ть  писарь  Полынов  (бывший семинарист  Сперанский), который
встал перед Масловым и угодливо-подобострастно спросил его:
     - А вдруг этот Земляков не сознается?
     Маслов крякнул, наливая себе второй стакан воды.
     -  Ну,  это  фантазия!  -  отвечал  он.  -  Мы  тоже  всяких  философий
начитались, так все знаем. Еще  великий Спиноза  в  один  голос  с Вольтером
утверждали, что в этом поганом мире именно битие  определяет сознание... Вот
станут вашего Землякова бить, так тут любой Добрыня Никитич сознается!
     Писарь в ответ льстиво захихикал:
     - Совершенно справедливо изволили заметить... Кажется, этот негодяй уже
позабыл, как ночевал под нарами, даже фамилию свою потерял, крещенный заново
в каторжной купели. А теперь писарь приоделся эдаким франтом, нагулял  жирок
с начальственной кухни, лицо лоснилось от сытости. Кому и  каторга, а кому -
шик-блеск, тра-ля-ля!  Сиди  за  столом, пописывай, даже мухи не  кусают. И,
наверное, узнав о чужой  беде, он думал: "Вот с другими-то как бывает, а мне
хоть бы что... все трын-трава! Слава те, хосподи, ведь даже на каторге можно
в люди выйти". Эх, если бы он  только знал, что за ним уже наблюдают  хищные
глаза  человека,  еще  недавно  глядевшего  на  свои жертвы через прицельную
прорезь винтовки!..
     Корней Земляков ничего не понимал: вдруг приехали стражники на лошадях,
скрутили руки ему и погнали  в город,  изба  осталась незаперта, а скотина -
некормлена... Теперь он лежал  на полу, выплевывая из разбитого  рта зубы, а
над ним стоял следователь Подорога, размахивая массивной табуреткой:
     -  Сейчас как  долбану  по черепушке,  и  дело  с концом...  Ты  будешь
сознаваться? Отвечай, грязная скотина!
     Среди  арестантов  "от  сохи  на  время"  не  раз  говорили  о  невинно
замученных, но Корнею всегда казалось, что это может случиться с кем угодно,
только не с ним.
     Плача, он с трудом прошамкал разбитым ртом:
     - За што терзаете?
     - Сознавайся!
     - Да в чем сознаваться-то мне?
     - Не  прикидывайся  деревенским  пентюхом. Ты сам  знаешь,  кто положил
четырех в Мокрущем распадке за городом.
     Корней достал из-под рубахи нательный крестик:
     - Вот крест святой целую, именем Христовым клянусь, что не был я там...
никого не губил. Любого на деревне спросите, всяк скажет, что Корней в кошку
камня не бросит.
     - Ты на хутор Пришибаловку ездил?
     - Был... Да, не скрою... за курвой своей ездил.
     - А где взял винтовку?
     - Не видал  я никакой винтовки. Помилуйте, где мне  взять винтовку? Я и
стрелять-то из нее не умею.
     Подорога  с каким-то неистовым упоением стал бить его ногами  в  живот,
пока  поселенец  не  затих в углу,  судорожно размазывая  ладонями  кровь по
чистым половицам кабинета.
     - У меня  и  не такие орлы здесь  бывали, -  сказал  Подорога, открывая
несгораемый шкаф; он извлек  из  его железных недр графин с коньяком и отпил
из  него прямо  через горлышко. -  Все  равно  распоешься,  как  петушок  на
рассвете, - сказал следователь, закусывая ломтиком кеты. - И не рассчитывай,
что амнистия  выпадет. Я тебя  засуну в  петлю раньше, чем  ея императорское
величество соизволит родить наследника престолу...
     Корней Земляков сел на полу, качаясь:
     - Что вы со мною делаете... люди! Я ведь не могу больше, моченьки  моей
не стало. На что родила меня маменька?
     - А вот  сейчас  выясним,  -  сказал Подорога, освеженный  коньяком, и,
продолжая жевать кету, он схватил  Корнея за волосы, трижды ударив головой о
стену. - Говори, говори, говори...
     Корней от этих ударов едва пришел в себя:
     -  Так убейте сразу,  зачем же  так мучить? Не виноват  я...  не убивал
никого... самогону вашего и в рот не брал...
     К вечеру Корней Земляков изнемог. Он сдался:
     - Пишите что хотите. Мне все равно!
     Подорога живо присел к столу ради писания протокола:
     -  Итак,  путем бандитского нападения  на  конвоира  ты его  разоружил,
присвоив себе казенную винтовку...
     - Присвоил, бог с вами, - ответил Корней.
     - И убил людей из ревности к своей бабе?
     - Да, взревновал... проклятую!
     - И самогонки выпить захотелось?
     - Ну, выпил... все едино пропадать!
     - Грамотный?
     - Учили. В церковноприходской школе.
     -  Тогда распишись  вот  тут,  и отпущу на покаяние... Корней  Земляков
расписался внизу страницы:
     - А что теперь будет-то?
     Подорога громко щелкнул застежками портфеля:
     - Повесим! И не надейся, что защищать тебя сам Плевако приедет, кому ты
нужен?.. Эй! - окликнул он  конвоира. - Тащи в "сушилку"  его, пусть немного
подсохнет.
     Корнея загнали  в  карцер.  Следователь,  помахивая портфелем, походкой
человека,  уверенного  в том,  что свято  исполнил свой долг перед  царем  и
отечеством, вернулся домой.
     -  Устал,  как  собака, -  сказал  он  жене. -  Писатели  эти,  трепачи
поганые...  Чехов да  Дорошевич! Развели тут  всякую жалость. Им, видите ли,
каторжан стало жалко. А вот о нас они не  подумали,  когда гонорарий за свою
трепотню получали. Это нас пожалеть надо! Это мы живем хуже каторжных.
     - Не кричи, и без того голова раскалывается.
     Следователь сразу превратился в заботливого мужа:
     - Ах, душечка, надо бы  доктора пригласить. Хочешь, я  за  ним пошлю...
Почему  ты  совсем  не думаешь о своем здоровье? Так нельзя. Жизнь  человеку
дается однажды, и ее надо беречь...

5. ПОГОДНЫЕ УСЛОВИЯ

     Александровская метеостанция Сахалина регулярно давала сводки в Главную
физическую обсерваторию страны в Петербург,  она же обслуживала  и китайскую
обсерваторию Циха-вэй в окрестностях Шанхая.
     Работу  станции  возглавлял  Сидорацкий  -  желчный  человек из  старых
народовольцев, но от политики давно отошедший в  нейтральную зону циклонов и
антициклонов.  Полынов  - под  фамилией своего "крестника"  -  взял  на себя
наблюдение за  облачностью  и  влажностью  воздуха, работая  с  психрометром
Асмана  и  гигрометром  Соссюра.  Сидорацкий заранее  предупредил  его,  что
классификация облаков требует знания латыни.
     - Не волнуйтесь, -  ответил Полынов.  -  Я не  перепутаю  цирростратус,
перисто-слоистые облака, с альтокумулюс, облаками высококучевыми... В латыни
я разбираюсь как аптекарь.
     Метеостанцию однажды посетил Ляпишев, который, как бы  подтверждая свою
репутацию  либерала,  не  погнушался  протянуть  свою  руку  "политическому"
Сидорацкому:
     - Порадуете ли нас хорошей погодой?
     - Плохая для нас, она всегда будет хорошей для  природы. Мне давно, уже
все безразлично на этом свете, я знаю, что на Земле бывал ледниковый период,
а посему стоит ли ломать голову над улучшением человечества, если ледниковый
период все равно повторится, а тогда выживут одни лишь микробы.
     Михаил Николаевич ответил, что будущее планеты его мало  волнует, зато,
как юрист, он  вынужден улучшать человеческую породу - посредством кандалов,
тачек, карцеров  и  прочих  воспитательных инструментов,  изобретенных  ради
гуманных целей.

     - Не я же это придумал! - обидчиво сказал губернатор. - Еще ваш любимый
герой  Робеспьер  высказал блистательный  афоризм:  "Щадить  людей  - значит
вредить народу..." А у вас, я вижу, новый сотрудник? - заметил он Полынова.
     Полынов  ответил четким кивком головы, резко вскинув подбородок в конце
поклона, что очень понравилось губернатору.
     - Вы, случайно, не были офицером?
     -  Нет. -  После  краткого раздумья Полынов  добавил, что  ему пришлось
воевать: - На стороне буров в Африке, там сражалось  немало русских, помогая
бурам  вколачивать  первый  громадный  гвоздь  в пышный  гроб викторианского
величия.
     - О! Вы, наверное, отлично стреляете?
     -  Буры... да,  - скромно отозвался Полынов. Ляпишев  справился  о  его
образовании. В чужой скорлупе семинариста Сперанского  было слишком неуютно,
потому  Полынов,  кажется,  решил  вылезать  из  нее, придумывая  себе новую
биографию, в которой правда перемежалась с выдумкой:
     - Я получил политехническое образование.
     - Где, в Петербурге?
     - Нет, в Брюсселе.
     - А за что угодили в мои владения?
     - Да так,  нелепая история, -  вроде бы смутился Полынов. - Конечно, не
обошлось без рокового вмешательства женщины.
     - Сочувствую вам, - сказал Ляпишев. - Весьма сочувствую...
     Сидорацкий извинился, что коснется политики:
     - Как бы  я  ни презирал это занятие для престарелых швейцаров, любящих
от скуки  читать газеты, все-таки мне любопытно знать:  не грозит  ли России
война с японцами?
     -  Многое зависит  от  позиции англичан. Лондон  - вот  главный  рычаг,
толкающий  самураев  к войне.  Впрочем,  ваш  научный  коллега, наверное, не
испытывает особых симпатий к англичанам.
     - Да,  ваше  превосходительство,  -  отвечал Полынов. - Я  до  сих  пор
сожалею, что  Наполеону не удалось  высадить свою армию на берегах Альбиона!
Этот парень с  челкой, как у хулигана с  питерской Лиговки, вправил бы мозги
милордам,  после чего, смею надеяться,  они не смотрели  бы на  людей другой
национальности, как чистоплюи глядят на поганую сороконожку.
     Михаил Николаевич искренно расхохотался.
     -  Вы мне  нравитесь,  -  сказал  он. И  снова, как  в  первом  случае,
последовал четкий кивок головой, и человек, по суду лишенный чести, выпалил:
     - Честь имею, ваше превосходительство!
     Полынов вернулся  домой.  Анита ожидала  его перед зеркалом, и голова у
девчонки кружилась от красоты  ее новых нарядов.  Но однажды, когда  Полынов
менял  на себе рубашку, она вдруг  заметила на  его теле два  звездообразных
шрама.
     - Что это? - испуганно спросила девушка.
     - Это было в Монтре... пришлось отстреливаться.
     - Бедный ты мой, - пожалела его Анита.
     -  Почему вдруг я стал бедным? - расхохотался Полынов. - Ведь никто еще
не знает, какой я богатый... и какая богатая ты!
     Преступный мир жесток,  даже слишком  жесток,  а  смерть на  Сахалине -
явление чересчур частое. Но каторга боится смерти, ибо каждый хочет остаться
живым, чтобы  выбраться  на материк  - домой...  Прекрасные  конспираторы  в
условиях  заключения,  уголовные  преступники,  покинув тюрьму, сразу теряют
чувство  контроля над собой  и  потому  недолго  держатся на  свободе, скоро
возвращаясь на свои нары, снова садясь на "Прасковью Федоровну", извергающую
зловоние в углу тюремной камеры.
     Иное  дело - люди,  страдающие за политические  убеждения, смысл  жизни
которых  очень  далек  от  карт, выпивок  и женщин.  Старые  политкаторжане,
дожившие до революции  1917 года,  пришли  к  выводу, что их выживаемость  в
условиях надзора  как в  тюрьме,  так  и на  воле была  намного  выше, чем в
уголовном мире, благодаря особой бдительности и жесткой самодисциплине.
     Полынов  смолоду  обладал  умом,   склонным  к  анализу,  умел  заранее
предугадывать   события,  ему,  уже  прошедшему  суровую   школу   подполья,
оставалось   теперь   четко   суммировать  накопленные  факты.   Обостренная
наблюдательность, усиленная практическим опытом бурной  жизни, заставила его
разобраться в случайностях, на которые никто даже не обратил внимания.
     Русская контрразведка пребывала тогда в первобытнейшем состоянии, почти
беспомощная, и Полынов  не собирался  выполнять  работу  за  других. Но, уже
подозревая недоброе, он сначала провел осторожное наблюдение за Оболмасовым,
выявив его  связи с японской  колонией Александровска.  Новенькие ассигнации
достоинством в двадцать пять рублей, явно фальшивые, могли попасть в кошелек
горного инженера только одним путем - через Кабаяси! В  научность экспедиций
Оболмасова не  верилось:  скорее  всего самураям просто понадобились хорошие
карты Сахалина.
     Оболмасов с  японцами ушел в долину  реки  Поронай и  надолго  выпал из
наблюдения.  Но  тут  -  вот  небывалая  неожиданность!  -  в  сферу тайного
наблюдения угодил  сам  писарь  губернской  канцелярии Сперанский,  носивший
теперь его фамилию...  Для Полынова  это был  удар!  Ошеломляющий удар. Если
Оболмасова можно вывести на чистую воду, придумав что-либо для удаления  его
с Сахалина  на  материк, то... "Что можно  сделать с этой  гнидой?  А  гнида
опасная, - рассуждал сам с  собой Полынов. - Но, разоблачая этого писаришку,
я невольно разоблачу сам себя, и тогда... Тогда  - прощай воля, прощай и ты,
моя Анита!"
     Задача была не  из легких.  Полынов вспомнил,  как  разделался с Иваном
Кутерьмой, даже его  предсмертные слова о "карамельке". И пришел  к  выводу,
что  от Сперанского  можно  избавиться, как от гниды,  самым  простонародным
способом - раздавить его!
     ...Они встретились  в  трактире Недомясова, и Полынов  был  подчеркнуто
вежлив, называя писаря на "вы":
     - Я  очень рад за вас!  Видите, как удачно сложились ваши "крестины", -
начал  беседу Полынов,  нынешний Сперанский, обращаясь  к Полынову,  бывшему
Сперанскому. - Наверное, мой дружок, когда вы  с попадьей  совместно  душили
несчастного священника, чтобы  потом услаждаться  любовным "интимесом",  вы,
наверное, тогда и  не  рассчитывали, что вас так  высоко  вознесет каторжная
судьба. Я не завистлив, - сказал Полынов, -  и  я не заставлю вас отрыгивать
все, что было съедено вами с кухни губернатора.  Писарь ощутил угрозу именно
в  вежливости  своего  "крестного";  невольно  заерзав  на   стуле,  он  уже
поглядывал  на дверь. Но  тут  же  перехватил упорный  взгляд собеседника  и
присмирел, как воробей перед ястребом. Полынов - отличный психолог!  - сразу
распознал этот момент ослабления воли своего противника.
     -  Честно говоря, - продолжал Полынов,  - мне перестало нравиться в вас
только одно... Только одно! Вы, кажется, решили продолжать мою биографию, но
обогатили  ее  такими  фактами, к  которым  я  не хотел  бы  иметь  никакого
отношения.
     При  этом  он  оглядел  писаря  своими  медовыми,  почти  пленительными
глазами, окончательно парализуя его слабую волю.
     - Что-то я не понимаю вас, - пробормотал писарь.
     - Сейчас  поймете...  Прошу  не забывать, что  я  дал вам свою чудесную
фамилию, пусть  даже  взятую мною с  потолка, но все-таки мою, совсем не для
того, чтобы вы таскали ее, как швабру, по грязным лужам  и  помойным ямам...
Почему японцы платят вам так мало? - в упор поставил вопрос Полынов.
     - Разве мало? - вырвалось у писаря.
     Полынов  тяжко  вздохнул.  Потом  запустил  руку  во  внутренний карман
пиджака  писаря,  извлекая  оттуда  бумажник,  в  котором,  как и  следовало
ожидать,   нежным  сном  покоилась  фальшивая  ассигнация.  Полынов   громко
захлопнул бумажник, как прочитанную книгу, которая не доставила ему никакого
удовольствия.
     - Вы не только  предатель родины, - резко объявил он.  - Я сейчас  могу
навесить   на   вас   еще   одну    уголовную   статью,   жестоко   карающую
распространение... вот таких "блинов"!
     - Христос  с вами, - побледнел Сперанский, - да я побожиться готов, что
ни ухом ни рылом... Что вы? Какие "блины"?
     Полынов щелкнул пальцами, и Пахом Недомясов,  покорно  семеня  ногами в
шлепанцах, поставил  перед  ним стакан  с молоком.  Величавым жестом Полынов
велел ему удалиться.
     -  Это  еще  не все, - рассуждал  Полынов.  -  Когда  вы  забираете  из
типографии свежие  оттиски секретных бумаг касательно обороны  Сахалина,  вы
почему-то не сразу  идете с ними в канцелярию. Прежде  вы навещаете японское
фотоателье. Не думаю, чтобы вы были  таким любителем  сниматься на память об
этих  счастливых  днях.  По  моим  наблюдениям,  - развивал  суть  обвинений
Полынов, - вы задерживаетесь в ателье минут десять-двадцать. У меня вопрос:
     что вы там делаете это время?
     - Ничего не делаю.
     - Правильно! - кивнул Полынов. - Вы ничего не делаете. Вы просто сидите
и ждете, пока японцы снимают фотоаппаратом копии с тех материалов, что взяты
вами из типографии...
     Глаза писаря блуждали где-то понизу:
     -  Чего вы  от меня  хотите?  Чтобы я делился с  вами  выручкой? Так  я
поделюсь... хоть сейчас! Чего вам еще от меня надо?
     Этими подлыми словами изменник подписал себе приговор.
     - Мне от вас требуется сущая ерунда, - сказал  Полынов. - Вам предстоит
повеситься, и чем  скорее  вы это  сделаете, тем это  будет лучше для вас. В
противном же  случае, если  вы  станете  цепляться за свою  поганую жизнь, я
сделаю так, что любая смерть, самая страшная, покажется вам... карамелькой!
     Полынов разложил лист бумаги, перешел на "ты":
     -  Слушай, мерзопакостная гнида!  Прежде  чем  ты  станешь давиться,  я
заставлю тебя сочинить предсмертную записку. И  в ней ты напишешь не то, что
тебе хотелось бы написать своей попадье, а лишь то, что я тебе продиктую...
     Что-то холодное  и тупое вдруг уперлось  в  живот  писаря,  и он увидел
браунинг, целивший в него из кулака Полынова:
     - Хватит лирики! Давай, пиши... красивым почерком.
     Генерал-майор Кушелев, губернский прокурор  Сахалина, даже  не разрешил
сесть судебному следователю Подороге.
     - Скажите, вы умеете хоть немного  мыслить логично? Надо же  совсем  не
обладать разумом,  чтобы напортачить  в  таком  деле! - сердито  выговаривал
генерал-майор.  -  Взяли невинного человека,  изувечили его  и прямым  ходом
тащите на виселицу.
     Речь шла о Корнее Землякове.
     -  Простите, но его  преступление  доказано.  Обвиняемый  сам  подписал
протокол, признав убийство, и...
     Прокурор Сахалина был человеком честным:
     - Так бейте  меня с утра до ночи, я вам за  черта  лысого  распишусь  с
удовольствием, - обозлился он.
     - Убийство-то из ревности, - оправдывался Полорога.
     - Да бросьте! Не  станет жалкий "аграрник"  убивать грязную потаскуху с
ее  хахалями, чтобы  получить  в  приговоре петлю на шею. Такие  безответные
мужики тянут лямку каторги, как волы, и всего на свете боятся.  Они могут от
голода стащить кусок хлеба, но чтобы марать себя чужой кровью... нет!
     Подорога переложил портфель из одной руки в другую:
     - Самогон-то в цене! Вот и польстился.
     - Чушь  собачья, -  отвечал ему Кушелев.  - Корней Земляков в  пьянстве
сельчанами  никогда  не был замечен,  а на шкалик ему  всегда хватило  бы...
Опять же вопрос к вам! Откуда, черт побери, возникла в деле винтовка боевого
калибра?
     - Достал.
     - Где мог достать ее Корней Земляков?
     - Ясно. Совершил нападение на конвоира.
     - А вы сами видели этого конвоира?
     - Нет, - сознался Подорога.
     - Так полюбуйтесь. У него морда - как этот стол, а ручищи вроде бревен.
Он бы этого Корнея в землю втоптал... Не-ет, - решил Кушелев, - во всем этом
деле чувствуется  рука  опытного злодея. Бесстрашного  и сильного! Он уложил
трех  бандитов  возле  костра,  а Евдокия Брыкина найдена за сотню шагов  от
ручья.  Вывод:  преступник  владел  оружием с  таким  мастерством,  каким не
обладают даже наши конвойные офицеры.
     Портфель еще раз из одной руки переместился в другую.
     - Так что теперь? Выпускать из "сушилки"?
     Кушелев, не ответив, снял трубку телефона:
     - Соедините  с проводом  губернатора... Михаил Николаевич? Добрый день,
это  я, генерал Кушелев... С  этим убийством  в Мокрушем распадке  ничего не
выяснилось. Ни-че-го!  Лучше  свалить  дело в архив и  больше не мучиться...
Подорога? Так вот он тут, стоит передо мною... перестарался. А теперь сам не
знает,  как  поумнее  объяснить  свою  глупость.  Ага,  и все передние  зубы
"аграрнику"  высвистнул.  А винтовка, похищенная  у конвоира,  наверное, еще
где-то выстрелит...  Хорошо,  Михаил  Николаевич!  Я  понял.  Ладно,  ладно.
Вечерком увидимся... - Кушелев повесил трубку на рычаг аппарата: - Ну что вы
стоите как пень?
     - Да вот... жду ваших распоряжений.
     -  Выпускайте! Пусть едет к себе в деревню. Земляков очень старательный
крестьянин. Побольше бы нам таких, как он...
     Подорога сам же открыл двери одиночки-карцера:
     - Вылезай, мать твою так...
     Корней Земляков поначалу даже ослеп о