бывать в японском магазине, откуда  и вернулась  - злющая,
как разъяренная кошка.
     -   Прохиндеи!  -  говорила   она.  -  Прямо  как  издеваются...  глоты
несчастные.  Да в  тюрьме  у  любого  майданщика товаров больше,  чем у этой
запселой фирмы "Сигиура"... Чем соблазнить хотели? Булавкой для  шляпы?  Или
консервами из ананасов? Так не на такую напали... мы уже кое-что видывали!
     Женщины   испытали  горькое  разочарование:  уж  сколько   раз  Кабаяси
распинался перед ними о беспошлинной торговле японскими шелками,  а в лавках
"Сигиура" вообще  не оказалось  японских товаров. Пятнадцать дюжих  молодцов
выстроились  у прилавков, настойчиво предлагая всякую  европейскую  заваль и
дребедень,  которую постеснялись  бы  продавать  даже  на  "блошином  рынке"
приличного  города.  Смотреть  не  хотелось  на  катушки ниток,  на  дешевые
расчески, протирания от перхоти на голове, на порошок от потливости ног. Под
потолком  же  высились тысячи консервных  банок с  ананасами, завезенные  из
Гонконга и Сингапура... Сахалинские дамы  с возмущением покидали  магазин, а
госпожа Слизова устроила фирме самый настоящий скандал, размахивая зонтиком,
как опытный фехтовальщик рапирой:
     -  Что   вы  мне  глаза-то  замазываете?   Хоть  бы  постыдились  людей
обманывать. Какие ж вы  купцы? И кто  ваши приказчики?  -  Конец  ее зонтика
уперся в грудь  высокого японца. - Вот! Четыре года назад я встречала  его в
Тяньцзине,  но тогда он был в мундире майора японского генерального штаба! А
теперь  уговаривает меня купить  катушку зеленых  ниток для  штопки  мужских
носков.  Я не  какая-нибудь там гейша, чтобы вы из  меня дурочку делали... я
этого так не оставлю! Пусть все знают, что обмануть меня не удастся.
     Все учел  генеральный  штаб Японии, но  никак  не  ожидал гнева госпожи
Жоржетты Слизовой, точно указавшей на приказчика, скинувшего мундир офицера,
чтобы   превратиться  в  магазинного  приказчика.  Кабаяси   быстро  свернул
торговлю, испытывая при этом желание придушить  крикливую русскую чиновницу.
Консул  спешно  загрузил  "приказчиков"   яблоками,   велел  ехать  в  самые
отдаленные селения Тымовского округа, где яблокам всегда рады:
     -   Экспедиция   Кумэды  и  Оболмасова  в   этом   году  была  прервана
вмешательством военных властей. Вы обязаны  завершить  разведку  местности в
Тымовском округе.
     Тымовский  округ  назывался  двояко: Тымовский  -  по  реке  Тымь,  или
Рыковский - по тюрьме, основанной надзирателем Рыковым в семидесяти  верстах
от моря.

     Полынов с  метеостанции отправился на Протяжную улицу; по  дороге домой
ему  встретился  штабс-капитан Быков, идущий под руку с Клавочкой Челищевой.
Полынов,  как и положено (за  двадцать шагов до  "свободных"  людей),  мигом
сорвал с головы шапку и отступил на обочину. Быков сказал при этом:
     - Ну стоит ли так чиниться?
     - Господин  штабс-капитан, я  всегда  хотел  бы  оставаться рыцарем  по
отношению к Клавдии Петровне.
     Он посмотрел на  ее разбитые туфельки, и Челищева сжала руку в кулачок,
чтобы он не заметил дырявой перчатки.
     -  Вы...  и рыцарь? -  обозлилась  она. -  Тогда отпустите  от себя эту
несчастную  девочку,  которую держите взаперти ради  каких-то своих целей...
Это не делает вам чести!
     Полынов ответил девушке глубоким поклоном:
     - Но есть же такие чудесные птицы, которые поют только в клетках, и они
погибают, если их выпустить на волю.
     Валерию Павловичу этот разговор не понравился.
     -  Честь имею! - сухо откозырял он, и Клавочка сама взяла его под руку,
уверенная, что  штабс-капитан, влюбленный в  нее,  действительно преисполнен
чести,  а тот  жалкий негодяй, который остался торчать  на обочине дороги  с
непокрытою головой, чести никогда не имел и уже не будет иметь...
     Полынов долгим  выразительным  взглядом  проводил  эту  пару,  затем  с
усмешкой надел шапку. Ступив на крыльцо своего дома, он еще с улицы  услышал
хрипение трубы граммофона:
     В одной знакомой улице
     Я помню старый дом
     С высокой темной лестницей,
     С завешенным окном.

     Полынов своим  же ключом отворил  "клетку",  в  которой жила и пела его
волшебная птица.
     Никто не знал, какая там
     Затворница жила,
     Какая сила тайная
     Меня туда влекла.

     Он вошел в комнату, сразу заметив,  как обрадовалась Анита его приходу,
а граммофон страдальчески дохрипывал:
     Какие речи детские
     Она твердила мне
     О жизни неизведанной
     На дальней стороне.

     Полынов поднял мембрану и остановил граммофон.
     - Зачем ты это сделал? - спросила Анита.
     - Мне так хочется...
     Шуршащий муслин облегал тонкую фигуру Аниты, она, явно красуясь, прошла
перед Полыновым, постукивая каблучками туфель.
     - А чего хочется мне? -  вдруг спросила она. -  И почему ты  решил, что
твои желания важнее моих желаний?
     - Не начинаешь ли ты уже кокетничать?
     - Но прежде научи меня, как это делается...
     Полынов решил  помолчать.  Вечером Анита, излишне задумчивая, доставала
из коробки спичку за спичкой и  зажигала их, любуясь огнем. Полынов долго не
мешал ей, потом сказал:
     - Неужели это так интересно?
     - А если мне так хочется?
     - Странные желания.
     -  А разве ты сам  не любишь играть с  огнем?  Я  ведь не забыла твоего
рассказа, как ты ставил на тридцать шесть.
     Полынов вспомнил свою прогулку до маяка "Жонкьер":
     -  В другом  случае, дорогая, за эту игру со спичками я бы выпорол тебя
ремнем, но сейчас... неудобно.
     - А почему?
     - Ты слишком быстро превращаешься в женщину. Особенно с тех  пор, как я
нарядил тебя в эти красивые платья.
     - Платья красивые... А я, скажи, тоже красивая?
     Полынов - как  когда-то  на крыльце трактира  Недомясова в ту  памятную
ночь - взял ее за подбородок и вздернул голову, всматриваясь в лицо, и Анита
закрыла глаза, а на губах  ее блуждала выжидательная улыбка.  В этот опасный
момент ему захотелось дать ей пощечину. Но он не сделал этого:
     - Чиркай спички и дальше, если тебе это нравится...
     - Не хочу! Играй с огнем сам.  - Анита встала и снова завела граммофон:
Полынов был вынужден послушать все до конца.
     Прости, голубка кроткая,
     Любить не в силах я,
     А жизнь моя короткая
     Измучила меня...

     Однажды  он  по   привычке  окликнул  ее  прежним  именем,  и  девушка,
причесываясь у зеркала, вдруг рассмеялась:
     - Ты ошибся: я ведь теперь Анита... твоя  Анита! Если уж ты купил меня,
так хотя бы не ошибайся...
     Полынов  почти  в страхе  смотрел  на  свое создание, и  в глазах Аниты
постоянно  улавливал  тот  вызывающе лукавый блеск, какой  бывает  только  в
глазах  женщин,  уже понимающих,  что они могут нравиться,  они  обязательно
будут нравиться.
     Это его потрясло. Он долго сидел молча.
     - Больше я ошибаться не стану, - обещал он ей.
     Наступала ночь,  и его  принцесса лежала на широкой постели, страшная в
своей доступности,  а он  долго ворочался на  узкой,  жесткой лавке,  и  ему
снился в ту  ночь  роскошный гроб, из которого надо было  вставать, чтобы не
опоздать в лицей, чтобы торопиться жить...

     Разом надвинулись холода. Корней Земляков днями  выходил из  тюрьмы как
"вольный", чтобы подыскать работенку, а вечерами  возвращался в тюрьму,  как
арестант, чтобы совсем не  загнуться от голодухи.  Не один он  поступал так!
Тюрьма на Сахалине - это самый последний якорь спасения,  чтобы держаться за
жизнь,  как  корабли   держатся  якорями   за   спасительный  грунт.  Тюрьму
проклинают,  но  она  и  спасает, когда человеку деваться уже  некуда. Вот и
сегодня Корней мерз возле тюремных ворот,  в очереди озлобленных  и голодных
оборванцев, давно  уже "свободных" от тюрьмы, которые просились обратно  - в
тюрьму:
     - Пустите погреться! Ведь околеваем  ни за што ни про што, кой  денечек
не жрамши...  Нешто для нас баланды да места под нарами не осталось? Или  мы
уже не человеки?
     Чья-то властная рука вдруг легла на плечо Корнея, с силой вырвав его из
этой  очереди.  Он  увидел  перед собой человека  -  не то вольного,  не  то
поселенца, который сказал:
     -  Не дрожи! Я худого тебе не сделаю. Знаю, что пострадал ты невинно. А
теперь я в ответе перед тобой. Новых зубов  не вставлю. Но теми зубами,  что
еще остались, будешь жевать  каждый день.  А теперь плюнь на  тюрьму и смело
ступай за мной.
     - Куда?
     - Куда приведу...
     И  такая  власть  чудилась в голосе  незнакомца, что  Земляков невольно
покорился этому  человеку, который быстро увлекал его в глубину темных улиц.
Полынов привел его на метеостанцию, просил не смущаться научной обстановкой.
Корнею хотелось найти контакт с Полыновым, и он спросил - первое, что пришло
ему в голову: не слыхать ли чего об амнистии? Полынов ответил:
     -  Я не  сторонник таких  иллюзий.  Насколько  мне известно, тебе  ведь
недолго  ждать. Еще год-другой,  и ты получишь право покинуть Сахалин, чтобы
ехать на материк... Так?
     - Так-так. Только вот деньги у меня покрали.  Ежели ехать, где на билет
добуду? Всего как есть обкорнали. Полынов сразу выложил перед ним пятнадцать
рублей:
     -  Это тебе для начала. Получай свое жалованье за  октябрь месяц тысяча
девятьсот третьего года.
     - За что? - обомлел Корней.
     -  Будешь сторожить  здание  метеостанции. А сейчас садись  к  столу. -
Полынов налил  стопочку  спирта  для Корнея, развернул перед ним  сверток  с
бутербродами. - Я никогда не пью. А ты выпей  и как  следует поешь... Тебя я
закрою  на метеостанции,  можешь прилечь  на  диване. Надеюсь,  здесь  будет
удобнее, нежели валяться под нарами, обнюхивая "Прасковью Федоровну"...
     Он  ушел, и за ним с жестким скрежетом провернулся ключ в замке. Корней
Земляков   выключил,  а  по   том   снова  включил  электрический  свет.  От
протопленной печи  на  него  изливалось  приятное тепло.  Пятнадцать  рублей
тешили надежды, и он стал подсчитывать, сколько ему сторожить  метеостанцию,
чтобы  накопить деньжат на билет... Выходило,  что  к  сроку  накопит! И  он
заплакал от счастья, потому что такого счастья не ожидал:
     - Бывают же на свете хорошие люди - не все же сволочи!

9. ПЛАЦКАРТА - ТУДА И ОБРАТНО

     Двухместное купе вагона train de luxe изнутри было простегано оранжевым
плюшем,   который  заранее   опрыскали   одеколоном.   Ляпишев  вздохнул   с
облегчением,  когда  сибирский экспресс тихо  и плавно оторвался от  перрона
Владивостока. Михаил Николаевич счел нужным представиться  попутчику  в чине
капитана:
     -  Как видите по  моим эполетам, генерал-лейтенант.  К  несчастью,  был
военным губернатором Сахалина. Я особо подчеркиваю: был, ибо из отпуска вряд
ли вернусь.

     Капитан назвался журналистом, военным корреспондентом популярной газеты
"Русский инвалид":
     -  Жохов,  Сергей Леонидович. Представляясь, всегда испытываю смущение.
Главный  печатный  орган  Военного  министерства  носит такое название,  что
невольно  вспоминается гоголевский капитан Копейкин на  костылях,  молящий о
милостыне.
     - Но, судя по значку на вашем мундире, вы окончили Академию Генштаба, а
судя по выговору, вы, очевидно, ярославец?
     - Так точно, господин генерал-лейтенант.
     - Зовите меня просто - по имени-отчеству.
     - Благодарю, Михаил Николаевич...
     Беседуя   с  капитаном,   Ляпишев  обнаружил  в   нем  хорошее   знание
юриспруденции и спросил об этом. Жохов ответил:
     -   Ничего  удивительного!   Я   ведь  прежде,  чем   получить  военное
образование, окончил  Демидовский лицей  в  Ярославле,  а  нам,  демидовским
лицеистам,  грозила  юридическая  карьера.  Не спорю,  у нас  была  отличная
профессура, и мы, ярославские юристы, знали свое дело.  Но я разочаровался в
точности  весов  Фемиды, оказавшись, как  видите, в услужении  воинственного
Марса.
     -  Выходит, вы отчасти  мой коллега!  -  Ляпишев  откинул полу мундира,
подбитого  алым  шелком,  барственным  жестом  извлек  из  кармана штанов  с
генеральскими  лампасами  золотой  портсигар,   щедро   раскрыл  его   перед
попутчиком:  - Прошу! Его однажды  стащили  у  меня  со  стола.  Вся полиция
Сахалина поднялась по  тревоге, и вот... прошу!  Кстати,  Сергей Леонидович,
когда я покидал свои каторжные Палестины, голова шла кругом от слухов, будто
японцы объявят войну именно двадцать восьмого сентября.
     - Похоже  на правду,  -  отвечал  Жохов. -  Двадцать  шестого  сентября
наступал окончательный срок эвакуации наших войск  из  Маньчжурии. За год до
этого  мы  точно в срок покинули Мукден, отчего парламент  Лондона пришел  в
ярость, ибо  сам  собой  устранился  повод  для  объявления  войны  Японии с
Россией.
     Ляпишев  сказал,  что  визит  Куропаткина  в Японию,  наверное,  сыграл
положительную роль в успокоении самураев.
     - Напротив, - возразил Жохов, - самураи достаточно усыпили Куропаткина,
и доклад министра его величеству можно  выразить  одной лишь сакраментальной
фразой: "Они не посмеют!"
     -  Я  тоже  так  думаю,  что  не  посмеют,   -  благодушничал  Ляпишев,
наслаждаясь бодрым ритмом перестука колес. -  Кстати, Сергей Леонидович,  не
пора ли нам поужинать?
     Экспресс Париж  - Владивосток  славился комфортом.  В салоне  ресторана
вздрагивали  в кадках  широколистные пальмы,  тамбур вагона был превращен  в
сплошь застекленную веранду  с  великолепным обзором  местности, там  стояло
пианино для любителей музыки. Генерал и капитан заказали ужин. Ляпишев после
Сахалина  откровенно  радовался   хрустящим  салфеткам,  вежливости  лакеев,
которые  не имели судимости, и  улыбкам красивых женщин, которым не угрожала
уголовная статья за хипес.
     Жохов  был гораздо осведомленнее генерала Ляпишева; он сказал, что  это
лишь начало Сибирского пути:
     -  В  правительстве  уже имеется проект французского инженера  Лойк  де
Лобеля,  который предлагает, чтобы Сибирская дорога от  Байкала  отвернула к
Чукотке,  там  будет  прорыт   туннель  под  Беринговым  проливом,  и  любая
парижанка, сев на такой вот экспресс, закончит свое путешествие в Нью-Йорке.
     - Возможно... в двадцатом веке все возможно!
     Так они ехали до озера Байкал, где поезд  с рельсов насыпи  перекатился
на  рельсы  внутри  громадного  парома,  который  и  миновал  "славное  море
священный Байкал", после чего экспресс, выбравшись из трюмов парома, побежал
дальше через Сибирь как ни в чем  не бывало.  Ляпишев говорил,  что  Сахалин
обижен невниманием  военной прессы,  а между тем  жизнь тамошнего  гарнизона
достойна хотя бы очерка в "Русском инвалиде":
     - Приезжайте! Единственное, чего никак нельзя касаться корреспондентам,
это политических каторжан.
     - Я  так  и думал, -  засмеялся капитан Жохов. - Впрочем, ни Чехова, ни
Дорошевича  власти  Сахалина  тоже не  допустили до общения  с политическими
ссыльными... Честно говоря, я и сам испытывал  желание навестить этот остров
страданий.  Мне давно  хотелось отыскать затерянные следы друга моей юности.
Сейчас я  не стану  излагать перед  вами его чересчур сложную  биографию. Не
назову  и  его подлинную фамилию. Путем неимоверных  ухищрений  мне  удалось
установить, что на сахалинскую каторгу он пошел под фамилией Полынова...
     - Как вы сказали? - переспросил Ляпишев.
     - По-лы-нов.
     - Имя?
     - Глеб Викторович. А... что?
     Ляпишев закрыл глаза рукою, как женщина в беде.
     - Боже мой, боже мой! - часто повторял он.
     - Разве с ним что-либо случилось?
     - Мне совсем не  хотелось бы огорчать вас,  но ваш друг  Полынов служил
писарем  в моей  губернской канцелярии. Я не  сатрап,  какими изображают нас
иногда  борзописцы, я относился к нему  хорошо. Он даже получал обеды с моей
кухни... Конечно, после того, как пообедаю я сам и все мои близкие.
     - Так что с ним случилось? - спросил Жохов.
     - Он... повесился. Совсем недавно.
     Жохов надолго приник к окну. Молчал.
     - Наверное, были причины, чтобы повеситься?
     - Не знаю,  насколько они основательны. Но в своей предсмертной записке
ваш  друг Полынов объяснил  свое самоубийство страстью  к  моей же горничной
Фенечке... я был поражен!
     - Я тоже, - вдруг сказал Жохов.
     - Как? Как вы изволили выразиться?
     - Я говорю, что поражен тоже.
     - Простите. Может быть, вы не верите мне?
     - Верю, - ответил  Жохов,  не  отрываясь от  окна. - Я  верю  в то, что
писарь вашей канцелярии повесился от безумной любви к вашей же горничной. Но
я не верю в то, что мой друг мог бы повеситься от любви к вашей горничной...
Полынов таков: он, скорее всего, повесил бы вашу горничную.
     Теперь пришло время разволноваться Ляпишеву:
     - Позвольте, позвольте... я  своими глазами видел. При мне его и вынули
из петли. Так кто же там висел?
     - Наверное, кукла, - ответил Жохов.
     - Кукла?
     - Да.  Человек  бывает  иногда  куклой  в  чужих руках...  (Ляпишев  не
подумал, что он  ведь  тоже  кукла  в  руках  высших  властей:  если сам  не
повесится, так другие повесят!).
     Вот  и  Санкт-Петербург...  Ляпишев,  царь  и бог  Сахалина, в  столице
империи сразу потерял  свою  значимость, растворившись во  множестве  прочих
генералов и губернаторов; если в Александровске подчиненные считали за честь
попасть к нему "на чашку  чаю", те здесь Михаил Николаевич сам обивал пороги
громовержцев имперского  Олимпа,  домогаясь  попасть в  их кабинеты  с видом
просителя.  Главное  тюремное  управление  в  этом  случае  оказалось  самым
демократическим учреждением: Ляпишева приняли без задержки, легонько попеняв
за  "приписки" в отчетах об успехах урожайности на Сахалине, но даже слышать
ничего не хотели о просимой им отставке:
     - Что вы! Где мы еще найдем генерала с высшим юридическим образованием,
который бы согласился управлять каторгой?
     - Но меня-то вы нашли.
     - Тогда были другие времена. Каторга еще многих манила своим лучезарным
будущим... Какая еще  отставка?  К тому  же  этот вопрос, как  бы мы его  ни
решили,  все равно потребует  одобрения государя, а его  величество  изволят
отсутствовать.
     - Разве императора нет в столице?
     Выяснилось, что государь уже  посетил Дармштадт,  Висбаден  и Лондон, а
сейчас попал в объятия своего германского кузена - императора Вильгельма II,
которому сказал историческую фразу: "Я войны не  хочу, а потому  войны и  не
будет!" Ляпишев  заметил,  что в такой  ответственный  и напряженный  момент
истории царю-батюшке лучше бы сидеть на царственном престоле.
     На это ему ответили - вполне резонно:
     -  В такой опасный момент дальневосточной политики вы  тоже могли бы не
покидать своего каторжного престола...
     Наступила  зима,  а Петербург  в эту  зиму,  кажется, веселился  больше
обычного: балы  и маскарады,  гастроли  знаменитых певцов,  новые достижения
балета. В официальных кругах царило благодушие, близкое к  равнодушию, никто
не  помышлял о  войне. Зато все  пылко обсуждали вопрос о  том,  кто  больше
"накрутит" fouette  -  Ольга Преображенская  или Матильда Кшесинская?  Фраза
царя,  сказанная  им  кайзеру,  сделалась известна  в свете Петербурга,  она
внесла вредное  успокоение  в  души  обитателей  имперского  бельэтажа. Даже
сообщения  газет  о  том,  что  в  Токио   состоялась  массовая  антирусская
демонстрация  с  призывами  самураев  начать  войну с Россией,  вызвали лишь
улыбочки:
     - И чего это  "макаки" суетятся? Что мы  сделали им худого? Неужели нам
нужна эта безобразная Корея или толпы нищих  маньчжуров, которые шатаются от
голода и опиума?
     Далеко  за  океаном президент  Теодор Рузвельт  исподтишка  натравливал
Японию  на  Россию, именуя  Японию  "хорошей  сторожевой  собакой",  еще  не
догадываясь, что  эта самурайская  "собака",  оскалившая зубы  на  Россию, в
будущем,  способна  порвать штаны  у  респектабельных  властелинов  Америки.
Политики  Лондона давно извелись  в  страстном ожидании -  когда же  наконец
самураи  набросятся на Ро