а   обернуться   непоправимыми   бедствиями  для   северных
островитян. Но в  Александровске еще благодушествовали. Бунте не раз пожимал
плечами, наслушавшись рассказов беженцев:
     - Если  это правда,  кто бы мог  подумать, что японцы способны на такие
жестокости! Всегда вежливые. С улыбочкой!
     На  это капитан Жохов, уже  прошедший через горнило боев  в Маньчжурии,
всякое видевший, отвечал Бунге:
     - Мы ведь  еще не спрашивали у  волков: что они испытывают, терзая свои
жертвы? Может быть, они в этот момент хохочут во все горло...
     Сергей Леонидович в неважном настроении навестил Волоховых на Рельсовой
улице.  Ольга  Ивановна,   оставив  свое  бесконечное  шитье,  заварила  для
журналиста  свежий чай. Здесь  же  был  и Глогер,  едва кивнувший  капитану.
Игнатий Волохов  ставил на башмаки новые  подметки,  он из-под  стекол очков
выжидательно посматривал на офицера русского генштаба.
     - Наверное, японцы уже на подходе? - спросил он.
     - Вы не ошиблись, - нехотя  согласился Жохов, - и потому советую вам не
мешкать, если они появятся здесь. Сразу берите детей и уходите отсюда... как
можно дальше.
     Ольга Ивановна под стрекот машинки сказала:
     - Куда  уж дальше мыса Погиби!  Мы ведь,  слава богу,  не уголовники, и
японцы должны понять, что политические  ссыльные лишь приветствуют поражение
царизма. Конечно, мы  не союзники  самураям, но и не враги Японии...  Правда
ведь?
     Глогер молчал, а Игнатий Волохов задержал удар молотком, словно выжидая
ответа от военного журналиста.
     - Боюсь,  что  ваши убеждения, Ольга  Ивановна, для  самураев ничего не
значат.  Им необходим весь  Сахалин, от маяка  "Крильон" до  мыса Погиби, но
Сахалин им надобен без русских людей - как хороших, так  и плохих! Потому  и
говорю вам: не ждите милости от врагов, ибо враги останутся врагами для всех
нас.
     - Не  для  всех! - возразил Волохов, одним  ударом  загоняя  гвоздик  в
подошву. - Отвергая амнистию от царя, мы будем освобождены японцами. Это две
различные вещи!
     Жохову было неприятно подобное умозаключение, но, идя на Рельсовую,  он
предвидел, что разговор не будет легким, и капитан даже с некоторой надеждой
обратился к Глогеру:
     -  А вам-то,  еще  молодому человеку,  не  обремененному  семьей и даже
имуществом, вам спастись будет легче.
     -  Бежать с вами? -  хохотнул Глогер. - А мне, католику, японцы  ничего
худого  не сделают. Напротив, они  лояльны к тем народам, которые порабощены
вами, господин капитан. Разве не вы, москали, закабалили мою несчастную Речь
Посполитую, а теперь сами же расплачиваетесь за свои грехи!
     Сергей Леонидович ощутил приступ гнева:
     - Вы, пожалуйста, не путайте русский народ с российским  самодержавием.
Вы  ничего  не поняли, ослепленные  своим шляхетским  гонором, а я предрекаю
вам, что вы плохо кончите.
     - Плохо? Лучше вас, - отвечал Глогер.
     Кучер  Ляпишева  частенько  вывозил   губернатора  с  хохотливой  Катей
Катиной,  но катал  их подальше от  города, ибо  Ляпишев побаивался ревнивой
Фенечки. Однажды он указал кучеру:
     - Ты, братец,  держи лошадей и коляску наготове возле моего дома, чтобы
можно было сразу уехать от японцев.
     - Ясненько,  - отвечал кучер, осужденный московским судом за убийства и
ограбления своих пассажиров...
     Впрочем, сильный шторм в Татарском проливе исключал появление  японских
десантов.  Ляпишев,  прислушиваясь  к  разговорам   чиновников,  тоже  начал
склоняться к  мысли, что завоеванием  Корсаковского округа самураи ограничат
свои территориальные вожделения. Но 10 июля шторм начал  стихать, и возникла
опасность обстрела Александровска с кораблей. Потому губернатор велел гасить
по вечерам уличные  фонари;  обыватели занавешивали  окна старыми  одеялами,
чтобы город, утонувший во мраке, не был виден с моря.
     Старческий флирт с сестрой  милосердия Катей Катиной не мешал  Ляпишеву
выказывать   предельное   внимание  к  своей  горничной,  у  которой  .снова
обострился процесс в легких. Фенечка Икатова даже не благодарила его:
     - Помру вот на каторге... каторжницей!
     - Ну,  милочка,  что  за  глупые  мысли  у тебя,  -  волновался  Михаил
Николаевич, отсчитывая в  рюмку капли микстуры. -  И какая же ты  каторжная,
если сам генерал-лейтенант юстиции согласен быть сиделкой при твоей постели.
     - Лошади-то с коляскою чего у крыльца стоят?
     - Да так... на всякий случай.
     - Вы меня не оставьте здесь  - с японцами, - просила его Фенечка. -  Уж
если помирать, так лучше среди своих...
     Мемуаристы, вспоминая сахалинский день 10 июля, оставили  нам красочные
описания погоды. По их уверениям, никогда еще море не было таким спокойным и
ласковым, едва журча,  оно набрасывало на  берег пышные кружева легкой пены;
ярко светило солнце,  а небо было наполнено удивительной  голубизной. Воздух
был  настолько   прозрачен,  что  на  другой   стороне   Татарского  пролива
невооруженным глазом можно было увидеть бухту Де-Кастри...
     С маяка "Жонкьер" позвонили губернатору.
     - Ясно видим четыре крейсера под японским флагом.
     Михаил  Николаевич   еще   не   забыл   своей  оплошности   когда   он,
донкихотствуя,  собрался  вступить в  битву со льдинами, на которых дымились
кучи навоза.
     - Дались вам эти японцы. Откуда тут крейсера?
     - Так точно, убедитесь сами...
     Ляпишев уселся в коляску, к нему запрыгнула невесть  откуда и взявшаяся
Катя Катина,  любившая  пикантные анекдоты. Кучер быстро  домчал лошадей  до
пристани, по которой с биноклем в руках похаживал капитан Жохов. Но даже без
бинокля Ляпишев рассмотрел японские крейсера, которые на малом ходу ползали,
как утюги, вдоль берега, стопоря машины возле береговых лощин, через которые
с моря проглядывали крыши Александровска; потом крейсера отплыли немножко  к
северу, где и задержались возле Арково, просматривая линии русских окопов.
     - Что они здесь крутятся? - спросил Ляпишев.
     - Промеряют глубины, берут пробы грунтов.
     - Зачем?
     - Чтобы знать, в каком месте бросать якоря...
     По-прежнему светило солнце,  лениво  чвикали  с высоты чайки, ни одного
выстрела,  берега  Сахалина   встретили  бронированных  пришельцев   суровым
молчанием.  Но  очевидец писал: "Глубоко  оскорбленные,  смотрели  защитники
Сахалина,  как  невозмутимо  плавали  неприятельские  суда,  как  дерзко   и
насмешливо подходили они к  нашим берегам. Судорожно сжимались руки, с языка
слетали  проклятия.  О,  если  бы  хоть  чем-нибудь   можно   было  проучить
самонадеянного врага! И  тут особенно ясно и отчетливо Сахалин осознал  свое
позорное,  свое  безнадежное  бессилие. И  как  больно  всем  нам  было  это
сознание... Японские крейсера  скрылись в  таинственной, синеющей дали.  Они
оставили всех нас переживать жгучий вопрос: что будет завтра?"
     - Завтра все и начнется, - сказал Жохов.
     -  Типун вам на язык, - ответил Ляпишев.  - Завтра не может быть ничего
дурного, потому  что Витте уже в пути к американскому Портсмуту, японцы ждут
его  для  подписания мира... Что бы вы, дорогой генштабист, посоветовали мне
делать?
     - Все взрывать, все сжечь, - сказал Жохов.
     - Не требуйте от меня подвигов Герострата!
     На это военный писатель ответил ему как надо:
     - Помилуйте, никто еще не назвал Геростратами русских мужиков, паливших
свои деревни в двенадцатом году...
     Ляпишев вернулся в город, наказав кучеру:
     -  Задай  овса лошадям, подтяни рессоры, и чтобы  коляска стояла  возле
моего крыльца наготове. Все понял?
     -  Ясненько, - сказал кучер, и Ляпишев даже не заметил,  как  он озорно
подмигнул миленькой Кате Катиной...
     Губернатор  все-таки послушался Жохова,  весь остаток  дня был посвящен
уничтожению  того, что составляло государственную  ценность: "Горел каменный
уголь в рудниках Дуэ, уничтожались баркасы с припасами, снимались рельсы для
вагонеток на "дековильках", спешно  вывозились из  города  сложенные грудами
ящики  консервов  и патронов". Отсветы  далеких пожаров отражались  в  окнах
губернаторского  дома,  и было  даже  страшновато, а Фенечка  Икатова,  сухо
кашляя, говорила:
     -  Видите,  что творится?  Михаил Николаевич, вы же здесь  -  и царь  и
бог...  Ну, что  вам  стоит?  Плюньте  на  все законы, выпишите  мне  "липу"
фальшивую, чтобы я умерла  свободной женщиной, а не каторжной. Я ведь вам за
это руки лизать стану.
     В таких вопросах Ляпишев оставался непреклонен.
     - Не проси! - отвечал  он. - Все для тебя сделаю, но закон есть  закон,
хотя он и суров.
     - Эх вы...  законники!  -  отозвалась  горничная.  -  Спать-то со  мной
незаконно  можете, а вот "липу"  сшить для меня,  на  это у вас храбрости не
хватает...  Нет  у мужчин благородства!  Даже  "липу" сделать для женщины не
могут...
     Пока все было  тихо.  Болдырев  прикрывал  берег со  стороны  поселений
Арково -  чуть  севернее Александровска,  сам  же  город  охранял  полковник
Тарасенко;  южнее  каторжной   столицы,   в   районе  угольрых   копей  Дуэ,
располагался отряд  Домницкого, а  полковник Тулупьев уже пил чай с женою  в
Рыковском. Конечно,  "диспозиция" выглядела примитивной, но в  документах  о
ней  сохранилась  одна  фраза,  разоблачающая  слабоволие  и нерешительность
самого  Ляпишева, фраза,  которая  из любого  героя могла сразу  же  сделать
труса:  "Отступать с  боем, но в бой  не ввязываться!" В этих казуистических
словах заключался такой широкий простор для всяческих импровизаций  на  тему
героизме, что руки опускались - в полном бессилии.
     Ладно. Начинался рассвет 11 июля 1905 года...
     Вот он:  сначала со стороны бухты  Де-Кастри обозначился густой  дым, и
этот дым все  больше насыщался перегаром корабельных кардифов, черное облако
нависло  над  Татарским  проливом.  Начальство в Александровске решило,  что
японцы  сожгли  нашу  базу  в  Де-Кастри,  но потом  из  лавины  дыма  стали
надвигаться  на  Сахалин корабли...  Кораблей  было так много, что  очевидцы
насчитали до восьмидесяти боевых вымпелов.
     Это шла  "Северная"  эскадра  контр-адмирала  Катаоки; на  палубах  его
кораблей размещалась  Сендайская дивизия генерала Харагучи - самураи спешили
захватить весь Сахалин, пока в Портсмуте не успели договориться о мире.
     Сахалин, казалось, болезненно сжался, ожидая смертельного удара в самую
подвздошину острова - в Александровск!
     -  Александровск,  во  избежание  жертв  и  насилий,  объявляю открытым
городом, - сказал Ляпишев и крикнул кучера...
     Фенечка  торопливо  собирала  в  корзину белье,  умышленно  кладя  свои
панталоны между кальсонами губернатора, свои сорочки рядом с  его рубашками,
как  это сделала  бы любая жена, не разделяющая свое белье от  белья  своего
мужа. Она слышала, как в кабинет Ляпишева вошел  поручик Соколов,  начальник
конвоя:
     - Ваш кучер, глот поганый, уже драпанул с коляской.
     - Как же так? Я говорил, чтобы со мною вместе.
     - Уехал. И не один, а взял Катю Катину...
     Фенечка, поднатужась, стянула ремни корзины:
     - Могла  бы эта сучка и постыдиться. Не она ведь хозяйка на Сахалине...
Ну,  ежели  попадется, я  ей таких фингалов наставлю,  что света божьего  не
увидит. Сразу забудет, каково было кататься в коляске губернаторской...
     Досказать  своих угроз  она не успела -  японские  корабли  уже открыли
огонь по Александровску.

9. НАШЕСТВИЕ

     Причал  они  пока  оставили  в покое.  Японцы  заранее  учли  амплитуду
"дыхания моря", и во время отлива, когда обнажилось дно сахалинского берега,
покрытое твердым и плотным, как асфальт, песком, они прямо на этот природный
"асфальт" выгружали с кораблей артиллерию, высаживали  батальоны и лошадей в
обозной  упряжи, а  впереди всех  вышагивали жандармы; на длинных шестах эти
жандармы несли щиты с надписями:  "Японски  земля  есть КАРАФУТО". Нашествие
началось...
     На  простой  телеге,  поверх  чемоданов  и  узлов с барахлом,  восседал
губернатор с Фенечкой. Ляпишев кричал:
     -  Всем  уходить  к  Рыковскому и  на  Дербинское...  Именно там  дадим
жестокий отпор зарвавшимся захватчикам!
     Пристань так и не успели взорвать, потому что никто в этом хаосе не мог
вспомнить, куда спрятали запасы пироксилина. Японские крейсера двумя залпами
орудий  главного калибра  разом смели все  русские пушки, поставленные среди
крестов кладбищ. Снаряды звонко рвались  на улицах, разрушали дома; в городе
никто не тушил пожаров, начальство попряталось, и все нищие босяки, конечно,
кинулись на  склад обуви,  выбегая  на улицу уже в новеньких сапогах.  Бунте
успел  удрать в  деревню  Михайловку  (в  самый конец  Рельсовой  улицы, где
начиналась опушка леса),  оттуда  он и названивал в  губернскую  канцелярию.
Трубку  телефона снял статский советник  Слизов, и Бунте указал ему - срочно
запереть казенный склад.
     - А  все  сапоги у жителей отобрать  как похищенные.  С  меня же  потом
спросят! - орал в  телефон Бунте. - По казенной ведомости  все должны быть в
наличии...
     Слизов "отлакировал" Бунте каторжным матом:
     - Иди сам  и закрывай. Но  я еще не сошел с ума, чтобы спасать казенное
имущество, когда тут все трещит и рушится.
     - А что вы там делаете? - притих Бунте.
     - Не  я один  ищем спасения в доме губернатора. Тут собрались почти все
чиновники правления... с женами, с детьми. Вот сидим и ждем, когда  нагрянут
сюда японцы.
     - И не стыдно вам? - издалека упрекнул сто Бунте.
     - А чего стыдиться? Мы остались на своем месте... не как другие! Японцы
подержат и отпустят, а попадись я нашим живоглотам, так они  мне  все  кишки
выпустят... Слышу звон  с улицы! - доложил Слизов.  -- Сапоги  уже поделили,
теперь вижу, как все побежали с ведрами...
     Жоржетта  Иудична  Слизова отобрала  из  своих  простыней самую старую,
какую не жалко выбросить, и чиновники полезли  на крышу, чтобы укрепить  там
белое знамя капитуляции. Только они это успели сделать, как со  двора ударил
пулемет.  Это  капитан  Жохов с  двумя солдатами косил японцев,  которые уже
появились  в  самом конце Николаевской  улицы.  Двор  был  изрыт  ямами  для
хранения  в  них  картофеля; все чиновники попрыгали  в эти ямы, крича из ям
капитану:
     -  Проваливай отсюда! Герой нашелся...  Воевать надо было раньше, еще в
Маньчжурии, и  ты  нам  Порт-Артура не устраивай. Мы люди  семейные,  нам до
пенсии недолго осталось...
     Слизов дождался,  когда  пулемет  дробно дожует  целую ленту,  а  тогда
набросился на Жохова чуть ли не с кулаками:
     - Вы же погубите нас!  Японцы  отомстят  нам за эти  выстрелы. С вас-то
многого не спросишь, а у нас - жены, у нас все, что годами копили... верой и
правдой... как положено...
     - Так убирайтесь отсюда ко всем чертям!
     - Сам убирайся отсюда со своей тарахтелкой... Ты сначала посмотри,  под
каким знаменем ты стреляешь!
     Жохов глянул на белую  простыню, которую ветер разворачивал  над крышей
губернского правления, скрипнул зубами:
     - С-с-сволочи... вас бы косить! Заодно с врагами...
     Японские   десанты,  заняв  прибрежную  полосу  Александровска,  боевой
активности  не проявляли.  Они старались  проникнуть  в  ближайшие  деревни,
реквизируя  скот и  домашнюю птицу,  которые тут же отправляли  кунгасами на
свои корабли. Жандармы тем временем всюду втыкали в землю шесты  с японскими
флагами, на выездах из  деревень развешивали объявления о  том, что  жителям
Сахалина  отныне строго  запрещается всякая охота в  лесах,  рыбная ловля  в
реках  и сенокошение.  Море  оставалось  на  диво  спокойным,  над  японской
эскадрой Катаоки  ветер  едва  колыхал  боевые  вымпелы;  корабли  красочной
гирляндой протянулись вдоль  берега - от рудников Дуэ до поселков  Арково...
Слизов, глянув в окно, начал креститься:
     - Идут! Господи, сохрани и помилуй нас...
     В дом губернского  правления  вломился  японский  офицер  с  солдатами;
офицер  первым  делом  угостил всех детей  красивыми конфетками. Солдаты  же
очень ловко похватали чемоданы с добром чиновников, выкидывая их на улицу не
только в  двери, но  даже в окна.  Затем мужчинам предложили сложить на стол
часы  в кольца, а женщин быстро избавили от  украшений, не забывая выдернуть
из ушей  серьги. Жоржетта Слизова зарыдала, а  японский солдат потянул ее за
грудь, говоря при этом:
     - Русске сэнсын - халосый сэнсын...
     Банзай! Мне, автору, в этой гнусной истории жаль только детей,  которые
не виноваты в том, что  их папы и  мамы оказались такими трусливыми и такими
глупыми. Вмиг чиновники оказались разорены, потеряв все, что скопили за годы
сахалинской службы. В поселке Второе Арково  крестьянин Евграф Чешин схватил
вилы, чтобы защищать свою семью и свое имущество.
     - Не дам! - кричал он. - А хучъ убейте, не дамся...
     Самураи  вытащили  крестьянина  за  околицу,  где  и  замучили  его  со
спокойной, деловитой жестокостью. Евграф Чешин, кажется, был первой  жертвой
насилия оккупантов на Северном Сахалине... Нашествие продолжалось!
     Позиция  под  Арково,  что  прикрывала  Александровск  с  севера,  была
безобразна: защитники Сахалина, сидя на скалах берега, могли стрелять только
вниз  -  почти вертикально,  видя не всего  врага, а лишь кружочек  японской
фуражки.  Самураи   выбросили  десант  гораздо   севернее  Арково,  захватив
Владимирские рудники, потом стали энергично нажимать на дружину Болдырева со
стороны суши,  а с моря  позиции молотила корабельная артиллерия.  Полковник
Семен Болдырев велел отходить:
     - По диспозиции я имею право отступать с боем, но в бой не ввязываться!
Так на кой черт нам тут гробиться? Пойдем прямо на Дербинское, там ведь тоже
есть тюрьма, на худой конец в тюрьме и отсидимся... в обороне!
     Ему  встретился судебный следователь  Подорога - босиком, без  мундира,
одетый в  арестантский  халат,  вздрагивая  от страха,  он сказал,  что едва
вырвался от японцев:
     - Увидели на мне погоны судейского  ведомства, приняли за офицера. Уж я
в ногах  извалялся!  Спасибо ихнему переводчику, - подтвердил мои слова, что
юристы в России мундиры носят. Тогда самураи с меня ботинки содрали.
     - Закавыка!  - призадумался Болдырев  и на  всякий случай  припрятал  в
обозе  для себя  бушлат  арестанта,  бескозырку  и жалкие опорки.  - С этими
косоворотами шутки плохи...
     Выйдя к Камышовому перевалу, он послал донесение Ляпишеву, что отходит,
жестоко теснимый  превосходящими силами противника. Он  врал! Никто  его  не
теснил,  он труса  праздновал, забыв о том, что  на этом  свете, помимо баб,
жратвы и выпивки, существует еще  такое  понятие - офицерская честь. Но  вот
чести-то у Болдырева как раз и не было...
     Александровский отряд еще удерживал высоты Жонкьера с маяком на вершине
скалы,  когда  капитан  Жохов,  появясь  в  разгар  боя,  сказал  полковнику
Тарасенко, что в городе уже полно японцев, и Тарасенко даже не поверил ему:
     - Да как же они туда попали?
     - Через Арково, которое бросил Болдырев.
     Предательство было уже непоправимо.
     -  Теперь, -  здраво  рассудил  Тарасенко, - если я начну  отходить, то
подставлю  под удар позиции Домницкого в  Дуэ, как  подставил меня  под удар
убежавший Болдырев.
     - Значит,  - ответил  Жохов, - надо  отходить всем. Иначе не только ваш
отряд, но и отряд в Дуэ будут окружены...
     Предательство одного  полковника  замкнуло  цепь  дальнейших ошибок,  в
отступающих колоннах возникла сумятица:
     - Предали! Какая ж тут война? Удираем, и только...
     В  направлении от города образовались как бы  два русла: на севере, идя
по стопам Болдырева,  японцы двигались на Дербинское, а южнее  города, вдоль
Пиленгского хребта, отступали отряды Тарасенко  и Домницкого - на Рыковское!
Таким образом, все силы обороны даже  не отходили, а стихийно откатывались в
глубину острова; впрочем,  Ляпишев еще надеялся  задержать  японцев на линии
Дербинское - Рыковское.
     Сейчас, сидя в избе села Михайловка, губернатор грустно наблюдал  ч