жа  Жоржетта Слизова,  танцуя  с
полковником  Болдыревым.  -  Мне  показывали  его  фотографию... неотразимый
мужчина!  Если такой приснится женщине,  она,  несчастная, не будет спать до
утра...
     Пиленгский  перевал, возвышаясь над  Александровском,  грозил  Сахалину
туманами и ранними снегопадами.
     - Господи, - молился перед сном Ляпишев,  -  услышь ты меня,  грешного,
избави от лукавого и беса полуночного...

2. О ЧЕМ ОНИ ДУМАЛИ

     Найбучи - так называлось место, которое Ляпишев закрепил за Быковым для
его отряда. Что там, в этом Найбучи? "Море на вид холодное, мутное, ревет, и
высокие седые волны бьются о песок, как бы желая спросить в отчаянии:
     "Боже, зачем ты нас создал?" - так писал Чехов... В этих краях, забытых
богом и начальством, писатель застал еще таких дряхлых каторжан, которые уже
не могли вспомнить, когда они на  Сахалин  попали,  а была ли за  ними вина,
тоже не ведали: "Может, и была! Разве  теперь вспомнишь?" Иные  старцы, не в
силах  поставить себе жилье, отрывали в земле  норы, в которых и  жили,  как
звери, редко выползая наружу... Когда-то в Найбучи уже квартировал крохотный
гарнизонишко. Валерий Павлович размещал  своих партизан где только можно, по
избам и  халупам, подновил заброшенную казарму-развалюху. Клавочка  Челищева
устроилась зимовать в магазине,  где никто не  покупал  пересохших конфет  с
начинкою  из орехов,  отвращались от  банок  с сардинками,  зато  найбучинцы
подолгу и  мечтательно  озирали  хомут, украшавший  центр местной коммерции.
Хозяин лавки уже не раз с унылою безнадежностью спрашивал штабс-капитана:
     - Может, хоть вы-то купите?
     - Хороший хомут. Только зачем мне его?
     - Вот и все так. Кой годик висит...
     Валерий Павлович все-таки купил этот хомут, но при  этом взял с хозяина
лавки слово, что за время его отсутствия он приглядит за Челищевой, чтобы ее
никто не обидел.
     Лавочник поклялся на трехпудовой гире:
     - Во! Пусть кто скажет ей  ласковое словечко,  так по  башке  и трахну.
Хорошего покупателя как не уважить?
     - Челищева  моя невеста, -  пояснил Быков, - потому и вывез с собою  на
юг. А сейчас надобно в Корсаковске побывать...
     По  первопутку он отъехал на санях. Корней Земляков взялся быть ямщиком
офицера. В дороге  встречались зимовья, все в дырках от  пуль, выпущенных из
"винчестеров": сразу  видно, что кто-то нападал, а изнутри  кто-то  геройски
отстреливался.  Быков  сказал, что большинство преступлений в  южном  округе
вызваны недостатком женщин, на что Земляков ответил:
     - А чтоб их, окаянных, совсем не  было! Сколько мучениев бывает от этих
тварей... я-то по себе знаю.
     В  эти  дни, по настоянию властей  Александровска, Зальца был  вынужден
устроить  совещание  офицеров Корсаковского округа.  Они  собрались:  помимо
Быкова, приехал  капитан Таиров, из Соловьевки - капитан  Полуботко, явились
жившие в городе Арцишевский и Гротто-Слепиковский, который говорил:
     - Даже в двенадцатом году  партизанское движение имело  четкие планы, о
них  всегда была извещена ставка фельдмаршала Кутузова. А нас  не обеспечили
даже  базами для борьбы  с  врагом, между  командирами  отрядов нет  никакой
связи.
     - Опять же! - вставил  свое слово Быков. - Я  еще в Александровске язык
обмолол, доказывая, что нельзя углубляться внутрь Сахалина, не зная, что там
находится. Где же карты?..
     Арцишевский и Таиров, робко  поглядывая на молчавшего Зальца, сошлись в
едином мнении, что дело не в геодезии:
     -  Еще неизвестно, что  скажут дипломаты...  Сами же японцы говорят: не
бей палкою  по  кустам, тогда не  выползут на  тебя гадюки. Будем вести себя
потише, и никто нас не тронет.
     Зальца  сказал,  что  дела военные  его не  касаются,  больше беспокоит
вызывающее поведение моряков на батарее и  угроза  со стороны ополченцев  из
каторжан:
     - Преступнику сидеть в тюрьме, а не шляться с оружием.
     - Вы  своих каторжан держите в тюрьме Корсаковска, - заметил Быков, - и
они не шляются с оружием  в руках. Ваши слова, барон, воспринимаю  как выпад
по адресу моих партизан...
     Ужиная в  местном клубе,  Быков заметил Полынова,  но  даже  не кивнул,
чтобы не навредить ему в той  опасной роли, которую тот исполнял сейчас  под
именем фон Баклунда.  Полынов тоже заметил Быкова, но равнодушно глянул мимо
него, как будто они не были знакомы. Поздно вечером, когда Анита уже стелила
постель, с улицы постучали. Полынов сам отворил двери.
     - Корней? - удивился он. - Ты как сюда попал?
     Земляков объяснил  свое положение  в отряде Быкова, предупредив, что на
совещании офицеров был и капитан Таиров:
     - Тот самый, которого вы при мне с метеостанции выставили, а потому вам
бы лучше с ним не встретиться.
     - А как ты нашел меня? - спросил Полынов.
     - К вам меня подослал штабс-капитан Быков.
     - Спасибо, что предупредили. Но помни, что меня с тобою тоже не видели.
Я, братец,  из  старой шкуры  перелез в  новую,  а третью  натягивать сейчас
неуместно. Так и передай Быкову...
     Валерий Павлович вернулся в Найбучи; тогда ему и в голову не пришло бы,
что  пройдут годы и это мертвящее всех Найбучи  станет  носить новое  имя  -
Быково!

     С первыми морозами Фенечка заметно оживилась, обретя прежнюю резвость в
желаниях.  Наверное, ее  поднял с постели  страх  потерять свое  влияние  на
стареющего   губернатора.  Ляпишев   поддался  всеобщему  искушению,  заведя
шуры-муры  с  развязною  сестрой  милосердия Катей Катиной,  которую он лихо
катал  на  губернаторской тройке  с  бубенцами.  Фенечка  Икатова  не  стала
устраивать ему женских скандалов. Она  поступила умнее. Облачившись в лучшее
платье, горничная дождалась возвращения губернатора с прогулки, встретив его
с небывалой нежностью:
     -  Ах, Михаил Николаевич! Не бережете вы себя. В ваши  ли годы кататься
при  таком  сильном  ветре? Дождались  бы,  когда ветра  не будет,  а  тогда
катайтесь сколько вам влезет.
     - И в самом деле замерз, не скрою, что холодно!
     Фенечка поправила перед зеркалом букли в прическе.
     - Только никогда не катайтесь с Катькой Гадиной.
     - Да не Гадина она, а - Катина.
     - Разве? - удивилась Фенечка. - Ведь  она  тут всем  растрезвонила, что
"прокатит" этого старого дурака - губернатора...
     Вот такого афронта Ляпишев уже не стерпел:
     - Что-о? Так и сказала? Ну, я ей покажу...
     Фенечка даже поежилась от удовольствия:
     - Ах, до чего же вы строгий! А я никак не научусь застегивать пуговички
на спине...  их так много,  зачем  их  так много?  Ваше  превосходительство,
застегните их на мне сами.
     Плутовка  повернулась к нему оголенной спиной,  и  губернатор  Сахалина
озябшими руками стал аккуратно застегивать все сорок восемь мелких пуговичек
на платье любимой каторжанки...
     До  самой  зимы  1904  года остров  поддерживал  связь с  материком  на
почтовых  собаках. Как только Татарский пролив замерз, капитан Жохов проехал
с  гиляками  до  Николаевска,  чтобы  закупить хороших папирос для  себя,  а
вернулся  в Александровск на  лошадях,  убежденный, что  между  Сахалином  и
Амуром возможно проложить прочную ледовую трассу.
     - Рискованно, - сомневался  Ляпишев. - Много было до меня губернаторов,
и все они считали это дело невозможным.
     - Но ведь еще не пробовали, - возразил генштабист.
     Прокладка Жоховым санно-конного пути вызвала немалый  отлив населения с
острова в Николаевск. Многие бежали, боясь голодной зимы и нашествия японцев
весною;  этих  людей  даже  не удерживали, чтобы избавить Сахалин  от лишних
едоков. Многие  поселенцы,  получив амнистию, тоже спешили  через  Татарский
пролив; из Николаевска двигались жиденькие воинские  подкрепления, но солдат
гнали пешком. Навстречу им  брели с длинными  палками, нащупывая  трещины во
льду, одинокие фигуры амнистированных с жалкими котомками; иногда за ними, в
вихрях колючей метели, тащились жены с  малыми детишками... тоже  пешком!  С
обратными  обозами в  Александровск  поступали ящики  патронов и  порох,  но
доставка  их обходилась казне  дороговато, а  Ляпишев всегда  берег казенную
копейку.  Зато  частные  лица, у  которых  водились  деньжата, заказывали  с
обозами  муку  и мясо,  водку и сахар. В  буфете  клуба  снова  запенилось в
бокалах  шампанское,  снова  взлетали  над  танцующими  пригоршни  конфетти;
госпожа  Слизова садилась  за  рояль, растопырив  пальцы,  она  выбивала  из
расшатанных  клавиш вульгарную польку  "трам-блям"... Старались не думать  о
худшем, возлагая  розовые  надежды на эскадру Рожественского,  которая,  как
былинно-сказочный витязь, ворвется в самую гущу боя, и все враги разом будут
повержены.
     Был  день  как день,  и ничто не  предвещало  беды,  когда бесстрастный
телеграф принял  известие  с материка,  что  20  декабря  пали  неприступные
твердыни Порт-Артура.
     Ляпишев пошатнулся в кресле, окликнул Фенечку:
     - Накапай мне чего-нибудь... худо!
     Плачущего,  жалкого  и  обессиленного  губернатора  Фенечка  отвела  из
кабинета в спальню, заставила его лечь.
     - Живодеров-то звать или без них обойдетесь?
     - Обойдусь, - ответил  Ляпишев, едва шевеля губами. - Не могу поверить,
что Порт-Артур, этот  Карфаген,  как  называл его Алексей  Николаевич,  этот
Карфаген... пал!
     - Лежите, сейчас не до Карфагенов, - бестрепетно повелела Фенечка. - Не
надо было кататься при сильном ветре. Сидели бы со мной дома, и ничего бы не
случилось.
     - Ах, при чем  здесь ветер? Как же ты сама  не поймешь, что  Порт-Артур
сдан,  а  приход  эскадры  адмирала  Рожествен-ского  уже  ничего  не  может
исправить в этой дурацкой войне...
     Россия вступала  в 1905 год -  в  год  революции! В феврале  Куропаткин
открыл  знаменитое  сражение  под  Мукденом.  Бездарное  руководство битвою,
моральная  подавленность  солдат, не веривших в свое командование, - все это
привело к поражению. Куропаткин оставил армию,  угнетенную кошмарами прежних
неудач  и  ошибок.  Новым командующим  сделали  генерала Линевича,  которому
досталось  весьма  невыгодное  наследство.  Армия  откатывалась   по  старой
Мандаринской дороге, уже наметилось стихийное  движение обозов к Харбину.  В
этих условиях Линевич чаще обычного стал прибегать к награждениям.
     -  А  как  же  иначе?  -  оправдывался он.  - Туг  все разбежались, как
тараканы, в частях  постоянный  некомплект.  А  вот скажу, что завтра ордена
станут  раздавать, так  сразу все  прибегут обратно, и  полки  снова будут в
полном комплекте...
     Японские  маршалы,  загипнотизированные  "гением Мольтке", готовили под
стенами Мукдена  маньчжурский  вариант  "Седана",  но Седана  не получилось:
русская  армия,  даже  расчлененная, вырвалась  из клещей окружения. Линевич
задержал  войска  на  Сыпингайских высотах, и  скоро  здесь  возникла мощная
русская армия, способная, не только обороняться, но даже наступать в глубину
Маньчжурии; день ото дня она усиливалась  за счет подвоза из государственной
метрополии. В марте 1905 года  фронт окончательно стабилизировался.  Линевич
имел право сказать:
     - Я  свое  дело  сделал,  армия  теперь  в  полном  порядке,  она  всем
обеспечена, но послушаем, что скажут дипломаты...

     Именно  в  это  время   Терауци,  военный  министр  Японии,  обедая   в
американском посольстве, сказал посланнику Рузвельта:
     - Я выражу свое мнение лишь как частное лицо;  эту войну с Россией пора
кончать. Но я буду  рад,  если  вы, посол, мое частное  мнение  донесете  до
сведения президента...
     Было  ясно,   что  "частное"   мнение   Терауци  выражает  мнение  всей
самурайской военщины, которая уже выдохлась.
     Теодор Рузвельт принял это к сведению:
     -  Я  всегда  желал,  чтобы  японцы  и  русские  потрепали  друг  друга
основательно. Но после мира важно сохранить в Азии спорные районы, в которых
бы постоянно возникали опасные трения, и тогда Япония, соперничая с Россией,
не будет залезать туда, где существуют наши американские интересы...
     До самого дня Цусимы президент США охотно поддерживал "полезное для нас
взаимное истребление двух наций" (это его подлинные слова). Рузвельта сейчас
тревожило только одно: как бы не прохлопать момент, когда противники устанут
драться, чтобы  именно в этот момент ему выступить в защиту мира, обретя тем
самым славу миротворца, и чтобы то же самое не успели  сделать другие страны
- Франция или Германия. - В этом вопросе, - утверждал  Рузвельт, - мы должны
опередить  всех  миролюбцев, ибо главная  задача  американской демократии  -
нести людям светочи мира и христианской любви...
     Японцы уже трижды зондировали почву в Европе для мирных переговоров, но
при  этом желали, чтобы Россия сама взмолилась перед  ними о мире.  Как  раз
весною 1905  года  Европу  лихорадило  от "марокканского  кризиса": Германия
нагло лезла в Африку, выживая оттуда французов, и потому Франции как никогда
было  нужно,  чтобы Россия добыла мир в  Азии, способная снова противостоять
немецким угрозам.  По словам Коковцова,  официальный  Петербург  пребывал  в
каком-то  оцепенении:  эскадра Рожественского  уже  приближалась  к японским
водам,  "всем  страстно  хотелось  верить  в  чудо,  большинство  же  просто
закрывало глаза на невероятную рискованность замысла...  публика  же  просто
слепо верила в успех, и, кажется, один только Рожественский давал себе отчет
в  том,  что сможет уготовить ему судьба...". Именно  теперь, когда  все еще
колебалось,  французский  капитал  решил  продиктовать  свою волю  политикам
России. В столице появился парижский финансист Нетцлин. Он долго беседовал с
Коковцовым, но все сказанное им в беседе можно выразить очень кратко:
     - Если вы желаете говорить с  нами о новых  кредитах, вы сначала должны
успокоить общественность, возмущенную  кровавыми событиями  Девятого января.
Не  в ваших  же  интересах  продлевать  бесполезную  войну,  которая  мешает
разрешить  внутренние  конфликты.  Кто  в   Париже   станет   давать  деньги
Петербургу, если вся Россия охвачена революционными забастовками?..
     Коковцов  был не  только  финансист, но  и политик,  а потому сразу все
понял, на ближайшем докладе императору сказав:
     - Все кредиты из Франции исчерпаны, и нам не дадут  ни единого су, пока
ваше величество не закончит эту войну...
     Весь  мир,  кто враждебно, а  кто  сочувственно,  наблюдал, как эскадра
Рожественского  медленно  вплывает  в  проливы,  стерегущие  остров  Цусиму.
Английские политики Уайтхолла с  некоторым злорадством ожидали этого часа, и
почтенный лорд Ленсдаун сказал в эти дни французскому послу Полю Камбону:
     - Если эта эскадра - последняя ставка русского царя, то не стоит мешать
разыграть ее... как в хорошем покере!
     Эта фраза была  произнесена  в  Лондоне  3 мая,  а 15  мая  разыгралась
трагедия русского флота. В Токио поняли, что нет  лучшего момента для выхода
из войны. Теперь японцы уже не ждали, чтобы  Россия просила мира - они  сами
просили Рузвельта о посредничестве к  скорейшему заключению мира. В кабинете
русского императора  появился  американский посол Мейер, от имени президента
США предложивший начать переговоры.
     - Но я, - отвечал  Николай II, - заранее предупреждаю, что,  как  бы ни
сложились  мирные переговоры с японскою  стороною,  Россия никогда не станет
платить  Токио унизительных контрибуций.  Впрочем,  я посоветуюсь с близкими
мне людьми...
     Через  несколько дней  в  Царском Селе под  председательством царя было
устроено  совещание. Стенограмму этого  секретного совещания мы  приведем  в
сокращенных выдержках,  стараясь  донести  до  читателя  лишь  разноголосицу
прений  и  ту  общую  растерянность, которая  -  после  Цусимы!  -  овладела
сановниками,  приближенными  к  императору.  Быстрое  нарастание революции в
стране накладывало на собеседников некий траурный грим...
     Генерал ГРОДЕКОВ.  Сахалин  давно  в критическом  положении, а море  во
власти Японии. В китайских портах были заготовлены запасы муки для Сахалина,
которые следовало доставить по приходе эскадры Рожественского,  но теперь на
это рассчитывать нельзя.
     Адмирал  АЛЕКСЕЕВ.   Расход  снарядов  в  эту  войну  превзошел  всякие
ожидания. Что же касается отправки войск на Сахалин, то это  уже невозможно,
ибо устье  Амура, вероятно, блокировано японским  флотом. Будем считать, что
Сахалин отрезан.
     Адмирал ДУБАСОВ.  Россия не может быть побеждена! Она обязана  победить
врагов. Противник  должен быть  опрокинут и отброшен.  Для достижения  этого
надо слать на Дальний Восток не всякую шваль, а самые лучшие, самые отборные
войска.
     Военный  министр   САХАРОВ.  Но  при  таких  условиях  закончить  войну
невозможно. Не  имея ни одной  победы или даже удачного дела, это  -  позор!
Позорный  мир  уронит  престиж  России,  надолго выведя ее из  числа великих
держав.  Я за  то,  чтобы продолжать войну с  Японией,  и  не  столько  ради
материальных выгод, а чтобы смыть позорное пятно с чела великой России.
     Министр  двора ФРЕДЕРИКС.  Всей  душой  разделяю  мнение министра,  что
теперь мира  заключать  нельзя.  Но не  мешает нам знать: на каких  условиях
японцы согласны идти на мир?
     Император НИКОЛАЙ  II. Японцы воевали не на нашей земле, и  еще ни один
из них  не ступал  на  русскую  землю.  Этого не  следует забывать.  Но, при
отсутствии у нас  флота, Сахалин, Камчатка  и  даже  Владивосток  могут быть
захвачены японцами, и тогда  приступать к переговорам  о мире  будет гораздо
тяжелее...

3. ГАЗЕТА "АСАХИ" ПРИЗЫВАЛА...

     Предательство начиналось на юге Сахалина, где окружной начальник Зальца
отзывался о России как о чем-то гадостном, считая, что ее прогресс следовало
бы остановить на изобретении трамвая, а большего русским и не надобно:
     - Судить  о культуре  народа можно  по  состоянию кладбищ  и по чистоте
отхожих  мест. А если  в Корсаковске нельзя поставить скамейку на улице, где
ее изрежут всякой  похабщиной, то  такому  народу, каков русский, совсем  не
нужны достижения цивилизации, он нуждается только в плетях и кутузках.
     Полковник  Арцишевский, командир  гарнизона  в Корсаковске,  не  посмел
возразить  барону. Зато на брань курляндского дворянина смело ответил мичман
Максаков:
     - Спасибо  немцам  за изобретение трамвая! Я, как  и вы, тоже испытываю
отвращение при виде поваленных крестов на могилах и не выношу грубости. Но я
протестую против ваших негодных оскорблений  России,  ибо состояние  русских
людей на каторге вы приравниваете ко всему русскому народу...
     Конечно, Зальца в общении с офицерами еще не  говорил всего того, о чем
его извещал  из Японии американский  инженер Клейе. Но фон Баклунд (Полынов)
уже завоевал  доверие  барона,  и Зальца  не стеснялся  при  нем  рассуждать
открыто:
     - Дело  идет к  тому, что  нам долго  не  продержаться. "Стандард банк"
предоставил  Японии  заем  сразу  в   пятьдесят  миллионов  долларов,  но  с
обязательной гарантией под  залежи угля  и нефти на  Сахалине. Тут  даже  не
Лондон! Американский  капитал заставит  их  гарантировать этот  заем взятием
Сахалина...
     Тюрьма в  Корсаковске, кажется, не  пугала барона. Зато он очень нервно
реагировал  на присутствие крейсерских пушек, выстроенных в батарею к северу
от  города, в  тихой  бухте под названием - бухта Лососей.  Была  уже весна,
когда барон пригласил в окружную канцелярию Максакова:
     - Господин мичман, у ваших матросов какие-то анархические замашки, да и
вы, кажется, не желаете видеть во мне своего начальника. Но отныне вы уже не
командуете батареей. На ваше место я назначаю судебного следователя Зяблова.
     Максакову казалось, что Зальца пошучивает.
     - Если ваш судебный следователь разбирается в морской артиллерии,  я не
смею  возражать вам.  Но  вряд  ли Зяблов смыслит  в  таблицах стрельбы  для
расчета траектории снаряда.
     Барон Зальца явно злорадствовал:
     - Зяблов  ни белъмеса в них не смыслит. А вас я по