е,
если бы Япония  признала этот параграф. Но японцы его не  подписали, как  бы
заранее оставляя за собой право вторжения на Сахалин - в нарушение всяческих
прав!

2. СТРАДАНИЯ САХАЛИНСКИХ ВЕРТЕРОВ

     О положении женщины на каторге историки пишут, что, "вступив на остров,
она  переставала быть человеком, становясь  предметом,  который можно купить
или  продать".   Женщин  обменивали  на   водку,  их  проигрывали  в  карты.
Превращенная   в  товар,  сахалинская   женщина  отомстила  за   свою  честь
паразитическим тунеядством:  "Если  бы  сожитель  вздумал требовать  от  нее
серьезной работы и взвалил бы на нее обязанности жены крестьянина, она сразу
бросила  бы  его и ушла к другому". Правда,  бывали очень счастливые  браки,
возникшие из  случайной связи,  когда муж и  жена, соединив  свои судьбы  по
прихоти начальства, горячо любили  друг друга. Но общая статистика браков на
Сахалине  была жуткая:  в среднем на  одну женщину  приходилось  семь-восемь
мужчин,  отчего  на  Сахалине  бытовала   безобразная  полиандрия.  Сами  же
тюремщики хвастались перед приезжими:
     - У нас баб не бьют! Это в России лупят их чуть не  оглоблей  или дерут
вожжами, а здесь даже пальцем не тронут.
     - Зато, слыхать, у вас женщин убивают?
     - Это правда. Убить  бабу - пожалуйста, это можно, а трепать их нельзя,
иначе к соседу убежит. Потом ведь волком извоешься, пока другую найдешь...
     Почти  все дети на Сахалине были незаконнорожденными. Чтобы хоть как-то
упрочить   семьи,   администрация   на   каждого   ребенка   выдавала   один
продовольственный пай, какой получали  и арестанты в тюрьме. Зачастую именно
этот пай закреплял  сожительство, создавая  некое  подобие  семьи.  Возникал
немыслимый вариант семейной жизни:  не родители кормили  своего  ребенка,  а
младенец,  еще лежащий в  колыбели, уже  являлся кормильцем своих родителей.
Ребенок  становился  спасением  от  голода, он "делался  выгодным и  дорогим
приобретением,  и  таким  путем  создавались новые  семьи,  конечно,  весьма
непрочные", -  писал ботаник А. Н. Краснов, проникший  в  тайны сахалинского
быта.
     Да,  повторяю,  Сахалин  знал  чистую, добрую любовь, даже  в каторжных
условиях люди  создавали нерушимые любовные союзы. Но мы не станем проливать
лишних слез  над  судьбою преступниц, сосланных  на Сахалин  за  убийства  и
воровство, - иногда мне, автору, хочется пожалеть и мужчин, которым выпадала
горькая доля делаться мужьями таких вот жен!
     Корней Земляков попал на Сахалин за участие в крестьянском бунте, когда
мужики стали самовольно запахивать  пустующие земли. Он  не был героем - его
увлекла общая  стихия  деревенского  возмущения  (таких, как он, на  каторге
звали "аграрниками"). Отсидев  срок в Рыковской тюрьме, Корней вынес на волю
отвращение к уголовному миру. Он  вышел на  поселение,  оставалось  два года
отсахалинить  -  и  можно перебраться  на  материк свободным человеком. Не в
пример  другим  "аграрникам",  которые, покинув  тюрьму,  пьянствовали, живя
случайными  заработками,  Корней, осев на земле, все  жилы из себя  вымотал,
чтобы наладить "справное" хозяйство. Сам доил коров, задавал корм поросятам,
сам полол гряды на огороде. Трудился и даже радовался:
     -  Это  ль  не  жисть?  Еще  бы где бабу сыскать... Все эти годы ему не
хватало  женской  улыбки,  женского  плеча,  на  которое  можно опереться  в
невзгодах. Уж сколько он обил порогов по разным канцеляриям, просил "бабу" -
все нет да нет. Не раз, прифрантившись, Корней выходил на пристань встречать
"Ярославль", но всех "невест"  расхватывали другие "женихи",  а у  Корнея не
было  нахальства,  чтобы предстать перед  слабым  полом в  наилучшем  виде -
пижоном с гармошкой.
     Наконец весною его вызвали в Рыковское:
     -  Есть тут одна лишняя, да  не знаем, возьмешь ли ее! Она из  прошлого
"сплава", на содержании была у господина Оболмасова. Так она этому господину
такой  "марафет"  навела,  что сам не  знал, как от нее избавиться... Можешь
забирать!
     "Невесту" наглядно  представили. Евдокия  Брыкина, одетая  в жакетку из
черного бархата,  сидела на казенном  стуле,  широко  расставив полные,  как
тумбы, ноги. Она грызла орехи, а избраннику сердца сразу же заявила:
     - А нам-то  што? Бери, коль начальство приказывает. Не ты,  так  другие
кавалеры меня завсегда расхватают...
     Корней Земляков шепнул чиновнику:
     - Уж больно они серьезные. Нельзя ли чего попроще?
     - Здесь тебе не  ярмарка, чтобы выбирать. Скажи  спасибо, что у  Дуньки
Брыкиной глаза, руки и ноги на месте.
     День был солнечный,  приятный, пели птички, пахло дымом пожаров. Корней
подогнал свою лошадь к правлению, с почетом усадил на телегу Дуняшку, дал ей
сена:
     - Вы сенца-то под свою персону подложите, потому - дорога дурная, шибко
трясет. Вам же лучше будет.
     - Ладно. Поезжай... деревенщина!
     - А вы никак из городских будете?
     - Живали  в  городах. Разных клиентов  навидались...  Всю дорогу Корней
рассказывал, какой он хороший, как он старается, сколько у него кур несутся,
какое жирное молоко дают  коровы. Лошадь, прядая ушами,  волокла  телегу  по
ухабам. Дуняшка сумрачно оглядывала  местность  с обгорелыми пнями,  розовые
поляны, зацветающие кипреем, наконец сплюнула:
     - Сколь дворов-то в деревне твоей?
     - Тридцать будет, живем весело, народу много.
     - Давиться мне там, на веселье вашем?
     -  Зачем  давиться? Коли  вы  с добрым  сердцем  едете, так у  нас  все
наладится. Не как у других... шаромыжников!
     - Много ты понимаешь, - отвечала баба. - Эвон, я у Жоржика-то жила, так
он мне какаву в постель таскал, нанасами встретил еще на пристани. Ежели что
не по ндраву мне, так я ему такой трам-тарарам устраивала...
     - О каком Жоржике говорите?
     - Об инженере этом - Оболмасове! Попадись он мне, сквалыга такая, я ему
глаза-то бесстыжие выцарапаю. Честную женщину использовал, а потом, вишь ты,
на улицу вытолкал...
     На въезде в деревню сидели поселенцы, издали оглядывая бабу, полученную
Корнеем Земляковым от начальства.
     - Ты выходи вечерком... покалякаем, - звали его.
     - Ладно, - откликнулся Корней.
     Гордый от сознания, что теперь у  него все есть в  хозяйстве, имеется и
хозяйка  в  доме,  вечером  Корней  надел  жилетку, натянул картуз, навестил
односельчан, судачивших о том о сем  на завалинке.  Довольный своим успехом,
он даже прихвастнул:
     - Это  наши ничего не могут! А  вот Куропаткин, хоть и министр, он меня
сразу оценил. "Езжай, говорит, Корней, до дому, а уж я  для тебя все сделаю.
Ежели тут станут  волынить,  ты мне  пиши.  Адрес  такой:  Зимний  дворец  в
Петербурге, лично в руки императору. А мы с царем каждый вечер чай из одного
самовара дуем, он мне твое послание передаст..."
     - Ну-ну! А дальше-то что?
     -  Ну, пришел  я.  К нашим-то. Они так и  забегали, будто  настеганные.
Выводят сразу  дюжину девок  из последнего "сплава". Видать,  где-то берегли
про запас. Просят любую выбирать. Ну, я посмотрел и говорю: "Ладно, этих вот
себе оставьте, а я  Дуняшку  беру".  Так вота и обзавелся.  Баба она ладная.
Правда, как приехали,  легла и  больше не встает.  По мне,  так лежи. Я ведь
понимаю.  Устала она... бедненькая!  Ее какой-то  инженер  какавой  опаивал,
теперь в себя прийти не может.
     Семейная жизнь началась. Дуняшка Брыкина  как завалилась на постель  по
приезде,  так  больше  и  не  вставала. Иногда только  глянет в оконце,  где
скучились серые избенки поселян,  вдали шумел  лес, из  леса выбегали рельсы
узкоколейки-дековильки, по которой каторжане  гнали в сторону Александровска
вагонетки с дровами, и, наглядевшись на все это убожество, Дуняшка в сердцах
произносила с презрением:
     -  Во,  завез!  Тут  и  марафету  стрельнуть не  у  кого...  Услышав  о
"марафете", Корней даже испугался: он знал,  что  это  -  кокаин, который за
бешеные деньги  продают в тюрьмах майданщики. Корней  с утра уже  на  ногах,
подоит коров, заглянет в избу, где валяется его ненаглядная:
     - Дунечка, может, булочки хошь?
     - Не-а.
     Корней задаст корм свиньям, снова прибежит:
     - Может, до лавки слетать, пряничка тебе?
     - Не-а.
     Корней уберет навоз, прополет огород, растопит печь.
     - Дуняшечка, уж не больная ли ты?
     - Не-а.
     В полдень щи сварены, Корней просит откушать.
     - Не-а.
     - Так какого тебе еще рожна надобно?
     - Какавы желаю... чтобы с нанасом!
     Даже Корней, уж на что был кроток, и то взбеленился:
     -  Порченая  ты,  как  я  погляжу.  Нешто  на  Сахалине можно  о  таком
помышлять?  И  не стыдно  тебе слово-то экое  поганое  произносить? Нанас...
выдумают же проказники! Тьфу...
     Печальный,  выходил  вечерком Корней  к  мужикам-односельчанам,  лениво
крутил цигарку; его спрашивали:
     - Ну, какова молодуха-то? Небось жируете?
     -  Не до жиру, быть бы живу, - отвечал Корней, понурясь. - Испортили ее
господа  всякие по городам разным. Они там нанасы трескали,  а отрыгивать за
них мне приходится...
     Мужики, сочувствуя, дали практический совет.
     -  Как  хошь, Корней,  а придется поучить  ее маненько,  чтобы  себя не
забывала. Коли вопить станет,  мы всем сходом  утвердим, что худого знать не
знаем, ведать не ведаем.
     Удрученный  горем, Земляков  вернулся к себе.  Дуняшка вдруг изогнулась
перед ним на постели животом кверху,  руки  назад откинула, словно больная в
падучей, разрыдалась.
     -  Любви  хочу...  с  марафетом!  Чтобы  неземная  страсть  была, чтобы
кавалеры меня вениками опахивали...
     Корней намотал ее волосы на руку и дернул:
     -  Уймись,  тварь!  И  не  стыдно  безобразничать?   Я  ведь   тебе  не
какой-нибудь кандибобер, чтобы неземное показывать...
     И  уж  совсем  стало   невмоготу  Корнею,  когда  однажды,  приехав  из
Рыковского, застал у себя господина исправника. Не стыдясь мужа, он не спеша
натянул на  себя  мундир  с  синими  кантами тюремного  ведомства,  а Корнею
выговор объявил:
     -  Евдокия-то Ивановна жалиться на  тебя  изволят!  Худо  ее содержишь.
Гляди, Корней, ты меня знаешь, я всегда за  порядок стою... Коли что не так,
заберу сожительницу от тебя. Мне  как раз кухарка нужна. Береги Дуньку! Баба
что надо...

     На  прощание он  оставил Дуньке  кулечек с мармеладом.  Тут  Корней  не
сдержался. Для храбрости осушил косушку:
     - Ты долго еще,  подлюга,  изгиляться надо мной  станешь? Я тебе сейчас
таких нанасов накидаю, что вовек не забудешь...
     Только он это сказал,  как Дуняшка прыснула из дверей на улицу, оглашая
сахалинские окраины жалобным воем:
     - Ой, люди добрые, и где тут полиция? Убил меня изверг-то мой. Моченьки
моей больше не стало... помираю!
     Корней тянул бабу с улицы, чтобы не позорила его:
     -  Рази можно  экий срам  на  меня наговаривать? Я ведь попугал  только
тебя... О господи, вот беда-то! Полежи, отдохни.
     - У-убил! Измучилась с ним... марафету хочу!
     Не было совести у бабы, совсем не было.
     - Дунька, ты лучше уходи, - однажды сказал ей Корней.
     Евдокия Брыкина так и села на постели.
     - Эва... полюбуйся! - показала она кукиш Корнею. - Нешто дурочку нашел,
чтобы  я так и ушла? Прежде ты,  сокол ясный, пять  "синек" вынь да  положь,
тады и сама уберусь.
     Корней завыл,  плача. Были  у него  скоплены сто  сорок  рублей,  чтобы
купить билет  для  отъезда на  материк,  когда выпадет  воля или  даст  царь
амнистию  с рождением наследника.  Так не  отдавать  же теперь свои кровные,
чтобы эта стерва на них "марафету" нанюхалась? Мужики стали жалеть Корнея:
     -  Дурак  ты, дурак!  На  что польстился-то? Лучше бы  взял  кривую  да
корявую, на  каких и собаки не лают.  Вот и корячился бы с  нею душа в душу,
она  бы  любой  конфетке  радовалась.  А  с  этими  финтифлюшками  какое  же
хозяйство? Одна погибель...
     С  тех  пор как Полынов  взвалил на  себя  множество забот  о девчонке,
купленной им по дешевке, жизнь обрела новый смысл, но зато сделалась намного
тревожнее. Теперь он боялся не только за себя, но становился ответствен и за
Верочку,  которая быстро обретала повадки и  капризы  подрастающей  девушки.
Уходя дежурить  на метеостанцию,  Полынов всегда запирал  ее на ключ, строго
наказывая не высовываться даже в окно, чтобы глазеть на Протяжную улицу. Его
отношение к ней было почти  отцовским, но  с  претензиями  на  что-то  более
значительное...
     -  Будущая  королева,  -  сказал  он  ей  как-то,  -  ты обязана  стать
образованной женщиной...  с  шармом! Я  всю жизнь  учился, и теперь я желаю,
чтобы  ты прошла полный  курс  тех познаний, которые  необходимы  людям.  Ты
где-нибудь училась ли?
     - В уездном училище.
     - Какого уезда? Какой губернии?
     - Козельского уезда, а губерния моя Калужская...
     Сунув руки в отвислые карманы  казенного бушлата, Полынов однажды шагал
по скрипучим мосткам.  Издали  заметив  его,  "кирасир" Оболмасов  торопливо
перебежал на другую сторону улицы, и это даже развеселило Полынова.
     - Правильно поступили, - крикнул он, когда они поравнялись. - Я ведь не
забыл,  что ваша голова уже в моих руках, как не забыли, наверное, об этом и
вы сами...
     Опытный подпольщик,  Полынов  умело  проследил за Оболмасовым,  который
вдруг  прошмыгнул  в двери  японского фотоателье с таким  же проворством,  с
каким  пьяницы  заскакивают  в  двери  трактира.  Вряд  ли  геолог загорелся
желанием  сфотографироваться  на  память. Скорее он  сознательно  скрылся  с
улицы,  дабы  избежать дерзостей от Полынова или... "Или у  него свои дела с
японцами!" Недаром  же  в Александровске  давно поговаривали,  что Оболмасов
"ловко объегорил" самого губернатора Ляпишева, поступив  на службу  японской
колонии, руководимой консулом  Кабаяси. "Если то так - призадумался Полынов,
- то в этом случае..."
     - Вы почему не снимаете шапку? - последовал окрик.
     Полынов  не  сразу  заметил офицера,  который  скорым  шагом  вышел  из
переулка на  Николаевскую, и теперь можно ожидать  оплеухи, чтобы шапка сама
по  себе  покинула его голову. Офицер  в чине штабс-капитана спокойно ожидал
ответа.
     - Приношу свои извинения, - сказал ему Полынов.
     Офицер огляделся: Николаевская была пустынна.
     -  Со мною-то  ничего,  -  улыбнулся  он. -  Я  не  сторонник  унижения
человека, и  без того  униженного. Но  вы  могли бы наскочить  на  самодура,
который  слишком щепетилен в поддержании своего авторитета...  Штабс-капитан
Быков!  -  назвался  офицер. -  А вы, очевидно,  уже прошли через  чистилища
тюрьмы и теперь поселенец? У вас хорошее лицо русского интеллигента. Вряд ли
ошибусь, если скажу, что вы... из политических?
     - Нет. Я служу на метеостанции.
     -  Честь имею! - отозвался  Быков, подтянув на левой  руке перчатку.  -
Желаю вам порадовать Сахалин хорошей погодой.
     - К сожалению, сие не от меня зависит...
     Полынову, апостолу  эгоцентризма,  доведенного  до нелепых  крайностей,
теперь нравилось неподдельное оживление Верочки, когда он возвращался домой.
Ощутив  ее  внимание и  отличную  память,  ничем  еще  не  замусоренную,  он
постоянно разговаривал с нею, как учитель с одаренным учеником. Ему хотелось
передать свои знания, привить свой характер, свое понимание жизни. Потому он
чересчур  щедро,  как  невесту  цветами, осыпал  девушку  фактами,  именами,
событиями, много рассказывал ей о чужих городах  и странах.  Полынов добывал
книги, а затем побуждал задумываться над прочитанным.
     - Я сделаю из тебя королеву, - посмеивался он.
     Полынов   часто  прижимал   ее   оттопыренные  уши,  которые  почему-то
раздражали его, подолгу всматривался в девичье лицо:
     -  Скоро  ты  станешь  очень красивой.  Но мне совсем не  нравится твое
имя... Отныне ты будешь моей Анитой!
     - Зачем?
     - Так лучше.
     - А разве можно менять человеку имя?
     -  Я менял много раз, и, поверь с каждым новым  именем я обретал прилив
новых сил и новый интерес к жизни...
     Не раз живший с поддельными документами, менявший имена  с легкостью, с
какой брезгливый джентльмен меняет перчатки, Полынов не видел ничего дурного
в том, что крестьянская девка Верка станет носить гордое имя - Анита.
     - Пришло время расстаться  со всеми обносками. Пойдем со  мной, я хочу,
чтобы моя Анита была самой красивой на свете.
     Ольга  Ивановна  Волохова  никак  не  ожидала  видеть  этого  странного
человека в своем доме на Рельсовой улице, а тем более, когда  он появился не
один, а вместе с девчонкой.
     - Вы ко мне? - удивилась она.
     - Да. Я знаю, что вы лучшая портниха в  Александровс-ке, обшиваете всех
дам нашего  сахалинского  "Парижа".  Я  привел  к  вам свою Аниту, чтобы  вы
принарядили ее... как принцессу!
     Волохова вначале отказала ему в этой услуге:
     - Мне  противна даже мысль, что вы, в  прошлом  революционер,  купили у
какой-то несчастной женщины ее  дитя... Для  каких целей?  Неужели даже  вы,
человек, кажется, достаточно интеллигентный, не можете обойти стороной грязь
сахалинских обычаев?
     -  Заверяю вас, Ольга  Ивановна,  что я взял  эту девочку с улицы, дабы
избавить ее  от грязи.  Не знаю,  как сложится моя судьба, но сейчас  я вижу
свой  гражданский долг  только в одном - оберегать это чистое  существо  ото
всего позорного, что она может встретить на этом проклятом острове.
     - Однако в городе уже ходят всякие сплетни.
     Волохова  невольно  повысила  голос,   и  Анита,  чего-то  испугавшись,
доверчиво вложила  свою ладошку в сильную руку  мужчины, будто искала у него
защиты.
     Полынов сказал Волоховой:
     - Сплетни? Не будем бояться сплетен. Гораздо опаснее свирепое молчание,
которое  иногда  окружает  человека, и в этом молчании  чаще  всего вершатся
самые подлейшие дела...
     Речь Полынова звучала столь убедительно, что Волохова поверила и тут же
стала снимать  мерку с худенького,  еще  угловатого тела  девочки-подростка.
Полынов сказал, что хотел бы  одеть  свою  воспитанницу  как можно наряднее,
готовый  нести расходы за  платья из  самых лучших материй.  Ольга  Ивановна
ответила ему вопросами:
     - Сколько же платят вам за службу на метеостанции?
     - Пятнадцать рублей.
     -  Так, простите, как  же вы  собираетесь  расплатиться со мною,  делая
заказ рублей в  сорок, не меньше?..  Или у вас  какие-то  потаенные доходы с
этой каторги?

     - Нет, мадам, я не стану грабить сахалинское казначейство, - усмехнулся
Полынов, намекая  на сложные обстоятельства  былой жизни. - Но  ваша  работа
будет хорошо оплачена мною...
     В  одну  из ночей, когда  Анита  уснула,  Полынов  осторожно  отодвинул
кровать,  за  которой  прятал  винтовку (подобную  тем,  с  какими  конвоиры
сопровождают арестантов на каторжные работы). Он тихо  перевел затвор,  и  в
этот момент Анита проснулась. С минуту они молча смотрели друг на друга: она
чуть испуганно, а он - выжидательно. Безмолвие слишком затянулось.
     Полынов вставил в оружие цельную обойму.
     - Привыкай молчать, - сказал он, - иначе нам с тобой долго не выжить. И
никогда ничему не удивляйся! В жизни любого  человека всегда будут назревать
странные положения... Спи.
     Анита  спала на  лавке, а Полынов занимал постель. Но однажды он согнал
ее с лавки, велев перебраться на кровать.
     - В самом деле, - сказал он, - как  же я не подумал  об этом раньше? Ты
ведь будущая женщина, потому валяться на лавке должен я сам. Спокойной  ночи
вам, моя королева...

3. ЕЩЕ СТАКАН МОЛОКА

     Поселенцы меж собой толковали, что  Куропаткин - орел, затем, наверное,
и  летал в  Японию, чтобы  застращать  самураев своей лихостью. В другой раз
Корней Земляков охотно побалакал  бы на эту тему, но сейчас - ему было не до
того... У него  пропала Дуняшка Брыкина, а куда  делась  подлая баба  -  где
узнаешь?  Сунулся Корней в  подпечник,  где  меж  кирпичей  давно  прессовал
неприкосновенные сто сорок рублей, но денег на месте не оказалось. Украла! В