наживались  на продаже  фотооткрыток, изображающих
сцены заковывания ее в кандалы. Эти снимки были тогда популярны в России.
     - Я  распоряжусь,  -  сказал  губернатор  консулу,  - чтобы заковали  в
кандалы старых уголовников, они  будут позировать вместе с тачками. Экзотика
пусть остается экзотикой!  Но политические... Вообще-то,  их фотографировать
запрещается.  Впрочем, - разрешил Ляпишев, - можете  сделать  один снимок  с
писаря моей канцелярии Полынова, замешанного в очень крупных  экспроприациях
на пользу русских и польских революционеров...
     Оболмасов  задержался  в  буфете.  К его столику тихо подсел  улыбчивый
Кабаяси, вручивший ему конверт с деньгами:
     -  Наше консульство  не  отказывается  даже  в зимний  сезон  регулярно
выплачивать  вам   жалованье,   которое   вы   отработаете   летом  в  новой
геологической экспедиции по розыскам нефти.
     Нефтью и не пахло, но зато пахло прибылью.
     - Ваша щедрость меня убивает! -  умилился Оболмасов. - Тем более осенью
я  обзавелся чересчур  пылкой кухаркой последнего "сплава",  которая вызвала
непредвиденные расходы...
     Оболмасов  покинул  буфет,  сильно  покачиваясь.   Полицмейстер  Маслов
недреманным оком ястреба усмотрел, что из-под  пиджака геолога  высовывается
переплет какой-то книги.
     - Поправьте, - сказал он, - иначе упадет на пол.
     - Это  Боборыкин,  а спереди меня  бережет  Шеллер-Михайлов...  Вам-то,
полицмейстеру  каторги,  хорошо.  Вы  без панциря никуда,  а  мне приходится
постоянно обращаться к классикам.
     - Послушайте, - вдруг обрадовался Маслов, -  у меня жена  прямо без ума
от романов Боборыкина... дайте почитать!
     - А как же я? Кто же оградит меня сзади?
     Маслов высмеял книжные латы "кирасира":
     -  Разве это оборона? Какой-то там Боборыкин всего страничек на триста?
Зато  я  обещаю  подарить вам  шестой  том  "Великой  реформы"  -  во  такой
кирпичина! Никакая пуля не прошибет...
     На  следующий   день  писарь  Полынов  (бывший  семинарист  Сперанский)
отправился в  японское фотоателье, где симпатичный фотограф-японец  сделал с
него несколько снимков.
     - Я ничего вам не должен за это? - спросил писарь.
     - Напротив, это мы должны вам...
     Занавеска,  разделявшая   съемочную  комнату  от   лаборатории,   вдруг
раздвинулась, и появился  Такаси Кумэда, вручивший бедному писарю ассигнацию
достоинством в двадцать пять рублей.
     - За что мне такие деньги? - обалдел писарь.
     - Это ваш... гонорар. Благодарим, что соизволили согласиться позировать
для снимка, который в скором времени станет украшением великолепного альбома
с видами и типами Сахалина. А теперь прошу, распишитесь... вот тут, внизу.
     Семинарист расписался  внизу длинной  и узкой  бумаги,  сплошь усеянной
японскими  иероглифами, в  значении которых он ничего  не смыслил, и  японцы
снова  благодарили.  Фотограф  с  глубокими  поклонами  проводил  писаря  до
крыльца. Потом Кумэда сказал ему:
     - Это не Полынов из "боевок" ППС... это кто-то другой! Надо узнать, кто
он, и тогда  жалкий, запуганный писарь губернатора будет делать для нас все,
что мы ему прикажем...
     ...Японская разведка на Сахалине работала идеально.
     Настоящий Полынов  устроился на службу в  метеостанцию  Александровска.
Дело было нехитрое, а  ежедневная возня с барографами и гигрометрами вносила
в душу  приятное успокоение.  Однако  прожить на пятнадцать рублей жалованья
было нелегко. Правда, у  него  кое-что оставалось  в пуговицах арестантского
бушлата, но все пуговицы  недавно пришлось  срезать,  чтобы  купить  хороший
браунинг.  Сейчас  он  оставался  по-прежнему  невозмутим - это  драгоценное
качество выработалось в нем еще со времени подпольной жизни. Но, как опытный
игрок-профессионал,  Полынов обдумывал главные козыри  в предстоящей большой
игре. Вечерами  его частенько видели в  базарном трактире Пахома Недомясова,
который  исподтишка уже  начал  приглядываться к  своему странному  клиенту.
Полынов  никогда  не унижал  себя добыванием  "записок" от чиновников, чтобы
получить  из  "фонда" спиртное.  В  трактире он  ни  разу  не осквернил себя
алкоголем. В ответ на вопросительные взгляды  трактирщика всегда просил одно
и то же:
     - Мне, пожалуйста, стакан молока.
     - Молочко-то на Сахалине больно кусается.
     - Я знаю, что молоко дорогое. Но я плачу...
     С этим стаканом  молока  Полынов  и сидел  часами, внешне  безучастный,
слушая выкрики пьяных забулдыг, шушуканье базарных жуликов, отворачивался от
призывов продажных женщин:
     - Благодарю, мадам, но вы меня совсем не волнуете.
     Потаскухи прямо шалели от подобных ответов:
     -  Так  что   же  тебе  еще  надо?  Или  сиськой   помахать,  чтобы  ты
разволновался... тоже мне, псих ненормальный!
     К ночи над  Сахалином разбушевалась  пурга. Пахом Недомясов выставил за
дверь последних клиентов и, получив с  Полынова за выпитое им молоко, присел
к нему за столик.
     - Вижу,  что ты  человек рискованный и раскованный.  Много я  знать  не
хочу, но спрошу: по какой статье здесь?
     - По нечаянной... По... тридцать шестой.
     - Ясненько.
     - Дело! - потребовал от него Полынов.
     - Вишь ли, из-под прилавка спиртишком торгую.
     - Я это уже заметил, - сказал Полынов.
     - Потому  и говорю тебе как на духу... Возить спирт с Николаевска морем
иль на собаках через пролив накладно. А тут многие самогон варят из онучей с
портянками.  Такой  крепости,  ажио дух  захватывает, коли  нюхнешь.  Может,
сговоримся?
     - В чем?
     - Ты мне - самогон, а я тебе - деньги.
     - Сколько дашь за бутылку?
     - Ну... рупь.
     - Три! - потребовал Полынов.
     - Без ножа режешь.
     - Как угодно. Могу и без ножа.
     - Ну, два... по рукам?
     Полынов  прикинул  выгоды  этого предложения.  Обладатель спиртного  на
Сахалине всегда  подобен банкиру, державшему пакет ценных акций. В каторжных
условиях алкоголь  давал человеку такую  власть,  перед которой сразу меркли
все авторитеты надзирателей с их револьверами... Полынов сказал Недомясову:
     -  Хорошо. Согласен  быть  личным  поставщиком двора  вашего  кабацкого
величества... Но прошу аванс!
     - Пардон, а это на что? - удивился кабатчик.
     - Ради творческого вдохновения, иначе сюжет моей  жизни рассыплется еще
на первых страницах.. гони, гад, "синьку"!
     Пахом Недомясов был уже не рад своей откровенности:
     -  Да  я тебя знать не знаю.  Сунь тебе "синьку"  в хайло,  ты на улицу
шмыгнешь, только тебя и видели.
     - Тогда договор считаем расторгнутым.
     - Постой, постой... А-а, подавись ты ею! - неожиданно шмякнул Недомясов
на  стол ассигнацию в 25 рублей. Полынов изучил  ее против света керосиновой
лампы:
     -  Сразу видно  иностранную  работу.  Правда,  вот  тут  со  штриховкой
сплоховали, а  в  подписи  кассира  главного казначейства  точка  поставлена
чуточку  ниже.  Хорошо бы жарить по утрам  яичницу на  костре  из таких  вот
японских ассигнаций... Откуда?
     - Губернаторский писарь забегал выпить. От него!
     - Это который зовется Полыновым?
     - Да, он самый. Уже при галстуке бегает.
     -  Тогда  мне  все  понятно,  -  сказал  Полынов  настоящий,  аккуратно
укладывая полученные 25 рублей в  бумажник.  -  Но если на спирте наживается
даже крупное начальство Сахалина, то мне, каторжной морде,  сам бог велел не
забывать о себе.
     Полынов  собрался   уходить,  застегивая  арестантский  бушлат  на  все
пуговицы. Высоким и чистым баритоном вдруг он пропел:
     Эй, лейся, песня удалая!
     Лети, кручина злая, прочь...


17. РАЗВИТИЕ СЮЖЕТА

     Весь  день  бушевала пурга,  заметая  Александровск  сугробами сыпучего
снега;  хлесткий ветер  громко  колошматил листами жести,  сорванной с крыш,
где-то  на  углу  Рельсовой улицы  со  звоном разбился уличный фонарь. Но  к
вечеру все разом  притихло,  чистое  небо развесило над  сахалинской  юдолью
гирлянды созвездий.
     - Если мы  звали гостей, - сказала Ольга Ивановна мужу, - так нехорошо,
если  они застрянут  в  сугробах.  Ты бы оставил свои  газеты  да  расчистил
дорожку от калитки до крыльца...
     Волохов  взял  деревянную лопату и раскидал  возле дома снежные завалы,
чтобы могли пройти гости. Они ждали сегодня Вычегдова, их обещал навестить и
поляк Глогер,  появившийся на Сахалине с последним "сплавом". Ольга Ивановна
заранее застелила стол холстинной скатертью, услышала скрип калитки.
     - Открой, - велела  она, - кажется,  идет Вычегдов... Разматывая на шее
вязаный  шарф,  Вычегдов  почти  весело  оглядел  стол  супругов  Волоховых,
украшением которого была большая сковородка с жареной картошкой.
     -  Я первый?  - спросил он. - Вот и  хорошо... А вы не слышали новость?
Вчера вечером прямо напротив губернского правления кто-то напал на конвоира.
Выкрутил у него из  рук винтовку и скрылся. Сейчас  ищут, а  найти  никак не
могут.
     Этот  случай  не  был  исключительным  в  жизни  Сахалина,  да  и  сами
"политические", пообжившись на  каторге,  тайком обзаводились оружием - ради
личной безопасности, ибо на защиту полиции рассчитывать не приходилось:  тут
люди сами привыкли отбиваться от грабежей и насилий.
     - Садись. Наверное, скоро подойдет и Глогер.
     -  Мне жалко  Глогера,  - сказала  Ольга Ивановна,  поднимая  крышку от
сковородки. - Еще молодой  парень, а  уже  озлоблен  на  весь мир и похож на
волка, оскалившего зубы...
     Вычегдов вступился за Глогера:
     - Ну, Оля! Отсидеть  в цитадели Варшавы, каждый день ожидая веревку  на
шею, тут характер не станет шелковым. А вообще-то, вся эта история с эксом в
Лодзи какая-то нелепая.  Там  у них что-то произошло... очень  некрасивое  с
деньгами!
     -  Кстати, - спросил  Вычегдова  хозяин,  -  ты  выяснил: кто был  этот
человек, повстречавшийся однажды тебе на улице?
     - Нет!  Как мне  объяснила  тюремная  шпана,  это  обыкновенный "куклим
четырехугольной  губернии  круглого царства". На общедоступном  языке,  если
перевести  с  уголовного на  русский  язык,  это  человек,  не  открывший на
допросах ни,  своего подлинного имени, ни своего положения.  Так что каторга
его не знает...
     В дверь кто-то постучал - три раза подряд.
     - Открой, - сказала Ольга мужу. - Это Глогер.
     - Который всегда опаздывает, - заметил Вычегдов.
     Дверь распахнулась  - на пороге стоял  человек,  при виде  которого все
застыли в изумлении. Первой опомнилась женщина:
     -  Я узнала вас,  да, да,  это вы наблюдали за нашим домом...  Что было
нужно от нас? Кто вы?
     -  Мне ваше лицо знакомо,  - сказал Волохов. - Не  вы  ли однажды ночью
подкрались к моему окну, заглядывая с улицы?
     -  А  в  прошлом  году, - добавил  Вычегдов, -  я видел  вас  в  партии
"кандальных", но вы отвернулись от меня...
     - Во всех трех случаях  это был я! - улыбнулся  - Полынов. - Я извещен,
что вы ждете Глогера, который имеет привычку опаздывать. Я  хотел  бы  сразу
сознаться,  что  именно  по  моей  вине  в  Лодзи произошло  нечто...  очень
некрасивое с деньгами!
     - Что-о-о? - закричал Вычегдов. - Вы разве дьявол?
     - Нет,  я ангел!  Но  падший ангел. И прежде,  чем войти в чужой дом, я
должен знать, что обо мне говорят...
     С первых  же слов  Полынов откровенно признался,  что -  да!  - он  вел
наблюдение за домом Волоховых, где часто  бывают  политические ссыльные, ему
хотелось выяснить,  нет ли  среди них поляков из ППС, причастных к  делам  в
Лодзи,  а  сейчас он, зная  о появлении Глогера на  каторге,  желает  с  ним
встретиться.
     - Глогер прикончит вас, - сухо заметил Волохов.
     - Сначала пусть он спросит у  меня:  желаю  ли  я  быть приконченным? -
спокойно возразил на это Полынов.
     Вычегдов выразился чересчур конкретно:
     - Ваша  судьба решена. Если не желаете крупных неприятностей для  себя,
вам  с Глогером лучше бы  не  встречаться- Именно  со  слов  Глогера, я  уже
догадался, кто вы такой.
     - Кто же я?
     - Инженер! И вот мой добрый совет: наденьте шапку, застегните новенькое
пальто и убирайтесь отсюда к чертовой матери.
     Полынов  снял шапку  и, расстегнув  пальто,  сбросил его со своих плеч.
Игнатий Волохов подивился его наглости:
     -  Мне  такие герои уже  попадались! Сначала  идейный экспроприатор,  а
потом вульгарный вор. Кончали они, как правило, тем, что жестоко глумились -
над прежними  своими идеалами, мечтая в конце  концов сделать экс  или эксик
лично для себя на такую сумму, чтобы потом стать зажиточным рантье.
     - Вы недалеки от истины, - согласился Полынов. - Из боевой партии ППС я
легально перешел в партию СПС, что легко расшифровать в трех словах: "партия
- сам по себе".
     -  Какой цинизм! - возмутилась  Ольга  Ивановна. - Зачем вы пришли,  не
боясь нашего общего презрения к вам?
     - Я же объяснил, что пришел повидать Глогера...
     Отчаянно скрипнула калитка, послышались шаги.
     - Так берегитесь - ГЛОГЕР ИДЕТ, - произнес Волохов.
     Глогер сильно изменился,  он даже  постарел. Полынов, легко поднявшись,
сам подошел к нему с первым вопросом:
     - Так что там случилось с нашим Вацеком?
     - Повешен! Но еще до разгрома "боевки" мы успели вынести тебе приговор,
какого  ты и заслуживаешь...  Рекомендую  вам  замечательного  подлеца!  - с
гневным смехом  сказал  Глогер,  указывая  на  Полынова. - Пока  мы  в банке
добывали злотые, проливая кровь  за свободу будущей  Речи  Посполитой,  этот
сукин  сын обчистил кассу в свою пользу... Я удивлен, что  вижу  его  снова!
Пусть он знает, что приговор партии остается в силе.
     Полынов взял папиросу из пачки Вычегдова, и только этим жестом он выдал
свое волнение.
     - Выслушай меня! -  резко заявил он Глогеру. - Я  не признаю приговора,
сфабрикованного в ресторане  на  Уяздовских  аллеях самим  Юзефом Пилсудским
между рюмкою коньяка и бокалом шампанского.  Еще  до вынесения мне смертного
приговора  пан Пилсудский разложил  всех  вас  налетами  на банки  и  кассы,
смахивающими  на  обычную уголовщину. А в преступном мире могут быть  только
банды, но никогда не возникнет никакой партии...
     - Перестань! - грозно потребовал Глогер.
     - Нет,  - настоял  Полынов. - Сейчас  не ты  мне,  а я вынесу приговор,
более страшный  и более убедительный... Мне жаль бедного Вацека. Но мне жаль
и тебя, Глогер!
     - Замолчишь ты или нет?
     - Не  замолчу, - ответил Полынов.  - Задумался ли  ты хоть раз: во  имя
чего  жертвовал своей  жизнью,  добывая  в  эксах деньги для  того  же  пана
Пилсудского?!  Не он ли в партии  польских социалистов проводит  свою личную
политику, а эта политика Пилсудского станет губительна для всей Польши.
     -  Не смей так судить о патриотах!  - осатанел Глогер.  - Кто ты такой,
жалкий москаль, впутавшийся в наши дела?
     - Да, я русский,  - ответил Полынов.  - Но мать у  меня полячка, потому
мне одинаково дороги интересы и Польши и России.  Я не впутался в ваши дела,
ибо всегда считал,  что задачи революции для русских и для поляков останутся
равнозначны...
     Ольга  Ивановна,  закрыв  рот  ладонью,  как  это  делают  женщины   из
простонародья, слушала перебранку разгневанных  мужчин, и она  очень боялась
именно конца их спора.
     -  Прекратите!  -  взмолилась  она. -  Убирайтесь оба  на улицу  и  там
разбирайтесь,  кто прав, кто виноват, кому служит Пилсудский, а кому служите
вы... Мне это все уже надоело!
     Волохов и Вычегдов поддержали женщину:
     - В самом деле, шли бы вы на Рельсовую...
     Лицо  Глогера  уже  перекосилось от  гнева, он  на свой  лад понял  это
приглашение и выхватил револьвер из кармана:
     - Не слушайте его! Этот человек способен любого опутать своей клеветой,
и  еще никакому Цицерону не  удалось его переговорить. Но приговор партии не
отменяется: смерть!
     Ольга  Ивановна  с криком кинулась между ними,  повиснув всем телом  на
руке Глогера, громко плача:
     - Только  не  здесь! Только  не  в моем доме... пощадите  меня и  моего
мужа... моих детей, наконец! Глогер опустил револьвер, извинился:
     - Добже, пани. Ради вот этой женщины, ради ее детей и мужа ее, которому
осталось  два  года  каторги, я откладываю  исполнение приговора.  Но  ты не
уйдешь от меня... не уйдешь!
     И только сейчас он  заметил,  что из рукава Полынова  за  ним  давно  и
пристально наблюдает жуткий зрачок браунинга.
     - А  ты большой  дурак, Глогер!  -  сказал  Полынов. -  Я ведь, едва ты
вошел,  уже держал  тебя на прицеле. И ты  (наверняка помнишь, что я обладаю
счастливой способностью  стрелять на полсекунды раньше других... Спрячь свое
пугало! Мне  жаль  всех  вас,  сделавшихся  жертвами  убеждений  пана  Юзефа
Пилсудского.
     - Уберите оружие! - потребовала Ольга Волохова. Мужчины спрятали его по
карманам. Полынов взялся за| пальто, кое-как набросил на голову шапку. Резко
отвернувшись от Глогера, он неожиданно обратился к Вычегдову и Волохову:
     - Вы  правы, что в Лодзи была некрасивая история. Что же касается денег
из Лодзинского банка, то я их... верну! Не сейчас, конечно, а гораздо позже,
когда я буду убежден, что эти деньги пойдут на пользу народу... Прощайте!
     За ним хлопнула дверь, и все долго молчали.
     - А зачем он приходил? - вдруг спросил Вычегдов.
     - Наверное, за моей пулей, - усмехнулся Глогер.
     - Вряд ли он  ее испугался,  - ответил  Волохов. - Этот человек слишком
осторожен. Он осторожнее и хитрее тебя...
     Вычегдов заметил, что картошка давно остыла.
     - Такие Полыновы всегда будут опасны  для общества, - сказал  он, - и в
этом вопросе я целиком на стороне Глогера.
     Ольга Ивановна достала  из кармана передника шпульку с  нитками и стала
прилаживать ее к швейной машине:
     - Мне-то, матери с детьми, каково жить в этом мире?
     Полынов доставил в трактир немало бутылей с самогонкой, и Недомясов был
обрадованно удивлен его успехом:
     - Ну, парень... с тобою можно делами ворочать.
     Откедова же нахапал столько? Где раздобыл? .
     - Не столь важно. Считай, что сам на пне высидел.
     - Как бы мне за тебя на параше не сидеть.
     - Гони кровь из носу! - велел Полынов.
     Недомясов  честно расквитался с ним,  как и договаривались ранее, затем
открыл одну из бутылок, принюхался:
     - Вроде шибает! По такому-то случаю не грех и выпить за нашу коммерцию.
Давай сразу по стакану дернем.
     - По стакану молока, - отвечал Полынов.
     Со стаканом  молока он прошел в общий зал трактира,  крикнув  на кухню,
чтобы  для него  поджарили  яичницу с  колбасой.  Потом взял  стопку  газет,
недавно прибывших с  материка. "Новый край" писала, что правительство бухает
сейчас  миллионы на освоение  Дальнего Востока, и  потому  делом  ближайшего
времени  станет создание в этих диких краях условий,  при  каких  человек не
чувствовал  бы свою  оторванность от  метрополии. Но  тут внимание  Полынова
отвлек поэт из каторжан, обещавший за рюмочку спирта прочесть целую поэму  о
своих любовных страданиях.
     - Не надо. Лучше ответь: за что на Сахалин угодил?
     - Я убил ее, торжествующий! - провозгласил поэт.
     - Кого убил?
     - Изменницу.
     Скомкав газету, Полынов отбросил ее от себя:
     - Хорошо  ли  убивать  женщину, которая  ушла к  другому,  надеясь, что
другой окажется лучше тебя, кретина?
     - Как  же так? - возопил поэт, трагически заламывая руки над головой. -
Когда  в  театре  шекспировский Отелло душит  Дездемону, весь зал рукоплещет
гордому ревнивцу. А я расплатился за измену с неверной,  и  меня  за это  на
каторгу... Где логика? И почему я не слышу оваций восхищенной толпы?
     Полынова даже передернуло от брезгливости:
     - Знаешь, катись-ка ты... со своей поэмой!
     К его  столику приблизился другой сахалинец, завороженный запахом пищи,
всем  своим  видом  он  вызывал  жалость,  и Полынов сразу передвинул к нему
сковородку с яичницей:
     - Я сыт. Доешь, брат. По какой статье?
     Ответ голодного человека потряс его:
     -  А у