ью"  почту.  "Тах-тах-тах!"  -  слышались   понукания  каюров.  До
Николаевска  насчитывалось четыреста  верст.  В  нарты укладывались  длинные
матрасы-чемоданы,  на которых все  три  дня пути  пассажиры и  отлеживались.
Жителей в Александровске оставалось  мало. С  непривычки  пугала тишина,  по
утрам  не хватало  перезвона  кандалов,  который  на Сахалине многим заменял
сигнал будильника. Все оставшиеся в городе постоянно нуждались - то в белье,
то в посуде, то в керосине. Уже с марта стала заметна скудность в питании.
     - Не  волнуйтесь, все  продумано, - утверждал Ляпишев. -  Когда я был в
Петербурге,  Главное  тюремное управление клятвенно обещало мне, что  запасы
хлеба для Сахалина будут непременно закуплены весною в портах Китая.
     На это Бунте справедливо заметил губернатору:
     - Если японцы сумели блокировать нашу могучую эскадру в Порт-Артуре, им
еще  легче  не  допустить купеческие  корабли  до  Александровска,  чтобы мы
скорчились тут от голода.
     Ляпишев мыслил  еще категориями прошлого, витал  в облаках  стародавних
иллюзий о благородстве рыцарских турниров:
     -  Но  должны  же в  Токио  понимать,  что  Сахалин  всегда нуждался  в
привозном хлебе, и не пропустить  муку  к нашему  острову  - это... это ведь
натуральное свинство! Зима выдалась  чертовски морозная, лед  в  лимане, дай
бог, чтобы растаял  только в  конце мая, и мы  будем лишены поставок  грузов
даже из Николаевска. Где же примитивное благородство?
     Непонятно, с какой  целью, но  японцы  еще с осени разослали по адресам
всех приметных жителей  Сахалина  фотографии  Оболмасова  с его же надписью:
"Полюбуйтесь,   как  я   живу!"  Полицмейстер  Маслов   со   вздохом,  почти
страдальческим, выложил такую  фотографию перед  губернатором. Оболмасов был
снят на фоне богатой виллы в пригороде Нагасаки, он сидел в лонгшезе, внешне
похожий   на  раздобревшего  английского  колонизатора  (в  белых  шортах  и
пробковом  шлеме); над ним свисали с дерева крупные мандарины, а молоденькая
японочка, стоя перед геологом на коленях, подавала ему вино на подносе.
     -  Вот устроился,  стервец! Нам  такая  жизнь и  не  снилась,  - честно
откомментировал эту фотографию полицмейстер.
     Ляпишев  сказал,  что  не понимает, ради чего японцы решили держать при
себе этого никудышного человека:
     - Сначала они обмывали  его шампанским, а на этом снимке заметна в  нем
полная деградация личности. Боюсь, что в этой жизни не  обошлось без опиума.
Но зачем самураям понадобился  сей мелкотравчатый  инженер,  который из всех
полезных ископаемых Сахалина отыскал только воровку Евдокию Брыкину?
     Маслов просил губернатора не спешить с выводами:
     -  Помните, был у нас такой скрипач  Крамаренко. Он  раньше в Одессе на
купеческие свадьбах мазурки откалывал. А на Сахалине японцы мигом сделали из
него  богатого  рыбопромышленника, хотя этот скрипач видывал селедку  только
вроде  закуски. Самураи  нарочно работали под  вывеской его рыбной  конторы,
чтобы всю ответственность  за свой  грабеж свалить на этого скрипача. Не так
ли  и с Оболмасовым? Наверное, он,  как  и этот  Крамаренко, понадобился  им
вместо удобной ширмы.
     -  В любом случае, - указал Ляпишев, -  если этот сукин сын появится на
Сахалине, сразу же арестуйте  его, и пусть он, сидя под нарами,  полюбуется,
как мы живем...
     Михаил Николаевич залучил к себе штабс-капитана Быкова; Фенечка Икатова
внесла в  кабинет чашки с душистым кофе. Ляпишев сказал, что отрывать  окопы
на побережье Сахалина он рассчитывает лишь в мае, когда оттает почва:
     - При недостатке шанцевого инструмента  мы  еще способны кое-как отрыть
могилу  на  кладбище,  но  приготовить траншею не сможем. Мною составлен уже
второй  вариант  обороны  острова на случай нападения противника. Конечно, я
предварительно   согласовал   его    в   высших   инстанциях    Приамурского
генерал-губернаторства. Но Петербург не мычит и не телится,  как будто здесь
сидят  круглые  дурачки,  на  которых  лучше  не обращать  внимания.  Нашими
доводами о критическом положении  Сахалина в  столице явно пренебрегают. Вы,
Валерий Павлович,  оказались  правы  в  том, что  если война  на  острове  и
возможна, то она, вне всякого сомнения, обретет формы войны партизанской.
     Быков лишний раз убедился  в безволии генерала, который даже в беседе с
офицером иногда вопросительно поглядывал на свою горничную, словно ища у нес
одобрения своим мыслям.  Но в общем-то  генерал юстиции рассуждал правильно.
Гарнизон останется на правах регулярной армии, а основу партизанских отрядов
составят  дружинники из каторжан и ссыльных. Фенечка добавила сливок в чашку
офицера, выговорив со значением:
     -  Пейте на  здоровье. Это у вас в казармах ничего не  водится, а у нас
все  есть...  Слава богу,  мы  ведь  не  просто  так  живем,  мы  же ведь  -
губернаторы!
     Валерий Павлович  не  забыл сказать Ляпишеву, что в партизанской  войне
особенно важно знание местности:
     - А  мы,  верные заветам благочестивого  головотяпства, до сих  пор  не
обзавелись даже приличными картами Сахалина,  не  знаем его дорог  и таежных
троп,  для  нас  остались  тайною  глубины  сахалинских рек  и броды;  я  не
удивлюсь, если офицеры заведут своих солдат в погибельную трясину.
     - Милый вы мой, - душевно отвечал губернатор, - а где же  я  возьму для
вас геодезистов, хотя бы  грамотных офицеров, умеющих  провести триангуляцию
местности?
     -  Здесь,  - сознался Быков,  -  я  ничем  не могу быть полезен. Хотя и
получил  военное образование, но  во многих вопросах остаюсь дилетантом, что
немало вредит  моей карьере. Знали бы  вы, как  манит меня  Академия  нашего
Генерального штаба...
     Дверь приоткрылась, заглянул полицмейстер Маслов.
     - Вы ко мне? - спросил Ляпишев.
     - Да,  ваше превосходительство. Тут капитан Таиров  рапорт  составил об
оскорблении его офицерской чести.
     - Знаем мы этого Таирова! Пусть меньше  шляется по трактирам и  танцам,
тогда и честь будет соблюдена.
     -  На этот раз, - сказал Маслов, - капитану Таирову крепко досталось на
метеостанции.
     - А что он? Сам не мог справиться с Сидорацким?
     -  Да где там старику  Сидорацкому  с  его циклонами  и антициклонами с
Таировым справиться!  - засмеялся  Маслов.  -  Тут вмешался  его помощник...
этот... как его?
     Быков сразу же поднялся из-за стола.
     - Вы позволите мне откланяться?
     - Да, да, штабс-капитан. Спасибо за беседу.
     Вот уж  с кем не хотел бы  встречаться  Полынов, так это  с Глогером  -
фанатиком! Отважный когда-то  "боевик", Глогер не только осатанел  в  злости
против царских властей, сославших  его на Сахалин,  но почему-то  решил, что
вся  Россия повинна  в  его  страданиях,  а  русские  люди ничуть  не  лучше
каторжан. Полынов знал, что приговор ему оставался в силе - и теперь  всегда
можно ожидать расправы.
     Встреча была случайной -  на улице. Поначалу Глогер  казался спокойным,
даже приятельски  улыбнулся Полынову.  Поглядывая  вбок, Глогер жаловался на
растрепанные нервы:
     - Спать не могу. Кошмары. Трупы. Виселицы...
     Затем он  сказал, что теперь,  после мытарств по  российским застенкам,
окончательно  убедился, что  на родине осталась  одна  светлая  голова - это
голова пана Юзефа Пилсудского, который давно предупреждал: Польше лучше быть
заодно с Австрией или Германией, нежели с этой проклятущей Россией, а поляки
и русские никогда не станут друзьями.
     -  Я  вчера даже побывал в  костеле,  на коленях умоляя нашу пресветлую
матку-боску, чтобы скорее пришли сюда японцы. Пусть хоть они избавят меня от
этих сахалинских кошмаров... Что за жизнь в России! Кто кого может, тот того
и гложет.
     "Кажется,  в правом  кармане",  -  определил Полынов место,  где Глогер
затаил свое оружие, и ответил миролюбиво:
     -  Я  знаком  с   местным  ксендзом.  Он  сослан  на  Сахалин  решением
варшавского  суда   за   изнасилование   умирающей,   которую   должен   был
исповедовать. Ксендз тоже озлоблен  на Россию -  вроде  тебя, вроде  того же
пана Пилсудского... Прежде всего, Глогер, разберись в своих чувствах. Россия
виновата во многом, но русский народ не повинен в твоих заблуждениях.
     - Тебе-то легко! - произнес Глогер. - Что тебе до поляков? Ты уже дома,
а сахалинская каторга - не это ль твоя отчизна?
     Полынов старался смягчить резкость беседы:
     -  Не гневи бога, Глогер.  Если  так тяжело, запишись в  дружину, и ты,
мужественный человек, скорее других лоботрясов обретешь свободу. А потом уж,
черт  с тобой,  делай  что  хочется.  Но, танцуя  венские вальсы, не забывай
краковяк с мазуркой. Глогер вдруг подозрительно огляделся по сторонам:
     - Здесь все для меня  чужое,  и  чужой я сам! Мне ли, поляку, тем более
гордому шляхтичу, впутываться в русские дела? А чего же ты сам  не записался
в дружину?
     На  лице Глогера появилась зловещая улыбка. Полынов, как  назло, именно
сегодня оставил  свой браунинг в тайниках метеостанции, и сейчас ему явно не
хватало его привычной тяжести, чтобы отстреляться, если разговор осложнится.
Однако на зловещую улыбку Глогера он ответил тоже улыбкой:
     - Не старайся  меня зацепить!  Как русский, я  свой долг перед отчизной
исполню... Сейчас  ты, Глогер,  только  поплевываешь  на Россию.  Но, боюсь,
придет  время,  когда  ты заодно с паном  Пилсудским схватишь  Польшу  за ее
последние волосы и потащишь поляков в болото шляхетской вражды к России...
     Глогер тоже был достаточно опытен в  боевых делах,  и он догадался, что
Полынов сегодня безоружен:
     -  Вот удобный момент, чтобы в конце нашей встречи поставить  последнюю
точку... прямо в лоб тебе! Разве ты не  боишься меня? Сознайся, что ты давно
боишься меня.
     - Боюсь, - честно ответил Полынов.
     Глогер решил поиздеваться над ним, над слабым:
     -  Ты же  сейчас -  как котенок передо мною. Ну  скажи "мяу".  Тогда я,
может быть, тебя и помилую. Не стыдись.
     - Мяу, - сказал Полынов, и Глогер его похвалил:
     - Хорошо мяукаешь. А теперь покажи, как ты умеешь дрожать скелетом. Дай
послушать, как стучат твои кости от страха...
     Полынов,  не  отвечая, медленно  пошел прочь. Но,  даже  спиной  ощутив
угрозу выстрела, он резко обернулся.
     - Вынь руку из кармана! - крикнул он. - Не будь подлецом - не стреляй в
спину. Это нечестно... Я ведь только помяукал тебе, но я могу и рычать!

12. ОСТАНЕМСЯ ПАТРИОТАМИ

     Давно примечено, что  в условиях заключения, когда мозг притупляется от
жестокостей и  невыносимой тоски,  люди начинают выискивать нечто такое, что
могло  бы  оживить  их  тускнеющий  разум.  Наверное, потому  каторга читала
журналы с последней  страницы, украшенной ребусами и головоломками;  каторга
развертывала газеты с конца, где имелись кроссворды и шарады. Каторга всегда
-  с давнишних времен - ценила не обычную повседневную информацию, а  только
такую,  чтобы от нее  дух захватывало.  Врать при  этом  разрешалось сколько
угодно, лишь бы фантазия рассказчика работала бесперебойно, как пулемет.
     В унылом бараке  Рыковского, где селились первые дружинники,  наверное,
именно  по   этой  причине  Корней  Земляков  и  заслужил  авторитет  своими
необычными рассказами  о работе метеостанции.  Для  безграмотных  людей было
новостью,  что погода  Сахалина,  которую  они  привыкли только  бранить как
несносную, оказывается, имеет прямое отношение к тому, будет ли завтра дождь
в Тамбове, не грозит ли засуха Черниговщине.
     -  Это еще что!  -  рассуждал Земляков. -  А  вот есть,  братцы,  такой
"сусюр" в науке, чтобы узнавать, сколько сырости  в воздухе. В машинке  этой
натянут женский волосок.
     Когда  сыреет  на улице, он делается длиннее, а когда сухота  - короче.
Причем волос для науки берут только от рыжей бабы.
     (Корней говорил о гигрометре физика Соссюра.)
     - Да ну! - не верили ему. - Почто от рыжей-то?
     - Сам не знаю, это великая тайна мировой науки. Но среди ученых большой
интерес ко  всем  рыжим стервам. Как профессор  где-либо  увидит  рыжую, так
моментально клок волос у нее  из прически выдергивает. Кричи она, не  кричи,
никакой  городовой  не поможет,  ибо требуется от  рыжих баб пострадать  для
науки. Одно могу сказать,  - заключил свой рассказ  Земляков,  - в учении  о
погоде есть хорошие люди. - Один такой мне сам жалованье платил, дай-то ему,
боженька, здоровьица!
     Весною дружинникам раздали  берданки,  и  Корней  в  числе прочих  тоже
прикладывался  к  кресту священника, клятвенно  обязуясь  "верой и  правдой"
служить  отечеству. Не будем, однако,  думать, что все каторжане  решительно
поднялись с нар  на защиту  родины. 1904  год -  это  не  1812-й, а  каторга
никогда  не  воспитывала  людей  в  духе  патриотизма. Многие  из  оголтелых
уголовников  остались лежать на  нарах, хотя их отказ браться  за  оружие не
имел никаких соображений, кроме чисто шкурнических.
     - Вот еще! - говорили они. - Стану я кровь  проливать... За что? За эту
вот  каторгу,  где  я  горбы  себе наживал? Да  провались оно все, лучше  уж
"Прасковью Федоровну" целовать.
     - Верно! - слышались голоса громил, бандитов, взломщиков и аферистов. -
Сахалин - место гиблое,  одна репа да лопухи с крапивой, ядри их в корень...
Что я тут потерял? И что я тут нашел? А мне япошки ничего не сделают, только
от кандалов избавят.  Я  первейшим  делом на Хитров рынок в Москве  подамся,
забегу в трактир и сразу же выдую дюжину бутылок пива.
     Среди дружинников  были  не  только  патриоты России,  но даже патриоты
самого  Сахалина  - местные уроженцы,  Для  которых  остров  стал  настоящей
родиной  и потому они без колебаний  брали оружие,  чтобы постоять  за честь
отчизны, уже неотделимой, в их представлении, от каторги. Такие сахалинцы не
нуждались в амнистии! Всех  дружинников обрядили  в чистое  белье, разрешили
иметь  прически  - как  у "вольных". Одетые в  серые бушлаты,  они  имели на
арестантских  бескозырках крестики, сделанные из  жести, - признак народного
ополчения и святости исполнения долга.  Каждый мечтал о фуражке, чтобы иметь
хоть малое подобие солдата. Дабы арестант-дружинник заметнее выделялся среди
людей, Ляпишев указал ополченцам обшить  рукава  бушлатов полосками красного
кумача. В  мастерских делали  для них патронташи -  из старых мучных мешков,
промаркированных  фирмами  Шанхая или Сан-Франциско, а  на ногах  оставались
прежние русские опорки. Дружинникам  увеличили порции хлеба,  но в обед они,
как и раньше, получали обрыдлую тюремную баланду.
     Гарнизон держался от дружин подальше. Солдату, вчерашнему  рабочему или
крестьянину, преступник всегда кажется человеком негодным,  от  которого все
надо прятать,  чтобы не стащил. А любой сахалинец привык видеть в начальстве
лишь  карательные органы.  Бывшие конвоиры и тюремные надзиратели  сделались
зауряд-прапорщиками, они командовали в казармах, как  недавно в тюрьмах. При
этом в  ополченцах они видели  только  арестантов,  которым на время вернули
свободу, чтобы потом загнать всех  обратно  -  кого поверх  нар,  а кого под
нары.  Дружинники   отвечали  таким  "отцам-командирам"   лютой  ненавистью,
вынесенной еще из тюрем, они уже стали артачиться:
     -  Ты  меня, зараза  худая, обратно  под нары  не запихнешь! Я тебе  не
кто-нибудь и шапки ломать не стану.
     - А в морду не хошь?
     - Тока тронь! Мы тебе "темную" устроим...
     Офицеры гарнизона боялись командовать арестантами. Пожалуй, только один
штабс-капитан Быков сознательно  усилил  свой отряд  дружинниками.  Конечно,
среди разномастной  шатии-братии  он  быстро  обнаружил  настроения, которые
воинам не должны быть свойственны. Быков перед отрядом произнес речь:
     - Слушайте меня! Я понимаю, что для многих из вас родина, наша великая,
наша  прекрасная, наша  необъятная Россия,  стала только злой мачехой. Но я,
ваш начальник,  не нуждаюсь в услугах  тех, кто  пошел в ополчение ради благ
царской  амнистии,  ради  лишнего  черпака баланды, ради  чистых кальсон  из
теплой байки. Отечеству такие "защитники" не нужны!
     - Золотые ваши слова, - поддержал его Земляков. Валерий Павлович поднес
к его лицу крепкий кулак, обтянутый скрипящей кожей новенькой перчатки:
     -  Вот это ты  видывал?  Хорошо,  что нарвался  на меня,  но,  попадись
другому, он бы  тебе все зубы  выполоскал именно за то, что перебиваешь речь
офицера.
     - Уже! - крикнул Земляков.
     - Чего "уже"? - не понял его Быков.
     - Передних уже нету. Жую одними боковушками.
     -  Наверное,  заслужил... Я,  - продолжал Валерий  Павлович, - формирую
свой отряд  только из  честных  людей,  которые искренно  ступают на опасную
тропу партизанской борьбы по  чувству любви к отечеству.  А других не  надо!
Всех шкурников - вон!..
     Не так поступали другие. Начальство Тымовского округа  попросту выгнало
всех  заключенных из Рыковской  тюрьмы  на  улицу,  где и  объявили  им -  с
беспардонной ясностью:
     -  Ну,  шпана  поганая,  чего  улыбок  не  видим?  Государь-император в
неизреченном  милосердии  своем  указал  дать  амнистию тем,  кто  вступит в
дружины...  Постоим  же  за  святую Русь,  всех запишем.  Каждый  получит по
кальсонам и валенкам!
     Полковник Данилов закрепил этот призыв словами:
     - Знаю  вас,  сволочей!  Дай вам  кальсоны  с  валенками, так вы,  чего
доброго, пропьете или проиграете их в первой же "малине". Так я  вас, гадов,
по-христиански прошу: все казенное хотя бы до победы поберегите!
     "Глоты" и "храпы" орали ему из колонны:
     - Весна-красна! Скоро и лето нагрянет, так што ж нам?  Так и париться в
кальсонах да валенках?..
     Тулупьев  радостно  доложил  Ляпишеву  о  поголовной  мобилизации  всей
Рыковской тюрьмы, которая мигом опустела.
     - Теперь  в  этой тюряге  хоть  гостиницу  открывай!  Полковник Данилов
"рожден  был  хватом,  слуга царю, отец  солдатам".  Ни  одного  в тюрьме не
оставил,  всех выгнал. Даже  убогих в  строй  загнал.  Наши силы  растут,  а
майданщики рыдают. С чего жить  станут, ежели в камерах  одни клопы да крысы
остались?
     - Идиоты! - вразумительно отвечал губернатор. - Ведь сказано было четко
-  нужны только добровольцы, а силой никого воевать не заставишь. Всех гнать
обратно в тюрьму!
     - Да как загнать? - оторопел Тулупьев. - Попробуй посади их снова, если
половина  уже  разбежалась...  во  всем  казенном! Да  они теперь полковника
Данилова раздерут за ноги, как лягушку...
     Михаил Николаевич схватился за голову:
     - Все  у нас кувырком, кувырком,  кувырком... с  приплясом! Да почему я
все должен за вас думать? Думайте сами...
     Быков   навестил  губернскую   типографию.   Клавочка  Челищева  острым
карандашиком указала  ему на строчку  в новом приказе Ляпишева, призывавшего
офицеров  гарнизона брать пример  с  Быкова: "Означенный офицер  в  создании
народной дружины действует  энергично  и  разумно, что  достойно  всяческого
подражания".
     - А вы, я вижу, чем-то излишне взволнованы?
     Валерий Павлович подтянул на ремне шашку:
     - Да! Я узнал  нечто такое, о чем следует известить знакомого нам обоим
арестанта, служащего на метеостанции.
     Клавдия Петровна  сухо  ответила, что  этот отвратительный  человек  не
стоит того, чтобы хлопотать о нем:
     - Самое лучшее - держаться от него подальше.
     - Напротив, - возразил  штабс-капитан, - мне этот человек в чем-то даже
нравится. Не удивляйтесь, моим словам:  между  ним и  мною  я угадываю нечто
общее.
     - Вот как?
     - Пожалуй, мы в чем-то сойдемся... "Если  это так, то это ужасно!" - не
сказала Клавочка, а лишь подумала, без сожаления проводив Быкова.
     Полынов умел  вести  себя  так,  что  люди,  даже  облеченные  властью,
начинали чувствовать его превосходство, невольно подпадая  под влияние этого
человека, который, казалось, вовсе не  ощущал всей тягости своего каторжного
положения.
     Он очень удивился появлению Быкова,  но при  этом Полынов вел себя так,