Сахалине под личиною журналиста.
     Полынов  смело  "выдавал" врагам  своего друга, зная, что Жохов  скорее
застрелит себя, но он  никогда не попадется живым в руки врагов. Все застыли
в молчании.
     -  Жохов!  - сказал Харагучи, а  его адъютанты торопливо  перелистывали
перед ним бумаги. - А кто же вы сами?
     -   В   чине  коллежского  асессора   исполнял  обязанности   судебного
следователя  в  Корсаковске...  Иван  Никитич  Зяблов!  -  снова раскланялся
Полынов,  представляясь.  -  Служил при  бароне  Зальца, который считал меня
своим близким другом.
     Под генералом Харагучи отчаянно скрипел венский стул.
     -  Во всей этой  истории, - сказал он, - столько  вранья, что я начинаю
удивляться вашей  наглости... Вы ведь  никогда не сможете  ответить  мне  на
вопрос почему именно капитан генштабист Жохов вдруг решил поделиться  с вами
секретными сведениями об этом Глогере?
     Напрасно самураи торжествовали победу.
     - Я давно жду такого вопроса, - ответил Полынов. - Моя дружба с Жоховым
тянется  еще  с  детства,  мы вместе  учились  в  Демидовском  лицее  города
Ярославля,  после  чего Жохов  поступил в Пажеский корпус, а  я  волею судеб
оказался  на  каторге.  Наверняка   у  вас  имеются  сведения   об  офицерах
сахалинского гарнизона... так проверьте мои слова по своим бумагам.
     Удар -  точно в цель!  Харагучи  быстро  переговорил с  офицерами штаба
по-японски,  они  бурно  спорили, наконец  в  своем  досье  Харагучи  что-то
подчеркнул ногтем.
     - Мы вам поверим  лишь в том случае, если  вы  скажете,  кто был  отцом
вашего друга Жохова и какую он  занимал  должность! Будучи его другом, вы не
можете не знать этого.
     - Отец  капитана Жохова служил по выборам дворянства, занимая должность
Тетюшского уездного предводителя...
     Проверили  и поверили!  Харагучи  вскочил  и,  громыхая шашкой,  что-то
злобно  и  гортанно  выкрикивал,  после  чего  из  глубин  дома   послышался
сатанинский вопль Глогера:
     - Не надо... умоляю... это ошибка! Я никогда не...
     Полынов отошел к окну и посмотрел, как японцы ставят Глогера на колени,
сверкнула сабля.  Убедившись, что  Глогера не стало, он облегченно вздохнул:
"Ты  лейся,  песня  удалая..." Харагучи спросил  -  каковы  его  желания  за
раскрытие опасного русского шпиона? Полынов  ответил,  что хотел бы  попасть
под общую депортацию чиновного населения Сахалина:
     -  Всем  известно,   что  в  Александровске  стоит  под  погрузкой  ваш
пассажирский пароход, следующий прямиком в Одессу. Но мне желательно сойти с
него еще в Гонконге, в банке которого я давно держу свои капиталы.
     Почему же не в Петербурге? - спросили его.
     - Как можно доверять  стране, которая трясется от революции? Именно  по
этим   соображениям   я   доверил  свои  сбережения  старинному  британскому
Гонконг-Шанхайскому банку.
     Что-то  хищное  отразилось  в  лице  Харагучи,  но  голова  Глогера уже
откатилась  в  подзаборные  лопухи.  Глогер  уже  не   мог  помочь  самураям
разобраться в этих хитроумных комбинациях.
     - Вы рискуете жизнью, - напомнил  генерал. - Ведь наш телеграф работает
отлично, и мы, сидящие в Рыковском, можем  проверить,  так ли  это. Назовите
номер личного счета.
     Полынов шагнул к столу и написал: XVC-23847/ А-835.
     - Хорошо, - сказал Харагучи. - Но, если англичане не подтвердят наличие
этого вклада, вы окажетесь на дворе... Через двое суток Полынова освободили:
     - Вы оказались правы. Можете  отправляться в Александровск,  а билет на
пароход получите в тамошней канцелярии.
     Харагучи прислал ему в подарок хорошую сигару.
     Благодарю!  - небрежно  ответил Полынов. -  Но  меня будет сопровождать
молоденькая дама, обожающая комфорт, и потому прошу предупредить свои власти
в  Александровске,  чтобы  мне  отвели каюту первого  класса... с  ванною  и
прислугой!  Знаете, все женщины на этой каторге  стали так  избалованны, что
нам, мужчинам, очень трудно угодить им...

     Когда они встретились,  Анита наблюдала  за ним с  каким-то напряженным
вниманием. Полынов не выдержал ее взгляда:
     - Перестань так смотреть на меня!
     - Смотрю... ты поседел, - ответила Анита.
     - Ничего удивительного! Зато мой приговор приведен в исполнение...
     Сахалин  проводил их дождями  и туманами.  Жалобно  мигнули  огни маяка
"Жонкьер",  а потом навсегда угасли в отдалении и маячные  проблески с  мыса
Крильон. Впереди распахивался океан - широкий и бурный, как сама жизнь.

14. КОНЕЦ КАТОРГИ

     "Там, где Амур свои  волны несет", там, от Хабаровска  до  Николаевска,
еще ходили белые пароходы, освещенные  электричеством, с которых долетала до
угрюмых  берегов  музыка  ресторанов,  по  их палубам прогуливались  опрятно
одетые люди и дамы с зонтиками. Но  ближе к осени с этих пароходов все  чаще
видели каких-то диких, немыслимо оборванных людей с палками и котомками, они
бежали вслед  пароходам  вдоль  топких  таежных берегов, взывая к милосердию
пассажиров:
     - Хлеба! Бросьте хлеба, мать вашу растак...
     - Кто эти дикари? - спрашивали пассажиры.
     - Сахалинские каторжане, -  охотно поясняли капитаны. - Японцы всех  их
вывезли с острова  прямо в тайгу  материка  и  оставили  на  берегу,  словно
ненужный  мусор.  Теперь  им,  видите  ли,  амнистия от  его  императорского
величества   выпала.  Вот  они  и  бегают  с  дубинами   вдоль   Амура,  как
доисторические питекантропы... С этим  народом,  дамы  и  господа, лучше  не
связываться!
     ...Убийствами  и грабежами японское  командование  сознательно выживало
русских людей с острова. Это была  политика оголтелого геноцида, при которой
человеку не выжить, и самураи проводили  ее  с неумолимой жестокостью, чтобы
русских людей на острове не осталось. Чиновников с их семьями они спровадили
долгим  путем  прямо в Одессу. Русская  делегация в Портсмуте еще отстаивала
Сахалин для России, когда оккупантами было объявлено, что до 7  августа 1905
года всем неяпонцам следует покинуть Сахалин.
     - Кто желает остаться на острове, тому  следует в ближайшие дни принять
подданство  нашего великого  императора  Муцухито  и  платить налоги,  какие
существуют в Японии...
     Двадцатого  августа контр-адмирал Катаока выслал в  бухту Де-Кастри три
своих  миноносца  под  белыми  флагами; следом  за  ними вошел  транспорт, с
которого свалили на берег толпу первых депортированных сахалинцев. Поселок в
бухте  был  уже разгромлен,  все сгорело  при обстрелах  с моря, и беженцам,
перед которыми шумела глухая тайга, было тут же объявлено:
     - Вы  уже в России! Теперь сами выбирайтесь к Амуру - до Мариинска  или
Софийска... дорога сама выведет.
     Но дороги-то и не было. Толпа людей шаталась от изнурения, многие так и
не дошли до Амура, а  иные стали жертвами таежных хищников. Но оставаться на
Сахалине никто уже не хотел, и все новые толпы беженцев копились на пристани
Александровска,  заполняя  гулкие  трюмы  японских  пароходов.  Самураи   не
разрешали  вывозить на  материк что-либо  из вещей,  кроме  узелка  с  самым
необходимым в дороге. На трапах кораблей разыгрывались  дикие сцены, которые
по-человечески  можно  понять:  каждому  ведь  дорого то,  что нажито  своим
трудом,  но японцы силой  отбирали имущество, и  скоро  на пристани  выросла
громадная   гора  пожитков,  увязанных  в   неряшливые  котомки.  Японцы  не
брезговали ничем, отбирая у русских детей даже  самодельные тряпичные куклы.
Руководил  депортацией майор  Такаси Кумэда, и  ему, знавшему  русский язык,
наверное,  не  раз  приходилось  слышать  с  палуб отплывавших  от  Сахалина
кораблей:
     -  Да  будь ты проклят,  зараза паршивая! Ты не сын  Страны восходящего
солнца - ты просто сукин сын...
     С японцами  остались лишь  предатели родины  и кое-какие  одиночки;  не
покидали остров  отпетые  уголовники,  которым хорошо воровать и грабить при
любом режиме; не выехали на материк разбогатевшие  ссыльные, местные кулаки,
жалевшие оставить  свое хозяйство,  но  японцы их всех потом  "раскулачили".
Почти  все население Сахалина,  бросая посевы и огороды, покинуло остров, не
желая  оставаться под пятой  оккупантов.  Сахалин вымер!  Можно было  пройти
через десятки  деревень  и  -  не встретишь  ни одного человека,  не выбежит
навстречу,  виляя  хвостом,  собачонка.  Историки  приводят  цифры  зловещей
статистики: если  до  войны  Сахалин обживали  сорок шесть  тысяч,  то после
завершения оккупации  на острове  осталось  всего  лишь  семь тысяч человек,
навсегда потерянных для родины.
     А  сахалинских   беженцев  родина  встретила  неприветливо,  о  царской
амнистии  даже  не  поминали.  Мало  кому  удалось  достичь  Хабаровска  или
Благовещенска,  редкие единицы добрались  до  родимых мест, многие  остались
горевать на Амуре. Как раз напротив  казачьего села Мариинского был на Амуре
остров, куда и сгоняли каторжан, которые загодя отрывали  в  земле  глубокие
норы,   собираясь  в   них  зимовать.  Появились   на   острове  и   прежние
охранники-надзиратели  с  оружием.  Здесь же  селились  и  семьи ссыльных  с
детьми. В этом содоме люди словно озверели, всюду вспыхивали драки, нависала
грязная брань, окрики конвойных, а между шалашами и норами блуждали цыганки,
предлагая наворожить лучшую долю:
     -  Драгоценный  ты мой,  брильянтовый  да  яхонтовый, вижу,  будет тебе
утешение от  дамы бубновой,  ждет  тебя  свиданьице с червонным валетом, еще
посидишь ты на параше из чистого золота, как король на своих именинах...
     Среди  костров, на  которых варилась  похлебка,  среди развешанного  по
кустам  арестантского  вшивого  тряпья  бродила  седая  как  лунь женщина  с
ненормально вытаращенными  глазами,  в  которых навсегда застыл ужас. Иногда
она рылась в  своем мешке,  любуясь катушками  ниток,  детскими  чулочками и
шпульками  от швейной  машинки фирмы  "Зингер", а потом начинала  кричать, и
никто уже не  мог  ее успокоить... Это была  Ольга  Ивановна Волохова; о ней
беженцы говорили:
     -  К  этой  лучше  не подходить!  У  нее мужа  и детей самураи  штыками
порешили. Хоть бы утопилась она, эвон воды-то сколько... На што теперь такой
поврежденной век мучиться?
     Японцы  вернули России Северный Сахалин  только  в  октябре, когда весь
остров уже превратился в выжженную безлюдную пустыню. Очевидцы  писали,  что
леса   поразительно  быстро   надвинулись   на   города  и  деревни,  буйная
растительность полезла  в прежние  сады  и огороды, а дикие звери без боязни
забегали  на  улицы, пугая одиноких прохожих. Где же он, благополучный конец
нашей истории?
     Вот  он,  этот конец:  уже  отговорили свое  дипломаты в Портсмуте, уже
высадились в Одессе сахалинские чиновники, уже  обжили свои норы беженцы  на
Амуре,  а  Сахалин еще содрогался от выстрелов - война  продолжалась, еще не
покорились врагам русские патриоты...
     Генерал  Харагучи распорядился уничтожить отряд Быкова и Филимонова,  а
генштабиста Жохова взять живым. Валерий Павлович Быков под  натиском  врагов
был вынужден отвести  людей  с реки Тымь даже назад  - к Тихменевке, лежащей
южнее, потом партизаны  двинулись к берегу Татарского пролива. В перестрелке
с японскими  кавалеристами Жохов был  ранен,  и  Клавдия  Петровна  Челищева
уделяла ему столько благородного внимания, что Жохову делалось неловко перед
Быковым.
     - Я вам чрезвычайно благодарен за все, я готов расцеловать ваши  святые
руки, - говорил он бестужевке, - но вы не  забывайте,  что в отряде не  один
только я смотрю на вас восхищенными глазами...
     На  привалах Жохов часами рассказывал  ей о  том,  какой  замечательный
роман будет написан им о трагедии Сахалина, и Челищевой было отрадно думать,
что она станет героиней будущего романа; девушка, кажется, не  понимала, что
вниманием к Жохову она невольно осложняла отношения  с капитаном  Быковым, и
без того  сложные, обостренные его ожиданием  ответа... На взморье партизаны
отыскали девять старых кунгасов, плохо  просмоленных; из мучных мешков сшили
паруса, и  отряд  вышел  в Татарский пролив, силясь достичь  берегов родины.
Задули  холодные ветры, горизонт  побелел -  выпал  снег.  Сильнейший  шторм
порвал мешковину самодельных парусов; дружинники, поминая всех святых и всех
матерей  на  свете, шапками  вычерпывали  воду. Пришлось  довериться волнам,
которые безжалостно выбросили кунгасы  обратно на сахалинский  берег - возле
Арково, где находился японский гарнизон.
     -  Не высовываться,  -  велел Быков,  - дождемся  темного часа, а потом
двинемся дальше на север...
     К  северу от  Арково лес  переходил в тундру, и до  самого мыса  Погиби
партизаны уже  не сворачивали  с дороги беглых каторжан.  По  вечерам,  сидя
возле костров, в окружении гибельных  просторов Сахалина, люди глухим стоном
вытягивали из своих душ надрывную и плакучую песню-жалобу:
     Умру, в чужой земле зароют,
     Заплачет милая моя.
     Жена найдет себе другого,
     А мать сыночка никогда...

     Быков поднялся  от  костра - страшный, разгневанный  -  и выстрелил  из
револьвера в пустоту черного неба.
     - Хватит выть! - крикнул он. -  Я же вас почти уже вывел к мысу Погиби,
так потерпите - выведу и к Амуру...
     Им  повезло:  отряд случайно  заметили с речной миноноски, дежурившей в
проливе, чтобы подбирать с воды уцелевших. Дружинников приняли на борт,  тут
они  стали  плакать  от  радости  -  бородатые,  израненные,  запаршивевшие,
отряхивая с грязного рванья лесных клопов и вшей. Наконец миноноска вошла  в
устье Амура, уже виднелись пушки крепостных батарей,  и Быков стал кричать в
каком-то неистовстве:

     - Друзья  мои! Смотрите,  все смотрите... Я снова вижу наш родной,  наш
русский, наш флаг великой отчизны!..
     Генерал  Линевич,  верный   своему  долгу,   охотно   утвердил   список
представленных  к орденам, который был составлен полковником Болдыревым, и в
число героических  защитников  Сахалина попали мерзавцы  и трусы,  сделавшие
все, чтобы выбраться из болота и "влезть" в плен к врагам. Но поздней осенью
из  Николаевска  поступил дополнительный список с именами  дружинника Корней
Землякова,  офицеров Таирова,  Полуботко, Филимонова,  Гротто-Слепиковского,
журналиста  Жохова  и  штабс-капитана  Быкова.  Однако  генерал  Линевич  не
утвердил их наград, заподозрив "искательство" посторонних людей.
     Сейчас, когда война закончилась, - рассудил  Линевич, -  сыщется немало
охотников притвориться героями. Но подлинные герои уже награждены, и на этом
мы закончим...

     На окраине города Быков снял две комнатенки, очевидно, рассчитывая, что
до  открытия  весенней  навигации  проживет  не  один. Но  госпожа  Челищева
отказалась разделить его одиночество, ссылаясь на то, что  здоровье капитана
Жохова  нуждается  в  ее  неусыпных  заботах. Жохов  же,  целиком во  власти
развития  будущего  романа,  даже  не  задумывался  над  тем, что  совершает
непоправимую ошибку, дозволив Клавочке поселиться с ним рядом.  Он просто не
придавал этому никакого значения, испытывая лишь благодарность к девушке. Но
выражал эту  благодарность  словами  чересчур  возвышенными,  какие  обычный
больной мужчина не стал бы говорить своей сиделке.
     -  Даже усталая, вы очаровательны, -  говорил  он Клавочке, слушая, как
завывает над Амуром метель. - Наверное, вы будете хорошей спутницей в жизни,
и я завидую тому мужчине, который станет вашим вечным рыцарем...
     Это  были  только слова,  но  Клавочка  пила  их  по  капле,  как  пьют
драгоценный нектар,  она замирала, наслаждаясь их легковесным, зато чудесным
звучанием.
     Поздним вечером ее навестил штабс-капитан Быков, пригласивший девушку в
городской клуб, где чиновники Николаевска обещали дать банкет  с маскарадом,
а их жены собирались устроить розыгрыш в лотерею. Клавочка отказалась:
     - Но как же я покину Сергея Леонидовича? Он так еще слаб после ранения,
он так нуждается в моем попечении...
     Они  стояли в  промерзлых сенях, где на стенах были развешаны  цинковые
корыта и лошадиные хомуты с кнутами. Быков снял один кнут и сильно ударил им
в  корытное  днище  -  тяжелый  металлический  звук  был невыносим  и  очень
тревожен.
     - Я уже  не  спрашиваю  вас,  когда  вы  ответите на  мое  предложение.
Кажется, я слишком  доверчив, не так ли? -  спросил Быков. - Понимаю и  вас.
Наверное, будущий роман Сергея Леонидовича гораздо интереснее того романа, в
котором сюжет еще не продуман до последней точки...
     Челищева зябко куталась в меховую жакетку, не решаясь пригласить Быкова
в комнаты,  где  Жохов,  не  зная, кто  там  пришел,  шелестел  хабаровскими
газетами,  явно  недовольный  ее  долгим  отсутствием.  Клавочка,  потупясь,
сказала Быкову:
     - Простите меня, пожалуйста.  Я  знаю, что  вы очень  добрый и  хороший
человек, но я не могу... не могу иначе...
     Быков все  понял. Он  повесил  кнут на место  и  молча вышел.  Клавочка
вернулась в  комнату  и  вся  сжалась, когда  с улицы  долетел тугой  хлопок
одинокого выстрела.
     - Это он... его не стало, - прошептала она. - Но разве же имела я право
обманывать его и себя? Жохов сначала ни о чем не догадывался.
     - Кто сейчас приходил? - спросил он девушку.
     - Быков... я ему все сказала.
     - Что вы сказали ему?
     - Что я живу теперь иными надеждами...
     Только  сейчас до Жохова дошел смысл  ее  слов: - А кто давал вам право
надеяться на что-либо? Я знаю,  что  только один  Валерий  Павлович  обладал
надеждами.
     - Но я думала, что вы... всегда так любезны...
     - Так я со всеми любезен, черт побери!
     Клавдия Петровна растерянно бормотала:
     - Разве не могла я видеть поводов к чувству...
     - Никаких  поводов  не было! - закричал Жохов,  сбрасывая с  себя ворох
газет  и накидывая  шинель на  плечи. -  На мои  чувства  вы не  имели права
рассчитывать... это глупо!
     - Но я думала, что вы... все ваши слова...
     -  Дура безмозглая!  -  врубил  ей  в  лицо  Жохов. - Начиталась всякой
ерунды, а теперь погубила человека...
     Жохов выбежал под всплески метели. Быков был мертв.
     Жохов забрал из руки  револьвер, салютуя над мертвым раз за разом, пока
в барабане не опустела обойма.
     Мимо проходил гарнизонный солдат. Остановился:
     - Никак пьяный, ваше благородие?
     - Если бы пьяный... Помоги  мне,  братец,  оттащить его до комендатуры.
Берись за ноги, а я возьму спереди...
     Две фигуры, солдата и офицера,  шатаясь под тяжкою ношей, уходили прямо
в метель,  а  издали было слышно, как грохочет бальная  музыка  в клубе, где
местные  дамы  разыграют в лотерею куклу-матрешку,  бутылку с  шампанским  и
коробку с дешевой пудрой.
     Жохов всю дорогу не переставал ругаться:
     - Ну  разве можно быть  такой правомерной идиоткой? Вот уж где  куриные
мозги! Недаром я всегда презирал идеалисток... Ей казалось, что любовь - это
занятие для ангелов, а ведь любовь -  это чисто земное... будто  картошка на
огороде!
     Комендант города велел положить мертвеца на лавку.
     - Чего это он? - был задан вопрос.
     Не  знаю,  -  ответил  Жохов. - Наверное, обиделся, что  ордена ему  не
дали...

     А  в далеком  Монте-Карло совсем не чувствовалось зимы; теплые ветры из
Марокко оживили  приунывшие пальмы, когда  здесь появилась  странная  пара -
мсье  Крильон  с  молоденькой  Анитой  Жонкьер.  Никто  не  задумывался  над
сочетанием их имен, хотя  именно  в нем затаился волнующий  отблеск погасших
маяков Сахалина.  Впрочем,  публике, заполнившей вечерние залы  казино,  был
глубоко безразличен "сахалинский вопрос"...
     В  том,   как  держался   господин  Крильон,   угадывалась  уверенность
породистого аристократа,  а  прядь  седых  волос  заметно  выделялась  в его
аккуратной прическе, подчеркивая благородство мужского облика.  Его спутница
была в  стиле модерн ("инфернальная" женщина, как  тогда говорили), ее белую
шамизетку  украшал золотистый  бисер, а  поверх платья она небрежно накинула
дорогое манто.