ра":
     - Кабаяси недаром же прокатил в Александровск и не станет водить нас за
нос...  Скоро здесь  можно  будет  купить японские шелка,  восковые цветы на
шляпы, которые даже ароматизируют...
     Клавочка  заглянула в читальню, где газеты, прибывшие  с  "Ярославлем",
просматривал  поджарый, остроглазый штабс-капитан  местного  гарнизона.  При
появлении девушки он встал:
     -  Быков,  Валерий  Павлович... Слышал,  что  на  Сахалин  вас  привело
благородство ума и сердца. Так позвольте мне, старожилу, предостеречь вас от
ошибок на будущее.
     - Пожалуйста. Я вас слушаю.
     - Если  желаете  выжить в  наших  условиях,  воздержитесь отзываться  о
каторжанах  положительно. Здешняя администрация  живет  с  чужих  страданий,
кормится от чужого горя. Но  все они ненавидят кормушку, из  которой сами же
насыщаются. Бойтесь проявить сочувствие к людям. Напротив, осуждая гуманизм,
вы прольете  сладостный  елей на чиновно-тюремные души, и тогда  они  станут
вашими союзниками. Иначе... иначе вас заклюют!
     - Неужели здесь все так ужасно?
     - Вы, наивное дитя, еще не знаете жизни, - продолжал  Быков. - Вам, как
и   большинству   русских  бестужевок,  приятно   идеализировать  жизнь,  вы
стараетесь видеть в человеке только хорошее. Должен вас огорчить.  Не  ищите
романтики там, где ее быть не может. Каторга не признает благородства. Да  и
где тут быть благородству, если человека сознательно превращают в скотину?
     - Но разве можно так жить? - воскликнула Клавочка.
     -  Можно,  - ответил  ей штабс-капитан. - И какая бы жизнь ни  окружала
меня, я  сохраню честь своего мундира, как  и  вам я желаю оберечь  от грязи
свои прекрасные идеалы.
     - Вы, я вижу, тоже идеалист?
     - Извините,  но я... карьерист! -  честно признался  Быков. - Я даже не
стыжусь  в этом признаться, ибо голубой мечтой моей жизни остается  Академия
Генерального штаба.
     - Вот как? Так поступайте в эту академию.
     - К  сожалению, жизнь в гарнизоне сгубила меня своей рутиной, и вряд ли
в условиях  Сахалина я  могу снова засесть  за учебники, а без знания языков
офицеру карьеры не сделать...
     К этому времени, пока они  там  разговаривали,  впавший  в уныние  Жорж
Оболмасов  одолел  уже третью  рюмку в  буфете, еще  трезво  соображая,  что
тюремщики Сахалина,  окружавшие его, даже  не пьют водку  - они  ее попросту
пожирают.  Статский  советник  Слизов, с  трудом удерживая  на  конце  вилки
розовый кусочек кеты на закуску, убеждал Оболмасова не горячиться:
     -  Ляпишев тоже не вечен! Уберут... за либерализм как миленького. Я уже
пятерых  губернаторов переслужил, и  все - как с  гуся  вода. Придет другой,
сделаете заявки, дадите нам керосину, и мы это  дело  как следует отметим...
Ну, поехали!
     Напротив Оболмасова вдруг оказался японец в европейском костюме, четким
движением он выложил перед инженером визитную карточку, отпечатанную на трех
языках - русском, японском и английском.
     На столе сразу появилось шампанское.
     -  Такаси  Кумэда!  Я  представляю торговую  фирму "Сигиура"...  У  вас
какие-то  досадные  неприятности  с губернатором? Консул Кабаяси просил меня
заверить вас, что наша  японская колония всегда будет рада  помочь вам. Если
это не затруднит вас, то завтра навестите нашего консула в моем доме.
     Оболмасова больше  всего удивило, как чисто, как грамотно владел Кумэда
русским   языком,  как   великолепно  сидел  на  нем  полуфрак,  как  броско
посверкивал алмаз в  его  перстне, какая обворожительная улыбка освещала его
широкое  доброжелательное  лицо.  С  надеждой  геолог  принял  его  визитную
карточку:
     - Я с удовольствием навещу вашего консула...
     Гостиниц  в Александровске никогда не  было, всяк устраивался  где мог.
Оболмасов  временно  ютился  в  доме  Слизовых, куда  его  зазвала  Жоржетта
Иудична, не раз уже намекавшая:
     -  Обожаю  читать Мопассана... такие  страсти,  такой  накал!  А вам не
кажется,  милый Жоржик,  что  в  сочетании  наших имен  уже затаилась  некая
магическая  связь? Я  же по  вашим глазам вижу,  что вы, как  и  я, обожаете
классическую литературу...
     Иван Кутерьма  имел на своей совести  48 убийств с грабежами, за  что и
получил "бессрочную" каторгу. Только такие вот бандюги, как  он, имели право
украшать   ворот  холщовой   рубахи   красными  петушками,  гордясь  вышитым
воротником, как генералы гордятся  своими  позлащенными  эполетами. Теперь с
высоты  нар  Иван Кутерьма  лениво и дремотно надзирал за камерой, смиревшей
под его взором, как воробьи, которые  заметили полет ястреба на  той высоте,
какая воробьям никогда недоступна.
     Ближе  к ночи, когда  в  камере уже собирались спать,  лязгнули затворы
железной двери и надзиратель объявил:
     - Потеснись, хвостобои! Тут еще один самородок...  Это был Полынов, уже
в кандалах, он  держал под локтем  котомку. Вся камера притихла в ожидании -
что  он  скажет, что  сделает,  где сыщет для себя  место: на нарах  или под
нарами?  Полынов ничего не сказал. Он молча вдруг подошел к Ивану Кутерьме и
швырнул к нему свою арестантскую котомку:
     - Ну ты! Сучье вымя... давай подвинься.
     Камера  затаила  дух.  Но  Иван  Кутерьма, не  прекословя,  подвинулся,
уступая место подле  себя, и социальное  положение Полынова на каторге сразу
определилось. Полынов оглядел притихшую камеру своими  лучезарными глазами и
сказал всем:
     -   Высокопочтенные   джентльмены  удачи!  Сволочи,  мерзавцы,  ворюги,
бандиты, гадины и подонки! Если кто из вас бывал в благословенной Швейцарии,
тот, наверное, обратил просвещенное внимание  на то,  что над тюрьмами  этой
обожравшейся страны частенько реют  большие белые флаги - в знак того, что в
тюрьме нет ни  одного  заключенного.  У  нас  же, в несчастной России,  пора
вывешивать над тюрьмами черные знамена - как символ  того, что в тюрьме нам,
бедным, уже негде повернуться...
     Небрежным жестом  он  запустил  руку  в  отвислый  карман арестантского
халата, извлекая оттуда портсигар, и, щелкнув его крышкою, протянул папиросы
к самому носу громилы:
     - Египетские, еще из Каира... прошу, синьор!
     Камера натужно вздохнула. Один старый "шлиппер" сказал:
     - Живут же люди... даже в тюрьме живут!
     Когда камера уснула, Полынов приник к уху Кутерьмы:
     -  Слушай, Ванька,  мне надо  устроить "крестины",  чтобы  сменить имя.
Сменить статью. Сроки каторги. Чтобы вылизать все прошлое дочиста и получить
на руки "квартирный билет".
     Иначе говоря, Полынов желал избавиться  от  тюрьмы, чтобы из  категории
"кандальной" перейти  на "квартирное" положение, на какое имели право люди с
малыми сроками наказания.
     Кутерьма двинул могучей шеей, тихо ответил:
     - Ша! Поищем похожего на тебя... обработаем. Твои пятнадцать лет на три
годика сменим. Но дорого обойдется.
     - Сколько? - спросил Полынов.
     - Пять синек, и никак  не меньше... Гляди сам, сколько здесь поддувал и
глотов - всех напоить надобно.
     (Пять "синек" - на языке каторги - это 100 рублей.)
     -  Сойдет,  - сказал Полынов, наблюдая в  потемках, как большой  жирный
клоп, упившись крови, медленно тащится по стене.
     Иван  раздавил клопа  большим пальцем.  Кутерьма  знал  Полынова  еще с
отсидки в петербургских "Крестах",  где однажды Полынов, как знающий  юрист,
выручил его от  большой  беды,  и с тех  самых пор  рецидивист  ценил  этого
"валета", чуя в Полынове птицу  высокого полета,  способную  парить на таких
высотах, какие, пожалуй; недоступны ему самому... Каторга уснула. На нарах и
под нарами, а кому не хватило места даже под нарами, те чутко  дремали, сидя
на параше. Ночью начинался прилив с моря, и речка Александровка на целых три
версты  возвращала  свое  течение  назад,  заливая  при  этом унылые окраины
города, в котором никто и никогда не бывал еще свободен...

9. ЛЮДИ, НЕФТЬ И ЛЮБОВЬ

     Дело  было  на окраине Александровска, в самом начале Рельсовой  улицы,
где  стоял небольшой домик, окруженный жидким штакетником,  за ним виднелись
грядки огорода,  приготовленные  для посадки  огурцов и  картофеля.  В  этом
убогом   домишке   проживал    политический    ссыльный   Игнатий   Волохов,
социал-демократ.
     Ольга Ивановна, жена его, сидела  возле  окна, прострачивая на  швейной
машинке  "зингер" длиннейший  шов заказного платья.  Мужа дома  не было - он
давал  уроки  в  школе,  и женщина  тихо плакала. С улицы скрипнула калитка,
пришел товарищ ее мужа - Вычегдов, тоже политический ссыльный:
     - Здравствуй, Оля... Ты никак плачешь?
     - Не обращай внимания, - ответила женщина. - Просто у меня не стало сил
терпеть это отвратительное хамство...
     Они прошли в комнату. Вычегдов сел на стул.
     - Все-таки, Оля, ты скажи, кто тебя обидел?
     -  Мне сегодня  самым  вульгарным  образом надавали пощечин. Знаешь эту
мерзавку Жоржетту  Слизову?  Так вот...  Местные красотки  раскритиковали ее
новое платье. Я сегодня прихожу получить с нее деньги за шитье. Она швырнула
в меня рублем, а потом... пришлось смолчать. Ради мужа. Ради детей.
     - Правильно сделала. Только не  плачь. Даже это пройдет, как проходит в
нашей жизни многое... бесследно!
     Вернулся из школы муж. Женщина накрыла для мужчин стол к обеду. Волохов
пригляделся к товарищу по несчастью.
     - Ты чем-то удручен? Я не ошибся? Вычегдов выгнул плечи и резко опустил
их:
     - Не знаю, что и сказать.
     - Так скажи то, чего ты сам не знаешь...
     -  Слушай!  Недавно  я встретил на улице партию  кандальных  последнего
"сплава", которых гнали на работу. Сплошь уголовники! Но лицо  одного из них
мне показалось очень знакомым. Где-то я видел его раньше... да, встречал.
     - Так что же тебя удивляет? - спросила Ольга.
     -  Кажется,  он  меня  тоже   узнал.   Но  при  этом  отвернулся  столь
преднамеренно, что это и насторожило меня. Если он из "политиков", то ему бы
только радоваться, увидев  меня... Убей бог, не могу вспомнить фамилию этого
человека. Но из головы не выходит его подпольная кличка - не то "Техник", не
то "Мастер", что-то  в этом  роде.  Кажется, -  досказал Вычегдов,  - у него
потом возникли какие-то связи с боевиками польской ППС.
     Волохов  спокойно дохлебывал  из  тарелки  рыбный суп. Он сказал, что в
этом случае  надо быть крайне осторожным, дабы не подвести товарища излишним
вниманием к нему:
     - Он, может, и отвернулся от  тебя нарочно, давая понять, что прибыл на
Сахалин  под другим  именем  и нам  до поры  до  времени  не  следует с  ним
встречаться. Сам придет!
     - Вполне возможно, - согласилась с  мужем  Ольга.  -  Сейчас  в Варшаве
проходит процесс по  делу экса в  лодзинском  банке,  и,  если  он  связан с
боевиками ППС, то ему выгоднее всего  затеряться в массе всякого  уголовного
сброда.
     - Ну  ладно, - ответил Вычегдов, -  я  не стану искать контактов с этим
человеком,  но у меня есть связи с  тюремной шпаной. Я  постараюсь через них
узнать, под какой фамилией он прибыл на Сахалин... Может, это просто роковое
совпадение!
     - Такое тоже бывает, - добавил Волохов.
     И больше они к этой теме не возвращались.
     Запах  нефти Сахалина  давно  раздражал  обоняние многих  аферистов.  С
острова Суматра заявился некий ван Клейе, называвший себя голландцем; за ним
в тайгу Сахалина проникли и другие иностранцы, жаждущие немыслимых прибылей.
Теперь  понятно, почему генерал-лейтенант юстиции Ляпишев отказал Оболмасову
в  поддержке,  ибо  во  всех  этих  разведчиках нефти  он  усматривал  банду
проходимцев,  желавших  погреть  руки  под буйным пламенем  будущих факелов,
рвущихся из недр Сахалина...
     Жорж Оболмасов с большим старанием завязал перед зеркалом галстук, взял
в руки тросточку и сказал себе:
     - Еще посмотрим! Где нефть, там и деньги. Уверен, что старик Нобель еще
позеленеет от зависти к моим личным доходам...
     В  японской  колонии его  ждали.  После  множества  бытовых  неудобств,
испытанных в доме  Слизовых, было приятно ощутить  благоустройство японского
жилья.  Две  молоденькие  японки низко кланялись  молодому  геологу.  Такаси
Кумэда сказал,  что консул Кабаяси не  замедлит явиться. Как и Кумэда, почти
все члены  японской  колонии  Александровска хорошо владели  русским языком,
мужчины держались молодцевато, с большим  внутренним достоинством, но крайне
вежливо... Один из них сказал Оболмасову:
     -  Мы,  живущие в  Александровске  единой  дружной  семьей, конечно же,
наблюдаем множество недостатков жизни  на Сахалине, однако нам,  посторонним
наблюдателям, не пристало вмешиваться в  чужие дела. Нравится нам это или не
нравится, наша японская колония держится подальше от ваших дел...
     После такого предупреждения появился сам Кабаяси.
     - Мы очень огорчены теми неприятностями, которые доставило  вам общение
с губернатором... Вы  уже  знаете, -  говорил Кабаяси, посверкивая очками, -
что  нам  безразличны  дела сахалинской каторги,  но  мы  испытываем  давнее
беспокойство  от  появления  на  острове  иностранцев, привлеченных запасами
нефти.  Россия и  Япония  - добрые соседи, и нам не  может нравиться, что по
следам  вашего лейтенанта Зотова в тайгу пробираются всякие авантюристы типа
инженера ван Клейе...
     Оболмасов почтительно сложил  на коленях ручки,  еще не понимая, к чему
клонится этот разговор и почему  ему, вчерашнему студенту, оказывают столько
неподдельного  внимания.  В  соседней  комнате  японки  тихо  наигрывали  на
сямисенах, а Такаси Кумэда ловко разлил по бокалам французское шампанское.
     - Нам,  -  сказал  он с  улыбкой,  - приятнее видеть  русские  нефтяные
промыслы на Сахалине, нежели наблюдать активность подозрительных пришельцев,
что  в будущем  станет  угрожать спокойствию наших границ. Мы уже  выяснили:
Клейе  - это не ван Клейе, а фон Клейе, он просто немец, женатый  на яванке,
но приезжал на Сахалин от американской компании "Стандард Ойл".
     - Я вас хорошо понимаю, - с  важным видом кивнул Оболмасов, хотя в этот
момент он показался сам себе таким  жалким,  таким ничтожным,  ибо перед ним
сидели  энергичные  деловые люди,  знающие  как  раз  то,  о чем  никогда не
писалось в газетах.
     - Господин Ляпишев,  - продолжал Кабаяси,  -  обошелся с  вами чересчур
сурово.  Нам  хотелось бы,  ради  восстановления  справедливости,  исправить
ошибку  губернатора,  но  при  этом   мы  совсем  не   желаем  вызывать  его
недовольство.  Что  вы скажете, Оболмасов-сан,  если мы  предложим  вам свою
помощь?
     - Как вы сказали? - сразу напрягся  Жорж. Такаси Кумэда наклонил бутыль
над его бокалом:
     -  Господин  почтенный  консул  выразился достаточно  ясно. Мы, японцы,
согласны субсидировать ваше предприятие по разысканию нефти. Дадим вам своих
носильщиков,   которые   выносливее  ваших  недоедающих   каторжан.  Снабдим
снаряжением и продуктами,  чтобы вы, ни  в  чем не  испытывая нужды, провели
геологические  разведки Сахалина в  тех  самых районах, на какие мы, японцы,
уже знакомые с островом, вам и укажем.
     Вино подогрело утерянные еще вчера надежды:
     - А если я не  сыщу  залежей нефти именно в тех районах, на которые вы,
японцы, мне укажете? - спросил геолог.
     - И не надо нам нефти! - вдруг рассмеялся консул Кабаяси. - Плоды ваших
трудов  останутся  в  триангуляции  местности, в нанесении  на карты просек,
лесных завалов, даже звериных троп,  ведущих к водопадам, в  отметках речных
бродов и высот сопок... Кстати, с вами будет наш отличный фотограф!
     - Зачем? - искренне удивился Оболмасов.
     -  Должны  же мы,  вкладывая средства  в  вашу  экспедицию,  иметь хоть
малейшую выгоду от  нее, -  пояснил Кумэда. - Мы  издадим в Японии красочный
альбом с  видами Сахалина,  и  появление  такого  альбома  уже  одобрил  сам
губернатор Ляпишев.
     Кабаяси нежно коснулся плеча геолога:
     -  Мы люди  деловые,  и наши дружеские  отношения  не  мешает  скрепить
контрактом.  Думаю, пятьсот  рублей жалованья на первое время вас устроит. В
контракте  мы  особо  оговорим,  что  летний сезон  вы  можете  проводить  в
пригородах Нагасаки,  где  для  вас  будет  приготовлена  дача  с  красивыми
служанками...
     Оболмасов совсем размяк: такой ледяной холод  от русского губернатора и
такое  радушное тепло от  солнечной Японии, еще издали посылающей ему улыбки
сказочных гейш на пригородной даче, утопающей в благоухании нежных магнолий.
     - Вы  меня просто  спасли! - отвечал он японцам. Кумэда, как заправский
лакей, открыл вторую бутылку.
     - У русских, - сказал он, - есть хороший обычай  любое дело фиксировать
хорошей   выпивкой.   Мы,   японцы,   любим    закреплять   дружбу   еще   и
фотографированием... на память!
     Кабаяси отсчитал Оболмасову аванс в новеньких ассигнациях, которые даже
хрустели, потом надел котелок.
     - Это неподалеку. Совсем рядом, - сказал он. В уютном фотоателье ловкий
японец сделал несколько  снимков  с группы японской  колонии, затем  Кабаяси
усадил Оболмасова на стул, а по бокам его встали сам консул и Кумэда.
     - Я  душевно тронут, - расчувствовался  Оболмасов, благодаря японцев. -
Вы  меня  растрогали  до  самых  глубин  души.  Хрустящие  ассигнации  нежно
шелестели в его кармане. ...Что ему теперь этот старый брюзга Ляпишев?
     С  тех пор как в доме Ляпишева появилась молодая  и свежая, краснощекая
Клавдия  Челищева,  горничная  Фенечка  Икатова ходила  с  надутыми  губами,
нещадно колотила  посуду на  кухне, раздавала  пощечины кухарке  и дворнику,
всем своим поведением давая понять военному губернатору Сахалина, что...
     - Совесть  тоже надо иметь! Мы  не какие-нибудь завалящие.  Хотя  и  по
убивству сюда  попали, но себя тоже помним... не как эта задрыга! Приехала и
теперь фифочку из себя корчит...
     Статский  советник  Бунге, кажется,  уже понимал, что лишние сплетни  в
городе никак не украсят карьеру Ляпишева  новейшими лаврами, а Челищева явно
подозрительна  своим появлением  на  Сахалине, где  никто  не нуждается в ее
гуманных услугах.
     - Я,  конечно, приветствую ваши благие намерения,  - сказал ей Бунге. -
Но,  посудите  сами, куда  я  вас пристрою?  В  таежные выселки  вы сами  не
поедете, а в Александровске... Знаете что -  решил он. - По воскресеньям тут
много бездельников шляется по улицам, всюду скандалы и драки... Не  возьмете
ли вы на себя труд устроить для народа воскресные чтения?
     Михаил Николаевич Ляпишев горячо  одобрил идею  своего помощника, желая
Клавдии Петровне всяческих успехов:
     - Я со  своей  стороны  накажу полицмейстеру Маслову обеспечить  в Доме
трудолюбия должное благочиние, а средь чиновников  велю объявить подписку на
граммофон.  -  Губернатор  похлопал  себя  по карманам мундира,  переворошил
бумаги на своем столе: - Целый день ищу портсигар. Куда же он задевался?..
     Клавочка со всем  пылом юности  увлеклась сама, увлекла  и других в это
новое  для  Сахалина  дело.  Среди  каторжан  нашлись  отличные  певцы,  хор
арестантов существовал и ранее;  бестужевка  выписала из  Владивостока серию
школьных  картин на темы русской  истории,  развесила  на  стенах  красочные
картины с изображениями печени пьяниц, она старательно зубрила стихотворения
из популярного сборника "Чтец-декламатор".
     - Голубушка вы  моя, - сказал ей  Ляпишев, - все это замечательно, но я
ведь, старый дурак, забыл о главном... Что же вы не просите у меня жалованье
за старания свои?
     - Я об этом как-то и не подумала. Извините.
     - Не извиняйтесь. Одним духом святым не проживете...
     Подозревать Ляпишева  во  влюбленности  было  бы  несправедливо, но его
опека   Челищевой,   почти   отеческая,   вызвала   немало   кривотолков   в
Александровске,  где чиновные Мессалины радовались  любой сплетне, порочащей
кого-либо. Наконец в воскресный день Дом трудолюбия украсили изнутри ветками
хвои, гулящий народ заглядывал с улицы, любопытствуя:
     - А чего будет-то! Молиться заставят али еще как?
     - Чтения будут! Читать нам всякое станут