ссию?  Впрочем, викторианцы и сами были не прочь на
нее накинуться.  Советский  историк Б.  А. Романов писал, что "практически в
Лондоне и Токио готовы были к войне. Офицеры  Ирландского  корпуса  получили
приказ немедленно  ехать в  Индию, резервисты флота должны  были  сообщить в
Лондонское  адмиралтейство  свои адреса,  английская  фирма  Гиббса закупала
чилийские и аргентинские броненосцы для японского правительства...".
     В первые дни декабря (царь еще охотился на лосей в Скерневицах) Ляпишев
навестил Владимира Николаевича Коковцова, делавшего быструю карьеру. Будущий
министр  финансов, Коковцов ранее служил в  тюремном ведомстве, а сейчас уже
занимал казенную квартиру статс-секретаря на Литейном проспекте.
     - Вы у Куропаткина уже были? - начал беседу Коковцов.
     Ляпишев сознался, что военный министр, столь милый и симпатичный  гость
на  Сахалине,  в Петербурге сделался  неприступен,  как тот  самый Карфаген,
который никому  не разрушить. Коковцов сказал, что Россия выступает гарантом
сохранения Кореи как  независимого государства, тогда  как Япония уже  давно
претендует на Корею как на  свою подмандатную колонию. Токио ожесточает свои
требования,  сейчас  японцы  желали бы удалить русские войска даже из полосы
отчуждения  КВЖД, но при этом  Корею они  считают тем  "бастионом",  который
необходим Японии для собственной безопасности.
     - Затем самураи станут доказывать,  что  для их безопасности необходимо
овладение  Китаем  или Филиппинами.  Как  видите,  -  заключил  Коковцов,  -
обстановка не  очень-то радостная. А пока государь не вернулся из Скерневиц,
наша дипломатия способна лишь тянуть время, как негодную резину. Вы все-таки
повидайте Куропаткина, чтобы не забывал о Сахалине...
     Куропаткин при встрече с Ляпишевым сказал:
     -  Кому еще,  кроме  вас, нужен Сахалин?  И  не рано ли стали вы бить в
барабан? Японцы могут  высадиться на Сахалин  в одном лишь случае. Полностью
разбитые нами  на суще  и уничтоженные нами на море,  они, чтобы спасти свой
военный престиж, да, способны воспользоваться беззащитностью вашего острова.
Однако  Линевич уже телеграфировал мне, что оборона Сахалина особых опасений
в Хабаровске не вызывает.
     - Так это в Хабаровске, а не в Александровске!
     - Советую вернуться на Сахалин. Вы отличный администратор, и вам всегда
следует оставаться на своем посту.
     - Какой бы  я ни  был  администратор, - здраво отвечал Ляпишев, -  но я
никакой не полководец, вы сами это понимаете.
     Куропаткин закончил разговор даже обидчиво:
     - Так я не держу в резерве Суворова для обороны Порт-Артура, нет у меня
и Кутузова для защиты вашей каторги. Пусть  Линевич усилит ваш гарнизон и...
всего вам доброго!
     В эти  дни  министр  иностранных  дел  граф  Ламздорф  не мог  ответить
японскому послу Курино ничего вразумительного, ссылаясь на "занятость" царя.
Наконец Николай II вернулся в столицу, но Курино не принял ("был занят"). На
самом же деле царь уже "поджал хвост", - именно так  выразился о нем  Витте.
Лондон уже раскрутил колесо войны, потому японцы заговорили с Петербургом на
языке ультиматумов, их  претензии  день ото  дня  возрастали.  На новогоднем
приеме, робко  поглядывая  в сторону Курино,  царь тихим голосом  напомнил о
боевой мощи  России, не советуя использовать его терпение.  Затем три недели
подряд следовали балы,  военные парады, карнавалы. 19 января в Зимнем дворце
состоялся торжественный гранд-бал, на который удостоился попасть и  Ляпишев;
все гости почему-то ждали, что государь сообщит что-то  очень важное. Но все
"важное" Николай II изложил в частной беседе с графиней Бенкендорф:
     - У вас сын  мичманом на эскадре в Порт-Артуре, и я хотел бы  успокоить
ваши материнские чувства. Поверьте, Софья Петровна,  мною сделано все, чтобы
войны не было...
     Две  тысячи  человек высшего света  танцевали.  Все  было  пристойно  и
благородно до той  лишь поры, пока не распахнулись  двери в боковые галереи,
уставленные   столами   для   угощения.   Хорошо   воспитанные  вельможи   и
аристократки, воспитанные не хуже своих кавалеров,  мгновенно превратились в
стадо  диких зверей с  кровожадными инстинктами. Атака  (иначе не  назовешь)
началась, и  мне,  автору,  лучше  передоверить  рассказ очевидцу: "Столы  и
буфеты трещали, - писал он, - скатерти съезжали с мест, вазы опрокидывались,
торты прилипали к мундирам, расшитым золотом, руки мазались в креме, хватали
что придется, цветы рвались и  совались в карманы, шляпы наполнялись грушами
и яблоками. Придворные лакеи, давно привыкшие к этому базару пошлости, молча
отступали к  окнам и  спокойно выжидали, когда  иссякнет порыв троглодитских
наклонностей. Через три минуты буфет  являл грустную картину поля битвы, где
трупы  растерзанных  пирожных  плавали  в  струях  шоколада,  меланхолически
капавшего  на мозаичный  паркет  Зимнего  дворца..."  Ляпишев,  этот грозный
владыка сахалинской  каторги, еще успел сообразить, что при раздаче тюремной
баланды  арестанты  ведут  себя  благороднее  аристократов,  и,  не  сдержав
приступа  генеральского  честолюбия, тоже ринулся в атаку за своей  добычей.
Ему  досталась от царских  благ лишь  измятая  груша  дюшес, уже надкусанная
кем-то  сбоку,  но  результат  подвига  был  плачевен:  с  обшлагов  мундира
осыпались в свалке пуговицы, бляха пояса сломалась, а вдоль мундира -  прямо
на груди - чья-то  нежная женская лапочка провела длинную полосу из розового
крема... Это было ужасно!
     Ляпишев вернулся в гостиницу, долго переживая:
     -  Боже,  какие  дикари! Как  подумаю, так  мои-то  каторжане -  чистое
золото. Они  способны обворовать  меня, но  никогда не  допустили  бы такого
хамства в обращении со мною...
     С горестным чувством обиды он  надкусил свой "трофей", уже опробованный
до него, и вызвал  лакея, чтобы начинали чистить его парадный мундир. Вскоре
после этого кошмарного гранд-бала его разбудил звонок телефона - из Главного
тюремного управления спрашивали, почему он еще в Петербурге.
     - А где же мне быть? - удивился Ляпишев. - Я продолжаю выжидать решения
его величества на мою просьбу об отставке.
     - Решения не будет, - отвечали  ему. -  Сегодня ночью  японцы совершили
нападение  на корабли нашей  Порт-Артурской эскадры,  и  вам надобно  срочно
вернуться на Сахалин.

     После пересадки в Москве, попав в воинский эшелон, Ляпишев покоя уже не
ведал. Еще  не  добрался до Челябинска,  а  вагоны были  переполнены едущими
"туда", которое для сахалинского губернатора  означало "обратно".  Даже его,
генерала, нахально  потеснили  в купе, а в  коридоре некуда было  ступить от
сидящих  на полу офицеров.  А что за разговоры, что за публика! Ехало  много
говорливых офицерских жен, желающих быть ближе к мужьям. Ехали прифранченные
сестры  милосердия с фотоаппаратами  системы  "кодак",  чтобы  сниматься  на
память в условиях  фронта. Ехал какой-то  прохиндей из Одессы, везя на фронт
два чемодана с колодами  карт и четырех девиц, обещая  им "шикарную жизнь" в
Харбине. В  довершение  всего ехал патриот-доброволец  с четырьмя  собаками,
затянутыми  в   попоны  с  изображениями  Красного  Креста,  и  надоел  всем
разговорами о своем патриотизме...
     Было тяжко! Для солдат на  станциях работали  бесплатные "обжорки", где
давали щи с мясом, белый  хлеб  и сахар к чаю.  Офицеров  же не  кормили, на
каждой станции они гонялись с чайниками за кипятком. Ляпишев тоже выбегал на
перрон купить у баб вареные языки, выбирал яйца покрупнее, торговался о цене
горшков  с  топленым молоком.  Наконец  миновали  Ачинск,  который остроумцы
прозвали  "Собачинском". Здесь  встретили первый  эшелон "оттуда", идущий  в
Россию, и  было  странно  видеть  раненого офицера на  костылях, стоявшего в
тамбуре.
     - Ну как там? - спрашивали его любопытные.
     - А вот поезжайте - сами увидите.
     - Шампанское три или четыре рубля за бутылку?
     - Это когда было? А теперь дерут все пятнадцать...
     Из окон вагонов, идущих в Новгород, выглядывали пленные японцы, которые
казались  даже  веселыми, зато  из окон санитарных вагонов  слышались  вопли
раненых солдат:
     - Завезли и бросили! Эй, нет ли средь вас врачей? Какие сутки сами друг
друга перевязываем...
     От дурной воды Ляпишева прохватил понос, а очередь в туалет  двигалась,
как назло,  очень медленно. Теперь сущей блажью  вспоминался вагон train  de
luxe с пальмами и пианино, а про туннель под Беринговым проливом даже думать
не хотелось.  И  вот, когда Ляпишев  уже  почти  достоял до заветных  дверей
туалета, нашелся в очереди какой-то благородный мерзавец, который с надрывом
в голосе провозгласил:
     - Господа,  дам следует  пропускать вне очереди. Ляпишева так поджало -
хоть "караул" кричи.
     - Верно!  - закричал он не  своим голосом. -  В любом случае мы  всегда
останемся благородными рыцарями...
     Михаил Николаевич обрадовался  Байкалу - как рубежу, за  которым  можно
считать  последние  тысячи верст.  Сразу  за  Цицикаром  и  Харбином  вагоны
опустели, всякое  жулье и  военные пассажиры пересели  в мукденский поезд, а
эшелон потащился  на Никольск. Ляпишев с благоговением перекрестился,  когда
исчезла очередь  возле  дверей  туалета...  Рано  утром он вышел  на  перрон
Владивостока - измятый, изнуренный,  обессиленный.  После всего пережитого в
пути  Сахалин  показался землей  обетованной,  а Фенечка  Икатова рисовалась
теперь ему волшебной феей, созданной для блаженных упоений. Татарский пролив
уже затянуло прочным льдом, и до Сахалина предстояло добираться  на собачьих
упряжках...
     Перед  отъездом Михаил Николаевич навестил  начальника Владивостокского
порта - контр-адмирала Гаупта:
     - Как же насчет пушек для Сахалина?
     - Каких пушек? - удивился тот.
     - Которые Хабаровск обещал  мне выделить из крепостных арсеналов вашего
города.
     - Ну вот! - ответил  Гаупт. - Владивосток полностью беззащитен, мы сами
выклянчиваем артиллерию у Хабаровска.
     -  Да что за бред! Будет ли  когда  на Руси порядок? Адмирал Гаупт,  не
мигая, смотрел на Ляпишева:
     - Вы что?  Первый  день на  свете  живете,  господин генерал-лейтенант?
Неужели  до сих пор не  научились понимать, что в этом великом всероссийском
бедламе  и затаилась та могучая  русская сила, которая приведет нас к победе
над коварным врагом...

10. МОГУЧЕЕ САХАЛИНСКОЕ "УРА"

     Закружили  над  Сахалином  морозные  метели;  чиновники,  собираясь  по
вечерам в клубе, еще  с порога оттирали замерзшие уши, отогревались в буфете
за разговорами:
     - Если двадцать восьмого  сентября сего годика не напали на нас японцы,
значит, войны вообще не будет. В  самом деле, соображайте, господа, сами; не
станут  же  в  Токио  начинать войну,  прежде  завезя на  Сахалин  яблоки  с
ананасами!
     -  Кто  его там  знает... Может,  случись война, мы  бы духом воспряли?
Может, перестали бы собачиться?
     - Иди-ка  ты... знаешь  куда! Не живется тебе  спокойно.  Или  подвигов
захотелось?  Крест  тебе в  петлицу да  геморрой  в  поясницу. Ты пенсию уже
выслужил, так сиди и не дергайся...
     Отряд  дюжих  японских молодцов, завезенных Кабаяси в Александровск под
видом  магазинных приказчиков, до самой зимы не покинул сахалинской столицы,
тоже бывая в  русском клубе. Некая  чиновница  Марина Дике,  очевидица  этих
дней,  вспоминала,  что японцы "спокойно поедали свои консервы  с ананасами,
запивая их шампанским, и, слушая разговоры русских,  загадочно  ухмылялись".
Но однажды они явились с рулеткой, тщательно измерили кубатуру танцевального
зала, открыто рассуждая о том,  сколько здесь можно разместить  кроватей.  И
никто не выгнал их вон, никто не спросил, чего они тут измеряют (лишь  потом
стало известно, что японцы рассчитывали площадь клуба  под размещение  в нем
военного госпиталя). В декабре, оставив после себя завалы из пустых  банок и
бутылок, японские  "приказчики" бесследно  растворились  в  вихрях метели...
Только теперь Слизов догадался спросить:
     - Господа, а куда же подевался Оболмасов?
     - Какой еще там Оболмасов?
     - Да тот, кто желал  подставить ножку самому Нобелю, а наш полицмейстер
Маслов ему толстущую книгу подарил.
     - Да не подарил, а обменял на роман Боборыкина.
     - Не Боборыкина, а Шеллера-Михайлова!
     -  Ну  это  уже мелочи, кто там написал....Важно, что его роман никакой
пулей не прошибешь.
     - Нет,  мы  не видели Оболмасова! Из Корсаковска приезжие говорили, что
осенью он уплыл на японском пароходе.
     Сахалин  погибал в сугробах; обывателей  Александровска  тянуло  с улиц
ближе к теплу  печей, к  мажорной воркотне самоваров. Но это не относилось к
арестантам, которых поднимали в четыре  часа ночи - как всегда. Выплевывая в
кашле  на  черный  снег красные  комки  отмирающих  легких,  они,  толкаясь,
выстраивались  во  дворе тюрьмы,  а над  зубьями  осторожных  "палей"  слабо
мерцали  холодные звезды. Начинали обычный развод по работам: будут они весь
день добывать уголь  в жутких гробницах шахт,  будут тащить громадины бревен
из леса, убирать с улиц тонны сыпучего снега, делать все, что ни прикажут, и
не посмеют  отворачивать "морду",  если начальство пожелает ее расквасить до
крови.  Вечером  же, вернувшись в камеры, развесят свое тряпье  по веревкам,
жирные  вши будут шевелиться  в пропотелых рубахах... Из  строя людей иногда
слышалось:
     - Мать честная, когда ж амнистия выпадет?
     - Будет! Аль  не слыхал, что сказывали: царь свою царицку уже  истаскал
по куротам, чтобы наследник у них получился.
     -  Эва! Выходит,  по-людски  и  ребенка  соорудить  не  могут.  Дома не
получается, так на куроты поехали.
     - А что это такое, курот?
     - Тебе,  дураку, и  знать  того не надобно. Вот когда отволокут, словно
собаку,  до кладбища,  вытянешься там  в стельку, тогда  сразу  узнаешь, что
такое жить на куроте...
     В дни рождества арестантов не гоняли на работы.  Над Сахалином надрывно
вызванивали церковные  колокола,  все  храмы  были  отворены  настежь -  для
невинных и виноватых; шли торжественные службы, и хорошо пел на клиросах хор
из  старых каторжан. Фенечка Икатова  тихо плакала...  Не стало  на Сахалине
Ляпишева,  вот  приедет  другой губернатор,  оглядит ее,  грешную  красоту и
спросит: "А ты по  какой статье? Ах; всего лишь за отравление соперницы? Так
мы  скоренько найдем  тебе  мужа хорошего!" С  некоторой надеждой улавливала
Фенечка, стоящая на коленях, тихие пересуды чиновников за своей спиной:
     - А хороша... не хочешь, да залюбуешься!
     - Плачет, будто Магдалина на покаянии.
     - Верно. Есть такая  картина у Тициана, так он ее будто с нашей Фенечки
Икатовой рисовал.
     - Сравнили! Магдалина-то ведь в пустыне каялась.
     - А нашу Фенечку  в  пустыню не загонишь. Появись новый губернатор, она
из него второго Ляпишева сделает...
     Святки  прошли слишком  весело. Чиновный Сахалин ватагой  ездил в  Дуэ,
Арково и Рыковское  -  на праздники  тюремных команд.  Ставили  любительские
спектакли  с  участием  арестанток,  пили  и  одичало  грызли друг  друга  в
скандалах, находя себе удовольствие в сведении  старых счетов: кто-то сказал
не так, а  другой  не так поглядел...  скука! Но  за  кулисами  каторги  шла
потаенная  борьба  за  власть,  которая  с  удалением   Ляпишева  оставалась
бесхозной, но слишком выгодной. Как два паука  в банке, отважно сражались за
прерогативы  власти  два могучих сахалинских гладиатора  - статский советник
Бунте и полковник Тулупьев.  Бунте говорил,  что  лучше отдаст жизнь,  но  с
казенной печатью Сахалина не расстанется, а Тулупьев утверждал, что гарнизон
Сахалина не будет подчиняться гражданской администрации.

     -  Что же касается вашей печати, то  я  навещу Рыковскую тюрьму, и  там
уголовники за одну бутылку  спирта  наделают  мне  таких  печатей еще  целую
дюжину...

     Слизова однажды подошла к прокурору Кушелеву:
     - Генерал, разве можно быть таким сердитым на святках? Вы так серьезны,
словно обдумываете юридическое злодейство.
     - Да, обдумываю смертную казнь через повешение.
     - Кого же, если не секрет, вешать собрались?
     - Наших Монтекки и Калулетти. Но первым бы я повесил Тулупьева, а Бунге
заставил бы прежде намылить веревку...
     - Вы  не  слышали,  кто будет новым губернатором? - Наверное,  назначат
Фенечку  Икатову... ей-ей,  госпожа Слизова, она бы справилась с Сахалином и
его каторгой гораздо лучше Бунге и Тулупьева. Не верите?
     - Какой у вас злющий язык, господин генерал-майор!
     - За это меня и сослали сюда... прокурором!
     Но  в один из дней  Бунге  сам  навестил полковника Тулупьева и раскрыл
перед ним  бархатный кисет, из которого извлек печать  губернского правления
Сахалина.
     - Вы победили,  - сказал он оскалясь.  - Забирайте себе эту  игрушку  и
можете ее прикладывать к любому месту. Тулупьев даже разнежился:
     - Голубчик вы мой, Николай Эрнестыч, да что с вами?
     - Со мною-то ничего, а вот что с вами теперь будет?
     - Не понимаю. Расшифруйте свое глубокомыслие.
     - С  великим  удовольствием,  - ехидно отвечал Бунге. -  Я  уступаю вам
печать, ибо гражданская часть управления Сахалином  самоустраняется ото всех
важных дел на острове...
     - Опять не понял. В чем дело?
     -  Дело в  том,  что вчера ночью  японские корабли совершили вероломное
нападение в Порт-Артуре на нашу эскадру.
     Тулупьев стал запихивать печать обратно в кисет.
     - Что делать, а?.. Что делать мы будем?
     - Как что делать! - с пафосом  возвестил ему Бунге. - Сразу берите свой
героический гарнизон, высаживайтесь на берегах Японии и начинайте штурмовать
Токио...
     Печать выпала из тряских рук полковника.  Сухо громыхая, она покатилась
по  полу,  чему  обрадовался  котенок,  который, шаля,  загнал  ее в  темный
крысиный угол.


     Море сковывал  лед,  и  с  материка, как это бывало не  раз,  забрел на
Сахалин  бродячий  уссурийский  тигр   ("почтенный  полосатый  старик",  как
уважительно именовали тигров китайцы). Но  этот "почтенный" наделал  хлопот:
он загрыз почтальона-гиляка,  сожрав половину собак из его упряжки, потом  в
Арково  нашли останки одной поселянки, наконец  он дерзко блокировал  дорогу
между Рыковским  и  Александровском;  свирепое  рычание тигра по  ночам  уже
слышали жители Рельсовой улицы...
     - Я убью его!...- решил штабс-капитан Быков, беря "франкотку" отличного
боя и заряжая ее острыми жалящими пулями.  Это было сказано им в присутствии
Клавочки Челищевой, которая только что узнала о начале  войны с  японцами. -
Война не война, - договорил Быков, - а тигра убить надо. Считайте, что у вас
уже  имеется  коврик из тигровой шкуры, который  красиво  разложите  у своей
постели, чтобы не простужаться.
     - Я боюсь, - тихо ответила девушка.
     - Чего боитесь? Войны или тигра?
     - Я  боюсь за...  вас, - сказала она и этой боязнью невольно призналась
Быкову в зарождении чувства.
     Он это понял. Но понял и другое:  чувство возникло  не из самой глубины
сердца,  а скорее  в порыве событий, сопряженных с войною, когда все женщины
становятся  щедрее на ласковые слова мужчинам, уходящим  от них (может быть,
навсегда).
     Штабс-капитан подкинул в руке "франкотку":
     - Стоит ли бояться за меня, если риск - моя профессия, и я больше боюсь
за тигра,  с которым надо разделаться одною пулей  в лоб, чтобы не испортить
его красивой шкуры...
     Он вернулся из тайги на второй лишь день, черный от морозов и ветра, на
санках привез в Александровск убитого тигра; тут сразу все набежали смотреть
хищника,  а  мальчишки  бесстрашно  дергали  "почтенного"  за  жесткие,  как
проволока, усы.
     - Какие новости? - спросил Быков.
     - Возвращается Ляпишев, - шепнула Клавочка.
     - Наверное, очередная сплетня.
     -  Нет, сущая  правда. Начальник конвоя Соколов уже выехал  на собаках,
чтобы встречать губернатора.
     - Я рад  этому, - сказал Быков. - Михаил Николаев