцелярии:
     - Господин статский советник Бунге... вас просят!
     Бунге сидел за столом губернатора,  идеально  чистым,  и  не удосужился
даже привстать  из  кресла при появлении  девушки. Стекла его очков отражали
холодное  сияние свежевымытых  окон кабинета. С олимпийским спокойствием  он
начал:
     - Вы ввели нас в заблуждение... я бы сказал - даже опасное заблуждение!
Из-за халатности и попустительства Михаила  Николаевича, который  привык  не
застегивать пуговицы на  своем мундире и держать свои двери нараспашку... Он
не только  ввел  вас  в  свой дом, но и  ввел всех  нас... э-э-э, в  опасное
заблуждение!  -  повторил  Бунге.  - "Ярославль"  доставил  не только партию
арестанток, но и документы из департамента полиции... Садитесь!
     Челищева села. Двумя пальцами бюрократ  взял со стола  коробок  спичек,
как берут с подноса вкусную тартинку.
     - Итак, - продолжал он, - из документов явствует, что вы, милейшая, еще
в   Петербурге   состояли    под    надзором    полиции   как    политически
неблагонадежная... Изволите отрицать?
     - Нет. Я не отрицаю этого.
     - Тогда позволено мне спросить: с какими  целями вы приехали на Сахалин
и кто вас сюда направил? Подумайте.
     -  И думать нечего.  Я  приехала по  велению сердца. Да, это  правда, -
торопливо  сказала  Клавочка,  -   мы,  бестужевки,  активно  участвовали  в
общественной  жизни, устраивали сходки и митинги протеста. Я обучала рабочих
грамоте на окраинах Выборгской стороны-.. Но я же - нессыльная!
     - Извольте отвечать по существу,  - сказал  ей Бунге. - Как политически
неблагонадежная,  очевидно,  вы  затем  и  прибыли на  Сахалин,  дабы  вести
революционную пропаганду, а ваши "воскресные  чтения" в александровском Доме
трудолюбия есть еще одна попытка... э-э-э, к этой пропаганде.
     "Не  ты ли сам и придумал  эти чтения?"  - подумала  Клавочка,  отвечая
чиновному балбесу как можно вежливее:
     - О  какой  революционной  пропаганде может идти речь,  если я заводила
граммофон,  читая ссыльным  стихи  Полонского, Надсона, Плещеева и Фета? Все
это  давно  одобрено нашей цензурой. Если не  верите, я  могу  принести  вам
"Чтец-декламатор" за прошлый год, и там все это напечатано.
     -  Од-на-ко, -  раздельно произнес  Бунге,  -  я  не  считаю  возможным
разрешить   вам  и  далее  "воскресные  чтения",  как  весьма   опасные  для
нравственности населения...
     -  Но это  же чушь! -  возмутилась Клавочка.  - Убивать и  воровать  на
каторге можно,  а  читать  из Надсона, что "пусть струны порваны, аккорд еще
рыдает" - это уже нельзя?
     - К сожалению, "Ярославль" выбирает якоря, и выслать вас я уже не могу.
Но если спросите у меня отеческого совета, я вам его дам: найдите себе мужа,
и тогда все завихрения бестужевских курсов погибнут возле кухонной плиты...
     Клавочка  вернулась  к себе,  а там все вещи были уложены в  неряшливую
кучу, поверх которой красовалась ее шапочка-гарибальдийка. Фенечка держалась
с победным видом:
     -  Можете не  проверять. Нам чужого  не надобно,  своего хватает. Мы не
какие-нибудь там... не воровки!
     С  помощью писаря, который,  кажется,  радовался ее удалению,  Челищева
вынесла свои  вещи на крыльцо, наняла коляску, еще сама не  ведая,  куда она
поедет.   Фенечка   долго   соображала,   что   бы   сказать   на   прощание
пооскорбительнее, но фантазия тоже имеет предел,  и она крикнула первое, что
пришло ей в голову:
     - Извини-подвинься! В другой раз не попадайся...
     Издалека,  со стороны моря, послышался  хриплый  вой.  Это  "Ярославль"
покидал Сахалин,  чтобы  вернуться следующей  весной.  Но  до весны нам  еще
следовало  дожить.  А дожить было нелегко. Недаром слово  "режим"  каторжане
заменяли более точным словом - "прижим". Ляпишев старался, чтобы виселицы на
дворах тюрем пустовали, в период его губернаторства многие палачи, испытывая
гнет безработицы,  нанялись  в няньки, таская по городу грудных младенцев, а
каторжане говорили:
     -  Сейчас прижим не такой, как бывалоча раньше. Хотя и жмут, но терпеть
можно. Вешать перестали, и то ладно!
     Писарь  Полынов  (бывший  семинарист  Сперанский) сидел  в  канцелярии,
срочно  готовя  для Бунге официальную справку о количестве беглых,  которые,
проблуждав по тайге и умирая от голода, осенью сами добровольно  вернулись в
тюрьму, когда дверь тихо скрипнула, и в кабинет вошел тот самый человек...
     Писаря почти отбросило к стене - в ужасе перед ним.
     - Нет, нет,  нет... - забормотал он. - Христом-богом прошу...  оставьте
меня! Я ничего больше не знаю...
     "Квартирный"  каторжанин Сперанский  (он же  бывший  Полынов) никак  не
ожидал, что вызовет такой страх своим появлением.
     - Да что с вами... дорогой мой человек? - вдруг нежно произнес он. - Не
пугайтесь  вы меня, ведь  я  ничего  дурного делать  не собираюсь.  Я просто
пришел за справкой.
     - За какой справкой? - малость  утешился писарь. Настоящий Полынов взял
со стола справку для Бунге, прочел сведения о беглых и положил ее на прежнее
место.

     -  Это  меня  не  касается, -  дружелюбно  сказал  он.  -  Я  хотел  бы
осведомиться у вас совсем о другом: не доставил  ли  "Ярославль" с последним
"сплавом" кого-либо из политических?
     Писарь понял, что Полынов не сотворит с ним ничего страшного, и он даже
успокоился, листая казенные бумаги:
     - Да, один доставлен.
     - Кто?
     - Сейчас скажу... Зовут его - Глогер! Из Лодзи.
     - Варшавский процесс?
     -  Да,  осужден  по  варшавскому процессу...  Полынов вышел на  крыльцо
губернского правления.
     - Глогер, - прошептал он. - Ладно, что не Вацек... Последовал удар, и с
головы кубарем слетела шапка.
     - Ты  что  задумался? Или  меня не видишь?  Перед ним  стоял Оболмасов,
узнавший  его. Полынов нагнулся и, подняв шапку с земли, снова нахлобучил ее
на голову:
     -  Я ведь думал, что вы только начали погибать в  условиях  каторги, но
я... ошибся. Оказывается, вы уже погибли.
     Оболмасов испугался, криком подавляя в себе страх:
     - Бандит! Иди отсюда... проваливай, хамская морда!
     Полынов не спеша спустился со ступенек крыльца:
     - Вы не правы: я не хам - я лишь романтик каторги. При этом он заглянул
прямо в глаза Оболмасову - так змея заглядывает в глаза обреченного кролика.
"Кирасира"  вдруг охватила мелкая дрожь, а вместе  с ним завибрировали  - на
груди  и  на спине - солидные классики  Боборыкин с  Шеллером-Михайловым,  в
романах  которых,  очевидно,  еще никогда не возникало  подобных ситуаций...
Полынов пошел, но вдруг остановился:
     - Вы мне сняли только шапку, а я сниму вам голову!
     Читатель  может  не  сомневаться:  судьба  Оболмасова  решена.  Полынов
никогда не бросал слов на ветер...

15. НЕ РЕЖИМ, А "ПРИЖИМ"

     Подлинный случай. Однажды по улице Александровска  шла девушка.  Шла  и
улыбалась.  Навстречу ей двигался ссыльнопоселенец. Поравнявшись с девушкой,
он расцеловал ее в губы алые:
     - Уж ты прости  меня, красавица! - сказал  он. И  зарезал ее. А на суде
говорил:
     - Никогда раньше не  видел  ее,  даже