все сто
процентов выручки и скрылись?
     - Не  дурак  же я, чтобы соваться в  общий зал, где косили публику, как
траву.  А этих пэпээсовцев  я, клянусь, знать  не знаю,  я даже лиц-то их не
запомнил...
     Щелкалов подумал и вдруг развеселился:
     - Слушайте, вы случайно не ярославский ли?
     - Почему вы так решили? - испуганно спросил Полынов.
     - По выговору.  На сегодня закончим...  Полынов поднялся и направился к
дверям.  Прямо в  спину  ему, уходящему, жандарм врезал  одно лишь слово, но
такое убийственное, словно всадил острый нож под лопатку:
     - Инженер!
     Полынов, уже берясь за ручку дверей, повернулся:
     - Простите, это вы мне?
     - Вам,  вам, вам,  - говорил Щелкалов,  подходя к  нему. - Не хватит ли
врать?  Или  вам казалось, что после Брюсселя  и Александерплац вам уже  все
нипочем? А здесь  сидят русские придурки, которых вы обведете вокруг пальца.
Я вытрясу из вас душу, но дознаюсь до истины. Вы там, в банке, оставили труп
своего товарища. Да мы  кое-кого уже  взяли. Повесим! Так что не обессудьте,
если веревка коснется и вашей шеи...
     Вернувшись  к  столу,   штаб-ротмистр   наскоро  записал  на   отрывном
календаре: "Холодная  жестокость. Изворотлив,  аки  гад подколодный.  Первое
впечатление  даже  хорошее, но  оно  испорчено противным взглядом.  Впрочем,
такие  вот  негодяи, очевидно,  всегда нравятся женщинам -  именно чистым  и
непорочным..."
     Департамент  полиции недавно  возглавил Алексей  Александрович Лопухин,
человек  умный  и  решительный  (позже  он передал  революционерам данные  о
провокаторах, работавших  в  их  подполье,  был изгнан со  службы,  публично
ошельмован и сослан, а закончил свою жизнь банковским служащим в СССР).
     Через стекла пенсне Лопухин взирал на Щелкалова.
     - Что за ерунда! - фыркнул он. - Убежденный человек идет на экс, рискуя
башкой,  а когда  банк  взят, удирает с  наличными, как  последний  жулик...
Выяснили, кто он такой?
     - Молчит, будто проклятый, и боюсь, что в  этом вопросе он всегда будет
уходить  от ответа.  Попробую  поднять  архивы  прошлых лет  департамента, -
обещал Щелкалов,  - может, что-то и проявится существенное с  этой "Железной
Маской".
     Поразмыслив,  штаб-ротмистр  навестил  тюрьму  "Кресты"  на  Выборгской
стороне Петербурга, переговорил со старшим  надзирателем, выведывая у него о
настроении Полынова.
     -  Особенно   ничего  не  замечено.   Претензий  не  заявлял.  Характер
спокойный.   От  прогулок   иногда   отказывается,  а  гуляет   подалее   от
политических. Вроде бы он сторонится их...
     Щелкалов просил отвести его в камеру Полынова:
     -  В этой же камере  когда-то уже сидел некто,  который,  подобно  вам,
желал  остаться  неизвестным.  Он  даже  купил  себе  канарейку,  чтобы  она
услаждала  его  духовное  томление. Знаете ли вы, чем он расплатился за свое
молчание?
     - Чем?
     - Мы просто сгноили его в одиночке. Не хочешь называть себя - ну и черт
с  тобой  - подыхай,  если  тебе  так  хочется.  Ваше  счастье, что  полицию
возглавил Лопухин, и он человек гуманных воззрений, не пожелает оставаться в
истории вроде Малюты Скуратова, а вам я не советую оставаться самозванцем.
     -  Ну,  -  откликнулся  Полынов, - если  я  и  Дмитрий  Самозванец, то,
поверьте, не из захудалого рода дворян Отрепьевых...
     Щелкалов вечером позвонил в "Кресты":
     -  Доложите, каково было состояние моего  подследственного  после того,
как я визитировал его в одиночной камере.
     - Он вдруг развеселился и просил купить канарейку...
     Щелкалов вскоре вошел к Лопухину с очередным докладом:
     -  Кажется, я ухватился за хвостик этой веревки.  Как вам известно, при
экспроприации в Лодзи был некто  по кличке "Инженер". Теперь, перерыв архивы
полиции, я обнаружил, что пять лет назад в "Крестах" сидел тоже некто...
     - Кто же именно? - вопросил Лопухин.
     -  В  столичном  свете он  был  известен  под  именем Ивана Агапитовича
Боднарского, а среди приятелей просто Инженер.
     - Любопытно. Дальше!
     -  Боднарский  приехал  в Санкт-Петербург из какой-то провинции, владел
языками,  имел  отличные  манеры, пользовался большим успехом у  женщин.  Из
рассказов  же его получалось  так, что  он хорошо  знает всю Европу, не  раз
бывал в Южной Азии и даже во французском или испанском Алжире...
     - Дальше!
     -  В  столице  он  держал  частную  техническую  контору  под  вывеской
"Чертежная", но брался за любое  дело  - вплоть  до  изготовления  секретных
замков  и  казенных  штемпелей.  Успех  в  обществе помог  ему  выйти  в чин
коллежского асессора.
     - Дальше!
     - На этом волшебная  феерия закончилась. Известно лишь,  что Боднарский
оказался  самозванцем.  Никакого  технического  образования   не   имел.  Но
следствие так и не дозналось, откуда он взялся и каково его подлинное имя. В
деле  сохранились  сомнительные  догадки, что  мать его, кажется, полячка из
Гродно, урожденная пани Целиковская... Но это тоже предположение.
     - Слишком много  версий и ничего определенного, - сказал  Лопухин.  - А
куда же этот самородок делся?
     -  Бежал с  помощью уголовников. Но в  делах по эксам  мелькают клички:
"Инженер", "Король", "Пан" и "Рулет".
     Лопухин долго протирал стекла пенсне:
     -  Если это и  роман,  то должна  быть сноска петитом,  как указывают в
журналах: "продолжение следует".
     -  Продолжение следует! Столичный  доктор  Бертенсон однажды повстречал
Боднарского  в  Монте-Карло,  где  Инженер  играл.  Причем,  как   вспоминал
Бертенсон,  он  ставил  сразу  на  тридцать  шесть, чего  нормальный человек
никогда делать не станет.
     - Как сказать, -  поежился в кресле Лопухин. - Может, на тридцать шесть
и ставят  самые нормальные... Все равно с  этим пора кончать!  Завтра  я сам
поговорю с ним!
     Встреча состоялась,  и  Алексей Александрович  даже не предложил узнику
сесть, оставив его стоять посреди кабинета.
     - Я  не спрашиваю вас, почему вы впали в крайности  уголовщины. Мне уже
наплевать, кто вы - самозваный инженер Боднарский или же самозваный дипломат
Полынов...  Вопрос  о   вашей  судьбе  отлично  разрешает  статья  девятьсот
пятьдесят  четвертая Уложения о наказаниях Российской  империи,  карающая за
сокрытие имени, природного звания и места жительства.
     - Благодарю - не ожидал! - усмехнулся Полынов.
     - Не спешите благодарить, - ответил Лопухин. -  В  совокупности с  этой
статьей дарим вам статью, карающую грабительство со взломом.  В общем  итоге
это составит наказание не в четыре, а уже в пятнадцать лет каторжных работ.
     Полынов сказал, что у него есть просьба:
     -  Я  согласен  и на пятнадцать  лет каторги,  только  избавьте меня от
общения с политическими,  болтовни которых о свободе, равенстве и братстве я
органически не выношу.
     Лопухин правильно  рассудил,  что  у  этого человека  имеются серьезные
причины  избегать  встреч  с  политическими ссыльными  даже на  каторге.  Он
поиграл портсигаром и сказал:
     -  Вашу  просьбу  исполню: вы  будете сосланы  туда,  где  политических
считанные единицы. Сахалин - вот это место!
     Щелкалов распорядился заковать Полынова в кандалы:
     - Готовя салат, не следует забывать об уксусе.
     - Вы правы, - ответил ему Полынов. - Но вы забыли, что любой вкуснейший
салат можно испортить избытком уксуса...
     Его  заковывали перед отправкой в Одессу,  но при этом  Полынов  хитрым
"вольтом" сунул кузнецу сорок рублей.
     -  Чтобы на штифтах,  - тихо  шепнул  он ему. Тюремный  кузнец, получив
взятку, не  стал  заклепывать кандалы, а скрепил  их штифтами,  которые  при
случае легко  вынуть, чтобы избавиться  от  кандалов. Но  сделаны эти штифты
были столь искусно, что выглядели очень прочными заклепками.
     - Ты куда? - спросил кузнец, закончив работу.
     - На Сахалин.
     - Наплачешься там.
     - Ничего. Люди везде живут.
     - Ну, валяй с богом... живи!
     Из допросов  Полынов  понял, что  "боевка"  Вацека  разгромлена,  а  на
Сахалине "политические"  вряд  ли  его знают.  Там он  не встретит  ни Юзефа
Пилсудского, ни тем более Глогера...

4. РУССКИЙ "ВЕЛИКИЙ ТРЕК"

     Если у американцев  был  Дикий Запад, то у нас был  Дикий Восток, и наш
российский "великий трек" к Тихому океану выглядел опаснее и намного длиннее
"великого трека" Америки, которая однажды, громыхая фургонами, устремилась к
выжженным  прериям западных  штатов. За  исторически  краткий  срок  русские
прошли всю Сибирь, освоили Колыму, Курилы  и Камчатку, перемахнули океан под
парусом и  на веслах, стали соседями  краснокожих  на  Аляске,  граничили  с
испанскими владениями в Калифорнии...
     Да, это был воистину "великий трек"!
     Иностранцы не  отрицают величия подвига русских землепроходцев, которые
со времен Ермака быстро достигли тех мест, где сейчас буйно пульсирует жизнь
американского  Сан-Франциско. Оксфордский профессор  Джон Бейкер  писал, что
"продвижение  русских через Сибирь в течение XVII  века  шло с  ошеломляющей
быстротой...  на  долю  этого  безвестного воинства  достался такой  подвиг,
который  навсегда  останется  памятником  его мужеству  и  предприимчивости,
равного, которому не  совершил никакой другой европейский народ". Но  остров
Сахалин, лежащий, казалось бы, совсем рядом с Россией, мы, русские,  освоили
гораздо позже, нежели Аляску, Камчатку, Курилы и Калифорнию...
     Наши  далекие  предки  не  сомневались  в  том,  что  Сахалин  является
островом, отделенным от материка  узким проливом.  Но  карты  старых  времен
затерялись  (или были  похищены), в Европе сложилось мнение, будто Сахалин -
полуостров,  и ученые Петербурга  поверили  в  это. Знаменитый мореплаватель
Лаперуз своим авторитетом  утвердил  невежество в географии, и только подвиг
моряков Геннадия Невельского рассеял туман роковых заблуждений над кошмарною
узостью Татарского пролива.
     Впрочем, такое название - тоже  ошибка! Отделяющий Сахалин от материка,
этот пролив никакого  отношения  к татарам  не  имеет.  Европа  долгое время
считала,  что  где-то  у черта на куличках, далеко  за  Сибирью,  процветает
легендарная страна "Татария",  и Лаперуз, веривший в эту мифическую  страну,
так и назвал пролив - Татарским. Правда, история позже внесла незначительную
поправку: самое узкое место Татарского пролива нарекли проливом Невельского.
Нас уже  не смущает, почему на картах Дальнего Востока встречаются названия,
странные для русского слуха. Когда Лаперуз проплывал мимо  черного мыса (где
позже светил кораблям маяк "Жонкьер"), он воскликнул, обращаясь к спутнику:
     - Мичман де ла Жонкьер, вот мыс вашего имени...
     Напротив Сахалина он отыскал удобную бухту.
     - Лейтенант  де Кастри, вот залив вашего имени... Мы  привыкли  к  этим
названиям и  не  станем менять их, как не  меняем и названий тех мест, какие
давал  Невельский  - по  именам  офицеров  своего  корабля.  Само  же  слово
"Сахалин"  -  маньчжурское,  так  называли   безлюдный   островок,  никакого
отношения к  нашему Сахалину не имеющий. Кому  же принадлежала эта  странная
земля? В документах  XVII века маньчжурской династии Цин, правившей в Китае,
Сахалин  не  упоминается  в  числе  китайских  владений.  Японцы  же  иногда
приплывали  на Сахалин, но только  летом,  а зимовать возвращались на теплую
родину.  Сахалин  населяли гиляки (нивхи),  орочоны  и  айны.  Со  слов этих
аборигенов было  известно, что в  далекие  времена средь них  уже  проживали
русские. Туземцы  даже сохранили листок из Псалтыря, на  полях которого были
перечислены в  поминание православные  имена:  Иван,  Данила,  Петр, Сергей,
Василий.  Спутники Невельского нашли на Сахалине  селения, в жителях которых
внешний облик, язык и повадки, даже предметы быта чем-то напоминали родное -
русское. Аборигены  не отрицали, что их предки еще в древности породнились с
русскими, пришедшими "Вон оттуда!" - и показывали руками на запад...
     Айны называли японцев словом "сизам". Русским морякам они рассказывали:
"Сизам спит, айно  работает, айно не хотел работать - сизам его больно бил".
Изредка  в  лесах  встречались  японские  амбары,  набитые  ценными  мехами,
награбленными у  местных  жителей,  на  дверях  висели  замки,  честность же
гиляков и айнов была такова, что  замок мог ржаветь годами, и никто его даже
не  тронул. В  1852  году на  Сахалине  побывал  лейтенант Н.  К.  Бошняк  и
обнаружил там несколько выходов угля.
     В 1857 году был заложен на Сахалине первый  пост - Дуэ, началась добыча
каменного угля для нужд русского флота. Отношение к природе на Сахалине было
тогда  самое хищническое, древние леса  постоянно трещали пожарами, а жители
острова даже не обращали на них внимания, говоря так:
     - Велика ль беда? Догорит до речки и сам потухнет...
     В царствование Александра  II  назрели две насущные проблемы, казалось,
неразрешимые:  отсутствие   свободных  земель,  отчего  в  народе  возникала
бескормица,  и  нехватка тюрем, где узники спали буквально  друг  на  друге.
Министры докладывали императору:
     -  Тюремный  вопрос  в России - один  из насущных вопросов  современной
жизни. Если остроги в Сибири уже перегружены арестантами, то никак не  лучше
положение  и  в каторжных тюрьмах европейской части  империи. Нельзя,  чтобы
торжественный фасад великой державы открывался тюремными воротами. Требуется
решение, дабы в корне изменить эту позорную и неприглядную ситуацию...
     Вот тогда-то взоры  сановников обратились к далекому Сахалину, и вскоре
сложилось официальное мнение:
     -  О чем  долго говорить? - рассуждали  в  сенате.  - Французы заселили
Новую Каледонию преступниками - и теперь там живут как у Христа  за пазухой.
Англичане всех своих  жуликов  выслали без лишних разговоров в Австралию - и
теперь там возникла богатейшая колония, кормящая ту же Англию... Разве мы не
можем повторить сей опыт на примере нашего Сахалина?
     В 1869 году с кораблей сошли на берег острова первые каторжане, и, если
верить очевидцам, многие  из них горько рыдали,  увидев, куда они попали. Но
вместе  с  каторжанами   заливались   слезами  и   конвойные   солдаты,   их
охранявшие...  Чехов,  подплывая  к  Сахалину, тоже испытал  щемящее чувство
тревоги,  ностальгии, отчасти даже  страха.  В  самом  деле  -  картина была
жуткая.  Силуэты  мрачных  гор  окутывал  дым;  где-то  поверху,  вровень  с
небесами,  клокотали  языки  пламени  от  лесных  пожаров;  свет  маяка едва
проницал  этот  ад, а гигантские киты, плавая неподалеку, выбрасывали  струи
парящих фонтанов, кувыркаясь в море, как доисторические чудища. Но если было
неуютно даже писателю Чехову, то каково было видеть эту картину  каторжанам,
которым  предстояло  здесь  жить  и  умирать?  Не  тогда ли  и  сложились их
знаменитые поговорки о Сахалине:  "Вокруг море, а  посередке - горе,  вокруг
вода, а внутри - беда..."
     И если  раньше  в народе с ужасом произносили  слова -  Шилка,  Акатуй,
Нерчинск,  Якутка, так теперь  на Сахалине  с  содроганием  говорили  - Дуэ,
Арково,   Онор,  Дербинка  -  это  названия  тюрем,  вокруг  которых  быстро
разрастались людские селения.
     Но   еще   до   появления   каторжан    на   остров   прибыли    первые
колонисты-добровольцы  -  вольные поселенцы, соблазненные обилием нетронутой
земли, где нет исправника, нет и  помещика. Эти  наивные бедняги пришли сюда
созидать  новую  жизнь - с  детишками и  женами, с  сундуками и барахлом, им
обещали каждому  по корове, по мешку зерна, чтобы могли засеять первое поле.
Судьба  их  оказалась  трагической! Людей  высадили с корабля  не  там,  где
следовало,  им пришлось прорубать просеку  в тайге, чтобы добраться до своих
"выселок". Повалил снег,  ударили  морозы,  зерна  им не  дали.  Кресты  над
могилами  детей  и  женщин, выросшие  вдоль  этой просеки, отметили  путь  к
свободе и сытости. Проведя зиму в  землянках,  колонисты по  весне тронулись
назад - жаловаться начальству, но их погнали обратно в тайгу.
     -  Что  за жисть! - горевали они. - Из  деревни нас выживают медведи да
варнаки с ножиками, а из городов начальство гонит. Куды ж  нам теперича? Али
помирать? Спать ложишься, так не знаешь,  встанешь ли живым? Скотинку боязно
на выпас выпущать - прирежут и сожрут нехристи окаянные...
     Эти поселенцы всегда жаловались на оторванность от родины, на грабежи и
убийства, но не  могли скрыть восторга от земельной  свободы, от изобилия  в
реках рыбы, а в лесах всякой живности.  Но уже начиналась иная колонизация -
насильственная!  Там, где рельсы железных дорог  России кончались, каторжных
сгоняли в  неряшливые  колонны и  гнали  пешком через  всю  Сибирь,  пока не
дотащат  ноги до берегов Тихого океана. В  конце трехлетнего пути ослабевших
везли уже на телегах; в гуще озлобленных людей  зачиналось  новое потомство;
тут же, под кустами, рожали  детей, на привалах  резались ножиками, воровали
друг у друга  последние куски хлеба. Допотопные баржи выплескивали на  берег
Сахалина  голодную  толпу оборванцев с  ошметками  обуви  на  ногах, которые
ненавидели Сахалин с того самого момента, как они разглядели его в пасмурной
синеве моря.
     В 1875  году Сахалин  был  признан законным владением России.  С  этого
времени  Сахалин  спешно   застраивался  новыми  тюрьмами,   а   полицейская
бюрократия уже не могла справиться с огромной массой оголтелых преступников.
Свистели  в  руках  палачей плети,  виселицы работали, кладбища росли,  леса
горели, звери разбегались, за бутылку спирта убивали. Россия и народ русский
боялись Сахалина, как чумы, и осужденные на  каторгу Сахалина часто калечили
себя  -  только  бы  избавиться  от  ссылки.  В ту пору  даже смертная казнь
казалась более легким наказанием...
     Каторжный труд был рассчитан на истребление людей. Чтобы  избавиться от
непосильных работ, арестанты в зимние ночи высовывали  через  форточки руки,
желая  их отморозить, хлестали себя по  голым телам жесткими  щетками,  дабы
имитировать  подозрительные  сыпи на  коже,  настаивали  чай  или  водку  на
махорке,  после  чего тряслись,  как  паралитики, а  потом умирали.  Каторга
готовила могилы заранее - сотнями сразу,  чтобы потом не  возиться с  каждым
покойником отдельно,  некрашеные  гробы  тяжко  плюхались  в  болотную воду.
Наконец люди на Сахалине часто сходили  с ума, и на острове пришлось завести
дом для умалишенных.
     Нет  уж, скажу  я вам: ни Каледония,  ни  Австралия, ни  даже  зловещая
Кайенна не могли идти  ни в  какое сравнение  с  Сахалином,  из  которого  в
Петербурге  мечтали создать  "райский  уголок".  Правда,  и  среди  каторжан
находились честные труженики, образованные люди, а среди приезжих попадались
романтики, вроде  агронома Мицули,  видевшего в Сахалине  богатую почву  для
разведения колоссальных плодов, каких уже не могла породить истощенная почва
Европы.  Но  все  это  были  одиночки,  они  погибали  в  условиях  каторги,
умертвлявшей в людях все доброе, все живое...
     - Да уже лучше виселица или погост, - говорили каторжане - нежели я тут
за пайку хлеба горбатиться стану!
     В  1881   году,   недалеко   от   рудников  Дуэ,   вырос  и   оформился
административный  центр  острова  -  Александровск, который  местные остряки
прозвали "сахалинским Парижем".
     Тогда же из Владивостока протянули по дну океана  телеграфный кабель до
Александровска,  и  теперь  военные  губернаторы Сахалина обрели возможность
лично требовать от великой  матери-России того, в чем больше всего нуждалась
Сахалинская каторга:
     -   Хлеба!  Когда   пришлете  транспорт   с  мукой?   Поймите  же,  что
ссыльнопоселенцы, уже  освобожденные из тюрем,  теперь  толпами возвращаются
обратно  в  тюрьмы... Да,  да,  я не шучу!  Жить  в тюрьме  им кажется слаще
свободы, ибо в тюрьме, худо-бедно, но  миску баланды все равно получит. А на
Сахалине он продал все, что  имел. Иные  продают своих жен, а матери торгуют
дочерьми... Да я же не выдумываю ва