имени не знаю. Загубил ее  жизнь,
потому что  она мне первой попалась на улице. Я  в тот день свою родную мать
пришил бы. Потому как обессилел  на воле, будь она проклята, и хочу  снова в
тюрьму вернуться, чтобы на этой каторге больше не мучиться...
     Итак, причина убийства - желание вернуться в тюрьму!
     Ядовитая прострел-трава на Сахалине называлась "борец", и вряд ли какой
каторжанин  не имел при себе корешка этого растения, чтобы  отравиться в том
случае, когда  для борьбы за  жизнь сил уже не оставалось. Выжить на каторге
трудно, особенно зимою. В четыре часа ночи пробуждались  сахалинские тюрьмы.
Звеня  кандалами,  арестанты  выползали  из  камер,  оглашая  дворы зловещим
кашлем,  лениво строились  в колонны  -  на "раскомандировку". Ни  пурга, ни
сильный мороз  не  могли  отменить каторжных работ. Проклиная  судьбу,  люди
прятали под лохмотьями, ближе к телу, хлебную пайку, чтобы она не  замерзла,
и  люто  завидовали безруким  и  безногим инвалидам, остававшимся  в  теплой
тюрьме.  Недоступной мечтой становилась для  них болезнь - да такая, чтобы в
больничном раю отлежаться под вшивым одеялом. Сотрясаясь от приступов кашля,
они роняли краткие фразы:
     - Васька-то Кошкодав уже год у врачей валяется.
     - Везунчик, вот кому подфартило!
     - А чо с ним? Чахотка, мабуть?
     - Да рак нашли. Теперь жизни не нарадуется.
     - Господи, пошли и нам экую хворобу...
     Открывались тюремные  ворота, партия "бревнотасков", минуя спящие улицы
и деревни, удалялась в тайгу, заваленную сугробами. До лесоповала добирались
верст за 10-15 от тюрьмы,  там  разводили костер, возле которого усаживались
конвойные. Не выпуская  из рук заледенелых  винтовок,  солдаты покрикивали в
гущу леса, где в снегу до пояса утопали каторжане:
     - Помни, что  дерево  надо мачтовое, а то на  разбраковке  не примут...
Живей шевелись, паскуды!
     От   выбора  дерева  иногда  зависела  жизнь.   Наконец  коллегиальными
усилиями, после долгих дискуссий и брани, находили сосну, валили ее. Очистив
от  сучьев,  сосну  опутывали  тяжами,  впрягались  в  лямки,  как  бурлаки.
Тяжеленная, будто гранитный монолит, сосна не хотела покидать родимого леса,
и - ни с места! Как ни  тянут, она едва на вершок подвинется. А  впереди еще
версты  и  версты  долгого  пути...  Конвоиры,  топая  отсыревшими  пудовыми
валенками,  в таких  случаях  давали полезную  команду  расстегнуть  ширинки
штанов. Каторжане мочились на дерево, с минуту выжидая потом, когда морозище
покроет сосну ледяной коркой.
     -  Берись  разом! Теперича  пойдет  как по  маслу... Бревно трогалось с
места, а над "бревнотасками" скоро валил  пар, как над загнанными  лошадьми.
Жуть охватывала при мысли, как далека еще тюрьма, и тюремная камера казалась
блаженным убежищем, где  можно выпить кружку кипятку,  развесить на веревках
гирлянды мокрых от пота портянок, чуней и порток. День уже  на исходе, когда
"бревнотаски",  тяжко дыша, дотягивали свою  ношу до города. Еще на окраинах
из домишек  выбегали навстречу  им  ссыльнопоселенцы. Даже  бабы, старики  и
детишки дружно впрягались в лямки, чтобы помочь ослабевшим. Общими усилиями,
уже  радостно пошучивая,  каторжане вкатывали  бревно во  двор "браковочной"
конторы. А там - чиновник, и,  судя по всему, настроение у него было сегодня
скверное.
     -  Вы  что  притащили? - кричал  он.  -  Это же  не бревно, а  какая-то
спичка...  даже четыре  шпалы не  выйдет!  Знаю вас,  паразитов:  вам бы что
полегче... не пойдет: брак!
     Люди уже отшагали верст 20-30, а теперь все начинать сначала. Конвоиры,
осатанев, лупили арестантов прикладами: "Чтоб вы все передохли! Таскайся тут
с  вами..."  И  люди уходили обратно в  морозный лес, но в тюрьму не  всегда
возвращались. Их находили потом возле погасшего костра, они лежали на снегу,
держа возле сердца  замерзшие пайки хлеба, а над ними истуканами  застыли на
пнях замерзшие конвоиры.
     -  Такое  у  нас  часто  бывает, -  судачили каторжане. Но,  по  мнению
сахалинских жителей, каторга начинается лишь тогда, когда она кончается. Так
и говорили:
     - Кандалами-то отбрякать срок полегше. А ты вот попробуй не окочуриться
после тюрьмы -  на воле... Вот где настоящая  каторга!  Это  тебе  не бревна
таскать из лесу...
     Наверное,  карательная  система сознательно  не  держала  заключенных в
тюрьме,  стараясь  как  можно  скорее  выпроводить  их  за  ворота,  заранее
уверенная,  что на "воле" жизнь воистину каторжная. Тюрьма  - не дом родной,
но она  все-таки давала крышу над головою, место на нарах  (или под нарами),
примитивный уют и миску  баланды с хлебом. Если  же тебе стало  невмоготу, а
кончать жизнь корешком "борца" не желаешь, тогда осталось последнее средство
- бежать! Палачи и плети,  карцеры и побои, неистребимая тоска по  свободе и
родным,  иногда  же  просто  желание  "насолить"  начальству  - вот  главные
маховики, которые из года в год раскручивали сахалинскую летопись побегов.
     Осенью бегут только дураки, плохо знакомые с климатом острова, а зимою,
когда бушуют морозные бураны, из тюрем  вообще не бегают.  Зато каждая весна
зовет каторжан "слушать кукушку". Из  Корсаковского округа, где  за проливом
Лаперуза  затаилась  Япония, мало кто  удирает,  ибо до  материка далеко,  а
редких удачников,  доплывших  до Хоккайдо, японцы вежливо возвращают русским
властям.  Можешь выплывать  сразу  в открытый  океан - в робкой надежде, что
тебя случайно заметят с мачты американского  китобойца.  Если янки не лень с
тобою  возиться, они могут доставить  беглеца в США, откуда еще  ни один  не
возвращался.  Так что  все маршруты в  сторону  востока  и юга  для каторжан
перекрыты,  бежать следует только на  север. Но сразу за  околицами деревень
Сахалин  уже показывает человеку свои  острые,  свои  безжалостные когти. Не
только звериные тропы, но даже  проселочные дороги заводят в такие буреломы,
из которых не  знаешь,  как  выбраться.  Сучья  валежника  и  жесткие  ветви
опутывают беглеца,  как витки колючей проволоки. Под  ногами чавкают  алчные
трясины, торфяные пади засасывают  человека по самую  шею, а мириады комаров
устремляются к нему с такой поразительной точностью полета,  будто у каждого
гнуса  имеется  волшебный  фонарь,  указывающий плоть  с  сытной кровью, уже
изнемогающую  от немыслимых  страданий.  В  редких становищах  или  выселках
иногда  по ночам слышат дикие  вопли погибающих беглецов, облепленных тучами
гнуса. Возможно, кто и перекрестит себе лоб, да проворчит спросонья:
     - Сусе-христе, помоги ты ему поскорее отмучиться...
     Редкие  беглецы  достигали  материка,  где  часто  становились  добычей
береговой  охраны. Но иногда  беглые  даже  и  не пытались покинуть  остров,
образуя   шайки,   наводившие  ужас  на   весь   Сахалин.  В  таких  случаях
администрация  не  вмешивалась.  Вчерашние  каторжане, а  теперь  поселенцы,
занятые крестьянским трудом,  они просто сатанели, когда "пакостники" резали
скот, портили огороды и насиловали женщин. Вся округа поднималась на облаву,
и бандитов уничтожали  без  пощады, потому что второй коровы поселенцу никто
уже не даст, как не найти ему и второй жены...
     Ближе к осени, в предчувствии  холодов, большинство беглых возвращались
обратно в тюрьмы.  Плетями и "сушилками"  они  расплачивались  за те  жалкие
крохи  свободы, которая поманила их первым цветком  на поляне, первым пением
птицы  в лесу.  Что  же выгадывал  беглец, вернувшись  на свои нары, к своей
баланде?  Теперь он мог выбрать для  возвращения  не  ту тюрьму,  из которой
бежал, мог назвать себя не своим, а чужим именем, и пусть начальство рыщет в
архивах каторги, пока ему не надоест.
     - А, разве тут найдешь? Сел на парашу - и ладно...
     За  каждого  пойманного  беглеца  конвоир  получал  три   рубля.  Между
конвоирами и каторжанами иногда возникал сговор:
     - Слышь! Мы убежим с  работы и за тем распадком укроемся. А ты вечерком
приходи, стрельни для страху и бери нас.
     - А сколько вас будет-то, нечистей?
     - Шестнадцать голов.
     - С головы по трешке, всего сорок восемь рублев.
     - Ага! Половину нам отдашь.
     - Не жирно ль вам будет?
     - А твои двадцать четыре на земле тоже не валяются.
     - Ладно. Бегите. Чтобы по-честному..
     Иногда же совершались мнимые побеги, когда арестант оставался в тюрьме,
но числился в разряде непойманных бежавших. Он брал свою неразлучную котомку
и залезал с нею под нары:
     -  Коли  меня  на  перекличках  станут спрашивать,  говорите,  что я не
выдержал - пошел "кукушку слушать"...
     Под  нарами  он и  догнивал заживо  - в  грязи и нечистотах, а  имя его
значилось   в  списках  беглых.  На  него   не  отпускалось  продовольствие;
каторжане, сжалившись, иногда бросали под нары недоеденные корки,  разрешали
дохлебать из миски опостылевшую баланду.  Крадучись, он  выбирался  по ночам
из-под нар, чтобы посидеть на  параше. "Беглеца" искали год-два, пока у него
не кончалось сатанинское терпение. Тогда он сам вылезал наружу.
     - Вот он я... мордуйте! - говорил надзирателям.
     - Да где ж ты был, дерьмо такое?
     - Под нарами валялся. Мне бы в баньку теперь.
     - Ну, ступай. Сейчас будет тебе баня...
     Отбыв срок  в "кандальной" (испытуемой) тюрьме, арестант  переводился в
тюрьму  "вольную" - название-то какое! Теперь он мог вообще жить где угодно,
но в четыре часа  утра обязан являться на каторжные работы. Тюрьма еще имела
на  него свои права, продолжая  снабжать одеждой, выдавая ему продукты сухим
пайком,  и ты сам  вари баланду себе - где придется и  как придется. Наконец
арестант выходил в разряд ссыльнопоселенцев.
     Вот тут-то и начиналась для него настоящая каторга.
     - Ну, теперь навоемся, - говорили "свободные" люди...
     Устроителям  каторги на Сахалине  казалось, что арестант, выпущенный из
тюрьмы  на поселение,  начнет  перевоспитываться с  помощью труда. Никто  не
спорит: труд может исправить преступника. Но чиновная  бюрократия никогда не
была способна  обеспечить  правильный  труд даже  такого человека,  который,
покончив с прошлым, желает честно трудиться.
     Начнем по порядку. Допустим, читатель, меня выпустили из тюрьмы. Теперь
я, безмерно ликующий,  получаю на казенном  складе мотыгу,  стекла  для окон
будущего  дома, топор, веревки, гвозди, хомут  для лошади и тулуп  для себя.
При этом, пока я радуюсь, быстро мелькают костяшки на счетах бухгалтера.
     - Итого,  - говорят мне, -  ты обязан вернуть казне семнадцать рублей и
три копейки. Запиши, чтобы не забыть.
     Мне отвешивают  мешок зерна для  посева,  пуд муки, пять фунтов  крупы,
десять фунтов солонины из бочки  и обещают  дать  поросенка.  Я, конечно, не
будь дураком, спрашиваю:
     - А где же скотина? Где лошадь? И где... баба? На это мне отвечают, что
корову дадут, когда я отстроюсь, лошадку  покупать  самому, а  бабу  ищи где
хочешь.
     -  Но помни, - строго внушается от начальства, - если станешь волынить,
пашню  не подымешь,  зерно  сожрешь  сам,  а порося  зарежешь,  так  с  тебя
взыщем... не возрадуешься!
     С таким вот  напутствием свободные  ссыльнопоселенцы получали земельные
наделы.  Не сами они  выбирали  их, а следовали в те места, которые выделило
начальство. Между  тем начальники в тех краях никогда  сами не бывали  и  не
знали,  что  там  творится.  А  климат Сахалина,  подобно  сложной  мозаике,
складывается  из  множества  микроклиматов.  В  цветущей долине, где  знойно
жужжат шмели и порхают бабочки, поселенцы снимают добрый урожай, а за горою,
в  соседнем распадке, зловеще  шевелятся хвойные  ветви, из-под слоя зыбкого
моха брызжет коричневая вода. Вот и  живи! Выкорчевывай лес,  осушай болото,
мотыгой возделывай  пашню,  построй  халупу  себе,  клади  печку,  чтобы  не
подохнуть  от  холода,  потом  запрись на  крючок,  чтобы  тебя  не ограбили
бродяги, и до самой весны слушай, как воет метель...
     Ясно, что крупа с солониной  давно  съедены. Если дали тебе  поросенка,
так он  уже  зарезан. Осталось  зерно  для  будущего посева,  но, размолотое
первобытным способом, оно тоже съедается.  Долг казне в 17 рублей  возрос до
40  рублей, и  с чего отдавать - бог ведает! Наконец наступает момент, когда
человек не выдерживает безумия одиночества, когда он скажет себе:
     - Больше не могу  - в тюрьме  было лучше! Так  уж новый грех возьму  на
душу, только бы снова в тюрьму вернуться...
     Крайность! Но бывали и другие крайности сахалинского бытия, когда режим
с "прижимом" оставались бессильны, когда беззаконие  поднималось выше любого
закона.

16. "ДЕНЬЖАТА ПРУТ СО ВСЕХ СТОРОН"

     Пьянство и  преступление  - два уродливых близнеца. Но  если  картежная
игра на Сахалине преследовалась, то пьянство не возбранялось. Наш знаменитый
ученый-ботаник А. Н.  Краснов, исследуя флору  Сахалина,  заметил  и  важное
социальное явление: само  начальство каторги  методически спаивало каторжан,
имея от этого немалую личную прибыль...
     Ночь. На перине сладчайше опочил статский советник Слизов, обнимая кожу
да кости  своей  ненаглядной Жоржеточки,  а  на кухне до утра  бодрствует их
дворник, и там идет незаметное для других накопление капиталов. Вот раздался
условный стук  с  улицы,  и дворник, отворив форточку на окне, гудит басом в
ночную темень:
     - Е! Гони пять рублев.
     С улицы слышится ответный шепот:
     - Вчерась-то по два брали.
     - Так это днем. А по ночам - пятерка.
     - Во, жабы! Креста на вас нетути.
     - Зато спирт е - плати или отчаливай...
     Арестантская  пайка  на каторге шла за мелкую  разменную  монету,  зато
бутылка с  водкой считалась  самой  устойчивой  валютой.  Впрочем,  водки на
Сахалине никогда не бывало, ее заменял разведенный  водою спирт, а чиновники
усовершенствовали   порочную   систему   "записок",   делавших   спирт  даже
бесплатным.  Если поселенец  из ссыльных  нанимался колоть  дрова или убрать
снег с  улицы,  труд его  не  оплачивался.  Чиновнику, нанявшему его,  легче
нацарапать записку: "С/п Иванову - 1 бут. (подпись)":
     - Возьми, братец, и ступай до казенки...
     По записке  чиновника "Экономический  казенный  фонд  Сахалина"  обязан
выдавать  на  руки бутылку спирта.  Возле фонда  с  утра пораньше  толпились
ссыльнопоселенцы -  кто с записками, а кто и  без оных, рассчитывая проехать
на "шармака".
     - У меня  завтра день ангела, - говорил один  из них. Диалог развивался
по всем правилам психологии:
     - Так у тебя ангел-то на прошлой неделе был.
     - Это мой, а теперь у жены подпирает.
     - Не ври! У тебя и жены-то никогда не было.
     - Обещали выдать... для развития хозяйства.
     - Так вот ты сначала заведи ее, себе, расспроси, когда  у  нее именины,
тогда и приходи... Следующий!
     А  на   базарной   площади  Александровска   торговал   трактир  Пахома
Недомясова,  бывшего  майданщика  из  каторжан.  Сюда  захаживали  не только
базарные  воры и уличные девки, но и господа чиновники. Хотя вино оставалось
под запретом в торговле, но люди,  вбегающие  в трактир Недомясова трезвыми,
умудрялись выползать оттуда пьяными, оглашая гибельные  задворки сахалинской
столицы дружным хоровым пением:
     Отец торгует на базаре.
     Мамаша гонит самогон.
     Жена гуляет на бульваре.
     Деньжата прут со всех сторон.
     В  первых  числах  сентября  начался  "бархатный"  сезон на  Сахалине -
приударили  заморозки, трава, покрытая инеем, громко похрустывала под ногами
прохожих. В один  из  ветреных и холодных дней,  когда улицы  Александровска
заметало  шуршащей поземкой,  к мысу  Жонкьер  подошла номерная миноноска из
Владивостока,  доставившая  из  отпуска  военного  губернатора.  Известие  о
возвращении Ляпишева никак не удивило местных обывателей:
     - А  что  я вам говорил? Вернулся. А нам на следующий год  опять делать
подписку по сбору подарков от благодарного населения... Он же  только пугает
нас своей отставкой!
     Однако,  выехав  на  пристань, местный  бомонд  горячими криками  "ура"
приветствовал  возвращение  Ляпишева,  а  госпожа   Жоржетта  Слизова   даже
прослезилась от умиления:
     - Михаил Николаевич,  без вас так плохо... Мы все тут изнылись: неужели
не вернется наш мудрый и добрый губернатор?
     -  Дамы и  господа,  совместная служба  продолжается!  -  Усаживаясь  в
пролетку, Ляпишев спросил Бунге: -  Надеюсь, на  Сахалине  все  нормально. А
чего тут хорошего?
     - Да что с каторги ожидать хорошего?
     - Ну а плохое... было без меня?
     - Появились фальшивые деньги.
     - Так они появились даже в Иркутске, их изымают из касс Владивостока  и
Харбина... это не новость!
     Новостью для Ляпишева явилось то, что в своем доме он не увидел госпожи
Челищевой, и он, конечно, спросил Фенечку:
     - Не понимаю. Разве ей плохо жилось у меня?
     - Я в эти дела  не впутываюсь, -  отвечала  красотка. - Они там с Бунге
поцапались, а поручик Соколов из  вашего конвоя обрадовался - давай вещи  из
комнаты выпихивать.
     Михаил Николаевич строго выговорил Бунге:
     -  Николай  Эрнестович,  зачем  в  мое  отсутствие  вы обидели  славную
девушку, нашу милейшую Клавдию Петровну?
     - Милейшую?  Да тут из Питера такое резюме на нее  свалили,  что я  эту
барышню  не  только к  себе  в дом не пустил бы,  а загнал бы в самый  тупик
Рельсовой улицы...
     - Что такое?
     - Замешана.
     - Во что замешана?
     - В политику,  вестимо. Как и  положено всем этим  бестужевкам  в белых
кофточках, которые спят и видят  не женихов с пышными букетами алых  роз,  а
себя на баррикадах.
     - Но  так же нельзя! - возмутился Ляпишев.  - Если поднять досье на мою
генеральскую  персону,  то  выяснится, что  смолоду  я  тоже намолол  языком
всякого... как и вы, наверное?
     - Ни-ко-гда! - загордился Бунге.
     - Ну и не хвастайтесь этим... Конечно, глуп человек, который в старости
не  сделался консерватором, но  еще  глупее тот, кто в юности никогда не был
революционером.
     Он  велел  отыскать  Челищеву, и ее нашли,  но Ляпишев, дабы не портить
отношений с Бунге,  не  стал возобновлять  "воскресные чтения"  и,  чтобы не
вызвать  недовольства  Фенечки,  не  рискнул  удалить  из  комнаты  поручика
Соколова.
     - Я отечески обязан заботиться о вас, - сказал он  Клавочке, - а посему
предлагаю вам культурное место корректорши в нашей губернской типографии.  Я
давно  удручен  множеством грубейших  опечаток, повергающих меня  в  уныние.
Вместо  "попрание"  прав человека там печатают "запирание",  мою "репутацию"
переделывают  в  "репетицию",  а  "бытие"  Сахалина  обращают в  примитивное
"битие"... Тридцать  рублей  жалованья,  -  обещал  Ляпишев,  -  я  надеюсь,
окажутся для вас хорошей поддержкой.
     По случаю возвращения губернатора в клубе был устроен  банкет. Жоржетта
Слизова  удостоила   Жоржа  Оболмасова   испепеляющего   взора   сахалинской
"тигрицы".
     -  Изменщик! -  прошипела она ему.  - Честную порядочную женщину,  жену
статского советника, променяли на приезжую шлюху...
     Оболмасов удалился в  буфет и потому не видел сцены  появления  консула
Кабаяси, которого сразу обступили дамы.
     - Господин консул, - наперебой щебетали они, - ну когда же вы порадуете
нас  открытием фирменного магазина с японскими товарами? Нашим бедным мужьям
уже давно надоело отпускать нас летом на материк, где мы делаем покупки.
     -  Все  будет исполнено для вас,  -  заверил дам  Кабаяси; затем консул
поднес Ляпишеву  макет будущего альбома с видами Сахалина. - Но прошу  лично
вас составить к альбому предисловие.
     Кабаяси  добавил,  что  для  полноты  впечатления  альбому  не  хватает
портретов сахалинских типов:
     - Желательно  бы  представить  известных  рецидивистов,  прикованных  к
тачкам,   -   это   так    экзотично!   Хорошо   бы   дать    фотографии   и
преступно-политической интеллигенции.
     Ляпишев задумался. Раньше,  когда здесь  еще была Сонька Золотая Ручка,
местные  власти  здорово