орденов, ибо  делает из офицера культурного человека, а многие из нас лишены
самых простейших знаний...
     Жохов догадался, что  Быков давно служит на Сахалине, и он в осторожной
форме  стал   выведывать  у  штабс-капитана:  что  ему  известно   о  некоем
ссыльнокаторжном Полынове?
     Но Быков сразу замкнулся, весьма сухо ответив:
     - С этим лучше обратиться к полицмейстеру...
     Маслов встретил военного журналиста с  чрезвычайным радушием. В вопросе
же  о  Полынове,  который  повесился  от  неразделенной  любви  к  горничной
губернатора,  полицмейстер  охотно  допускал и  такой вариант,  что  Полынов
никогда не вешался:
     - Вы попали в страну чудес! Тут у нас полно всяческой экзотики. Сегодня
один человек, а завтра уже другой. Возможно, что Полыновых вообще не было на
Сахалине.
     - Вот как?
     - Но допускаю, что их было сразу два.
     - И такое возможно?
     -  Конечно! Что  вы  хотите,  если  у меня  на  каторге три  знаменитых
разбойника   и  все  трое   зовутся  одинаково,  каждый  из  них  называется
Тенгиз-Амурат-Баба-Оглы-бей.
     - Как же вы их различаете?
     -  Проще  простого.  Собрал  всех  трех вместе.  Палач  у  меня  всегда
наготове. Разложил разбойников на лавке и давай накладывать печати казенные.
Одному  пять  плетей,  второму  десять,  а  третьему  пятнадцать.  Теперь не
отвертятся! Надо узнать, какой Тенгиз-Амурат провинился,  палач суконкой его
разотрет, а на спине красные  полосы  выступают: пять, десять, пятнадцать...
Вы  только  мою  фамилию  не  записывайте,  -  сказал  полицмейстер  Маслов,
испугавшись блокнота в руках Жохова. - Я, знаете ли, в передовых людях хожу,
даже реформы всякие  приветствую,  а  моя жена  изучает  сочинения господина
Боборыкина.  Не дай  бог,  если  в печати  мое  имя появится.  Ведь тут  все
затравят меня... от зависти!
     Маслов советовал Жохову посетить местный музей:
     -  Ну что  там  Лувр, где одни  Мадонны с  младенцами?  Ну  что там наш
Эрмитаж, где и смотреть-то нечего,  кроме баб, догола  раздетых?  Зато уж  в
нашем сахалинском музее такие экспонаты разложены, что ахнете от восторга...
Такие плети, такие  кандалы,  такие  рожи  висят,  каких  нигде не  увидите.
Обязательно побывайте.  Паче того,  вход у нас бесплатный. Мы же не "глоты",
чтобы последнюю копейку из бедных рвать...

16. ЦЕНЗУРА ЭТОГО НЕ ПРОПУСТИТ

     Тюремная поэзия  редко одаривала литературу шедеврами, и большая  часть
стихов  пропала для нас в  прошлом,  тихо угаснув  вместе  с  их безвестными
авторами.   Далекая   от   совершенства,  сахалинская  поэзия  покоряла   не
совершенством формы, а лишь  документальностью содержания... Вот как писал о
Сахалине старый политкаторжанин И. И. Мейснер:
     Позорный край, где царствует насилье,
     Где долг и честь под плетью палача,
     Где женский стыд лишь вызовет глумленье,
     Остроты грязные и шутки подлеца.
     Где вьюги вечный стон и звон цепей печальный,
     Где жизнь унылая, как факел погребальный.
     Несчастный край, где кровью сердце плачет,
     Где морем слез насыщена земля,
     Где все - печаль... печально ветер дышит!
     Печальная, печальная страна.

     Наше  путешествие  по  музею сахалинской каторги,  читатель, может быть
только воображаемым, ибо этого музея давно не существует. Открытый в декабре
1895 года, музей в Александровске был основан политкаторжанами;  они же были
его  первыми научными работниками и экскурсоводами. Перед  зданием музея  на
деревянных  стапелях,  как большой корабль,  завершивший  трудное  плавание,
покоился  громадный  скелет  кита,  выброшенного однажды  на берег  свирепым
штормом.  А  внутри  музея  -  несколько комнат, но  совсем  нет публики,  и
печальный   экскурсовод   Вычегдов,  увидев  капитана   Жохова,   откровенно
жаловался:
     - Не идут к нам! Кому интересно, если все здесь собранное можно увидеть
и в жизни. Наверное, необходимо время, чтобы сменилось  несколько поколений,
а тогда внуки и правнуки нынешних каторжан повалят в музей толпами, и каждый
экспонат станет для них уникальной реликвией сахалинского прошлого...
     В  самом  деле,  интересно  ли  видеть фотографии  знаменитых  палачей,
которые тебя пороли? Вряд ли вызовут приятные эмоции кандалы, которые ты сам
таскал,  или плети, рвавшие  с твоей спины куски  мяса  так, что  обнажались
кости... Впрочем, устроители  музея любовно обставили этнографический отдел,
в художественных манекенах наглядно представив фигуры сахалинских аборигенов
в национальных  одеждах, предметы их  примитивного быта. В банках со спиртом
плавали  диковинные  рыбы, бусинками  глаз глядели  птичьи чучела. Здесь  же
можно  было  видеть  химические колбы  с образцами  сахалинской нефти, куски
каменного угля и даже крупицы золота сахалинского происхождения.
     Сергей Леонидович удивленно спрашивал Вычегдова:
     -  Скажите,  а  зачем здесь лежат  обрывок старой газеты, кусок грязной
тряпки и даже оторванная от сапога подошва? Если это мусор, то почему его не
вымели вон?
     - Это игральные карты, - пояснил Вычегдов.
     - Помилуйте, какие ж это карты?
     - А вам  не  понять всей силы картежного  азарта,  который  от безумной
тоски овладевает каторжанами.  Если отобрать  у них карты, в дело идут самые
неожиданные  предметы.  Однажды баржу с  преступниками  оторвало от  берегов
Сахалина и вынесло штормом  в  открытый  океан. Когда же  на пятые  сутки их
обнаружили, то арестантов застали в трюме за самодельными  картами. Они даже
не заметили, когда скрылись от них берега...
     Безвестный  скульптор-арестант   талантливо   слепил  из  глины   целую
композицию - каторжан, тащивших из тайги бревно. Эти  согбенные фигуры людей
в  бушлатах  хорошо  "читались"  среди коллекций  пород дерева и бамбука.  А
сахалинский  лопух, словно  шатер,  раскинулся под  сводами  музея,  поражая
воображение  приезжих, не знакомых с гротескной  природой  Сахалина, которой
свойственно пошутить причудами гигантомании. Жохов сказал:
     -  Если у  вас такие  лопухи,  то страшно  ходить  под ними,  чтобы  не
свалилась с них мошка - величиной с поросенка.
     - А  вы  бы  видели нашу  крапиву!  - ответил Вычегдов. Среди множества
фотографий убийц и душегубов, громил и аферистов выделялся снимок женщины  с
одутловатым,  противным  лицом, и  трудно было поверить,  что это знаменитая
Сонька Золотая  Ручка, когда-то дурившая  богатых  мужчин своей оригинальной
красотой, выдавая себя за аристократку.
     - Сволочь!  - конкретно  характеризовал  ее  Вычегдов.  - Работала чаще
всего по поездам, обирая доверчивых простаков. Когда ее судили  в Москве, то
вся   публика   ахнула,   увидев  судейский   стол,  заваленный   золотом  и
бриллиантами,  которые  она  наворовала. Здесь,  на  Сахалине,  эта  бабенка
руководила  самогоноварением, планировала  грабежи  с убийствами,  но всегда
выкручивалась,  как змея, из любого дела.  Не  приведи господь, если потомки
захотят увидеть в ней героиню... Это была сущая мерзавка, каких еще поискать
надо!
     Теперь  на Сахалине немало различных музеев,  но того,  старого, самого
ценного и уникального, нам  уже не вернуть. Жаль! Ведь  даже  скелет кита по
косточкам разобрали... А почему так случилось, читатель узнает  на следующих
страницах.

     Капитан российского Генштаба и  корреспондент газеты  "Русский инвалид"
покинул музей и  прошел  мимо  кита,  старательно пересчитав количество  его
ребер. Женский  смех  заставил  Жохова обернуться, и  он  увидел симпатичную
девушку в кокетливом костюме сестры милосердия, явно пошитом на заказ.
     Это была Клавочка Челищева, сказавшая ему:
     -  Извините  меня за  неуместный  смех. Но по  вашему поведению я сразу
догадалась, что вы человек на Сахалине новый. Никто из местных жителей китом
не  интересуется,  к  нему  все  давно  привыкли,  как  горожане  к  уличным
фонарям...
     Удивительно быстро они познакомились, и подозрительно быстро  Челищевой
понравился молодцеватый капитан Жохов. Спору нет, Валерий Павлович Быков был
замечательным человеком,  Клавочка за многое оставалась ему благодарна, но в
скромном  служителе  сахалинского  гарнизона  не  было  того  блеска  и  той
привлекательности,  какими обладал  столичный академист  Генерального  штаба
Жохов,  уже  много видевший и много думавший. Вызвавшись проводить  девушку,
Сергей  Леонидович, нисколько  не рисуясь  перед ней  загадочным  Печориным,
сказал, что в его жизни, кажется, наступил... кризис:
     - Который можно разрешить лишь отставкой, чтобы потом целиком посвятить
себя только литературе.
     - В каком же, простите, жанре?
     Жохов, замедлив шаги, неожиданно признался:
     - Я хотел бы дописывать чужие романы.
     - Странное желание, - удивилась Клавочка.
     -  Совсем  нет!  Русские писатели,  как  я  заметил,  способны сочинить
хороший роман, но они часто теряются, когда дело подходит к концу. Обычно их
роман завершается поражением героя, а чаще всего поцелуем, который дарит ему
героиня  его сердца. Все  это  ерунда на постном масле! - решительно  заявил
Жохов. -  Выйдя  в  отставку,  я  хотел  бы  завести подпольную  контору  по
написанию  окончаний  романов. Уверен, моих способностей  хватило бы на  то,
чтобы помочь несчастным авторам выпутаться из  потемок сюжетного  лабиринта.
Мой  герой  не  стал  бы  погибать  и  не  стал  бы целоваться с  прекрасной
героиней...
     - Это забавно! - согласилась Клавочка.
     - Да. Я придумывал бы такие окончания, что читатели, совсем обалдевшие,
бегали  бы  по городу,  крича: "Дайте  мне  сюда этого негодяя автора! Я его
зарежу. Я не только зарежу писателя - я его съем с горчицей и хреном..."
     - Но вы шутите, - даже обиделась Клавочка.
     - Отнюдь! - возразил  Жохов.  - Шоколадный король Жорж Борман уже стоит
на правильном пути. Он пустил в продажу граммофонные пластинки, сделанные из
шоколада. Любая психопатка, заочно влюбленная в Фигнера  или Собинова, может
сначала прослушать их любовную арию, а потом завершить свой триумф поеданием
пластинки с голосом любимого человека.
     Клавочка Челищева прямо-таки вознегодовала:
     - Вы  просто смеетесь надо  мною! Я вам  поверю только  в одном случае,
если  вы здесь же, не сходя  с этого места, придумаете такой  конец романа о
сахалинской  каторге,   который   бы   до  основания   потряс   меня   своей
неожиданностью.
     Не успела она договорить, как Жохов воскликнул:
     - Готово! Я уже придумал. Конец романа о сахалинской каторге  таков: на
Сахалине не будет никакой  каторги.  Челищева  с большим сомнением  покачала
головой.
     -  Вы опять не  верите мне?  Так  слушайте,  что я  вам скажу:  еще при
Александре  Первом, незадолго до восстания  декабристов,  в лучшем  обществе
лучших  русских  людей заводилась  мысль  - всем  ехать  на  Сахалин,  чтобы
основать  на  этом   диком  острове  свободную   демократическую  республику
свободных людей... Что вы скажете мне на это, Клавдия Петровна?
     - Цензура этого не пропустит, - вздохнула девушка.
     - Согласен, что цензура этого не пропустит, - кивнул ей  Жохов. - Но мы
еще  посмотрим,  какой будет конец романа после  нашей нечаянной встречи. На
это не хватает даже моей фантазии...




 * Часть третья. ОБОРОНА *


     Вероятно, сахалинская эпопея не
     останется без разоблачения ее секретов,
     и тогда получится фарс с довольно
     трагическим финалом.
     Н. Д. Дмитриев (1908).


САХАЛИНСКИЙ "ВАРЯГ". Пролог третьей части




     Двадцать восьмого  июля 1904 года  наша  порт-артурская эскадра вышла в
Желтое  море,  чтобы  принять  неравный  бой с  японским  флотом. Эта  битва
закончилась  для  нас трагически. Но  бригада  крейсеров отважно проломилась
через  японские  заслоны;  отстреливаясь,  наши  крейсера на полных оборотах
винтов выходили из боя, и средь них рвался крейсер I ранга "Новик"  - лучший
"ходок" русского флота, "чемпион" самых дальних дистанций.
     На  следующий день  в немецкой  колонии Циндао (Кыо-Чао), где  Германия
имела гавань для своих кораблей, появился "Новик", и немецкие офицеры вполне
сочувственно пересчитывали пробоины в бортах славного русского крейсера:
     -  Для  вас война уже закончилась, не лучше ли  интернироваться в нашем
Циндао, откуда можете разъезжаться по домам...
     "Новик"  имел слишком громкую славу! Даже японцы восхищались  подвигами
крейсера,  считая,  что  он  был   "заколдован"   от   поражений.  Токийский
корреспондент   лондонской   "Тайме"   писал:   "Не   раз  японские   моряки
благословляли  свою  судьбу, что  им  приходится иметь  дело только  с одним
"Новиком" -  иначе  вся  история  этой  морской  войны  могла  бы  выглядеть
совершенно иначе". Командовал  крейсером молодой  кавторанг Михаил Федорович
Шульц, благодаривший немцев за их учтивость:
     - Но  война для "Новика" не закончилась. Дайте  нам своего шаньдунского
угля,  мы  отбункеруемся,  и больше  вы  никогда  не  увидите  нас  в  вашем
прелестном Циндао...
     В кают-компании крейсера было решено:
     - Прорываться во Владивосток открытым океаном,  избегая опасных узостей
Цусимы, где нас непременно  ждут. Мы  обогнем  Японию  с востока, дозаправив
бункера  в  Корсаковске  уже  сахалинским  углем.  Все  понимают,  что  идти
предстоит  в  экономическом  режиме  котлов  и  машин, дабы поберечь  запасы
топлива.
     Как   ни  уговаривали  их   немцы  спустить  Андреевский  флаг,   чтобы
интернироваться в  Циндао, крейсер через  десять  часов  уже  вышел  в море.
"Новик"  был  еще очень  молод,  его машины  стучали  исправно,  как  сердце
здорового  человека.   В  носовом  артиллерийском  плутонге  мичман  Санечка
Максаков уселся в пушечное кресло перед прицелом, разгладил складки на белых
брюках.  Комендор Архип Макаренко провернул по горизонту  штурвал наводки, а
мичман сказал ему:
     - Ну, Архип, считай, что мы уже дома.
     - Не накаркайте беды,  ваше благородие.  Кто же говорит, что  он  дома,
ежели до Владивостока еще винтить и винтить...
     Океан, тяжко  ворочая свои водяные  турбины, легко поднимал  крейсер на
гребень волны, выдерживал его там секунды две-три, а потом с шумом низвергал
вниз; в  плюмажах холодной пены крейсер снова начинал  штурмовать  высоту, с
которой   ему  дальше  виделось  вдоль  черты  горизонта.  В  тесных  рубках
радиотелеграфисты прослушивали эфир, говоря озабоченно:
     - У японцев все береговые станции заняты трепотней. Ни хрена не понять,
только слышно  -  "Новик" да  "Новик". Видать,  они нас  потеряли, а  теперь
ищут-рыщут.
     - Горизонт чист, - докладывали с вахты, и это утешало...
     Обычная походная жизнь.  Офицеры  отдыхают в каютах, почитывая в койках
романы  Поля Бурже и Мопассана, матросы  на  рундуках  или в  "подвесушках",
качаясь  под  потолками  кубриков,   как  беззаботные  дачники  в   гамаках,
перелистывают  дешевые  сытинские  издания "для народного чтения".  По ночам
наблюдали далекие  россыпи  огней  японских  городов, исчезающих  по  левому
борту, - крейсер держался только нордовых румбов, на которых, как надеялись,
его  не могли ожидать  японские силы адмиралов Камимуры  и  Катаоки. Лишь бы
скорее пронесло  мимо  огни, лишь  бы не  напороться на "нейтрала",  который
сболтнет в эфир, что встретился с русским крейсером. В котлах  камбузов коки
доваривали порт-артурские запасы, рассуждая:
     -  До собачины  дело не дошло  -  пока  свинина! А  вот чем угостят  на
Сахалине? Сказывают, у них там самим жрать нечего. Коли солдат из топора суп
варил, так на Сахалине, наверное, жирный навар с кандалов получается...
     Юный  мичман Санечка  Максаков, зевая в ладошку, сидел в  навигационной
рубке,  с  ленцой  наблюдая,  как  штурманский  карандаш  выводит  прокладку
генерального курса на север:
     - Ага,  идем между  Иессо и  Шикотаном,  а  там уже  и Лаперуз,  там  и
Корсаковск...  Честно говоря, - признался мичман, - согласен облобызать даже
сахалинскую  землю, ибо  целых полтора года  качался вне России, а у меня  в
Петербурге мама... переживает! Уже старенькая.
     - Сколько ж лет твоей маме? - спросил штурман.
     - Ой, уже тридцать пятый год пошел.
     - Да-а, - посочувствовал  штурман, - совсем уже дряхлая. Когда вернемся
с  моря,  даст  бог,  живы  и невредимы, я за  твоей старушкой согласен  еще
поухаживать...
     На мостике возникла суматоха, вскинулись бинокли:
     -  Британский  торгаш  "Кельтик"... Нарвались!  Офицеры  проводили  его
долгим взором, и тут радиотелеграфисты  доложили: "Кельтик" начал передачу в
эфир. Санечка Максаков искренно огорчился:
     - Врезать бы этому болтуну фугасным под ватерлинию, чтобы он заткнулся.
Да нельзя - нейтрал...
     Настроение в  команде  крейсера заметно испортилось. Но виноват  в этом
оказался не  только "Кельтик", союзный  Японии.  Входя на рассвете в пролив,
они не знали, что их уже заметили с  японского маяка "Атойя", что работал на
острове Шикотан, и точно в 7  часов 40 минут 6 августа  Токио был оповещен о
проходе русского "Новика" в Лаперузов пролив.
     Адмирал  Камимура  сказал  адмиралу  Катаоке,  что   японские  крейсера
"Читоза" и "Цусима" уже посланы в этот район:
     - "Читозе" лучше остаться в стороне, потому что он уже не  раз сражался
с  "Новиком", а  русские запомнили его выразительный силуэт. Надо послать на
поиск "Цусиму", которая имеет три трубы и две мачты, делающие  ее похожей на
русского "Богатыря", что и введет "Новик" в выгодное для нас заблуждение.
     Трудно  вообразить  суматоху,  возникшую  в  Корсаковске,  когда  стало
известно, что не надо удирать в тайгу с узлами домашнего  барахла,  - это не
японский,  а  русский  крейсер,   и  с  берега  уже  разглядели  его  гордый
Андреевский стяг. Барон Зальца торопливо облачился в мундир, прицепил шпагу.
     - Сам черт его принес!  Обязательно на  своем хвосте  притащит  беду на
наши  головы...  Зовите  городского  старосту.  Пусть  берет  поднос,  чтобы
встречать гостей хлебом-солью.
     Из города  как раз гнали стадо коров на выпас, и  среди мчащих животных
метались  люди,  спешащие к  пристани.  Местный  оркестр  готовился  грянуть
бравурным маршем  Радецкого,  а  чины  полиции  с  тревогой  посматривали на
"Новик":
     -  Вот как шарахнет  -  мы  и  костей не соберем! Судебный  следователь
Зяблов тоже был в мундире:
     - Да за что ему нас  шарахать? Мы же православные. От святого причастия
никогда не отворачивались.
     -  А  крейсеру  все  равно...  От  флотских   добра  не  жди.  Они  там
какие-нибудь стрелки перепутают, и по  своим -  бац, мое почтение! У них  же
столько  всего из  математики  и  геометрии  наворочено,  что  они  сами  не
разберутся...
     Шульц, сойдя на берег, едва козырнул Зальца:
     -  Сейчас не до церемоний! В эфире слышны переговоры противника, потому
срочно берем воду и бункеруемся.
     - Вам  дать каторжников для погрузки?  У меня ведь Корсаковская  тюрьма
битком набита этой сволочью.
     - Не надо, - отвечал  Шульц барону,  - на  флоте все  каторжные  работы
обязаны исполнять наши матросы...
     Однако жители  Корсаковска  столь  были  рады  "Новику",  что  в  ряд с
матросами работали не только ссыльные,  но даже  старики и женщины, набежали
дети, все  хотели  помочь  крейсерским.  Но  эфир все  время  потрескивал от
активных переговоров японцев, и скоро с мостика последовал доклад:
     - С моря подходит наш "Богатырь"!
     - Да какой там "Богатырь", если это "Цусима"...
     - Прекратить погрузку! - распорядился Шульц.
     Горнисты  призвали  к  бою. Крейсер,  дрожа от  напряжения, как человек
трясется от ярости, устремился в атаку. Оптика прицела боковой пушки поймала
в крестовину наводки тень японского крейсера, Макаренко сказал Максакову:
     - Я же  говорил  -  не каркайте,  что мы  дома.  В  ответ  нога мичмана
нащупала упругую педаль боя:
     -  Огонь!  Лучше  уж, Архип,  дома помирать... Издали силуэты  японских
крейсеров  казались   скользкими,  словно   рыбины,