словно давно ожидал именно Быкова:
     - Я охотно выслушаю вас, господин штабс-капитан.
     - Что вы там натворили с этим Таировым?
     - Всего лишь выкинул его, как тряпку, с метеостанции, чтобы он не мешал
мне наслаждаться жизнью.
     - А вы подумали  о себе? Наконец, могли бы пожалеть девушку, которую вы
столь  неосмотрительно  взялись  воспитывать на  свой  лад...  Я советую вам
немедленно скрыться.
     - Разве мне что-либо стало угрожать?
     - Я узнал, что вы будете арестованы.
     - Очень  мило... Ани-и-ита-а! -  нараспев произнес Полынов и, достав из
кармана  часы, отметил  время. - Анита,  - сказал он  прибежавшей девушке, -
господин  Быков  не  уверен  в  том,  что  я  воспитываю  тебя правильно.  К
сожалению, нам уже  некогда заниматься твоим перевоспитанием на обычный лад.
Мы опаздываем! А посему через пять минут ты должна быть готовой.
     - Готовой... к чему?
     -  Нам  предстоит   сентиментальное  путешествие  с  разными  забавными
приключениями, которым ты будешь очень рада.
     Когда Анита удалилась, штабс-капитан спросил:
     - Интересно, куда же вы собрались бежать?
     - Я еще не решил, но я уже думаю об этом.
     Быков сложил перчатки в свою фуражку.
     - В таком случае подумаем вместе. У меня в Корсаковске имеется приятель
-  тоже  штабс-капитан  Юлиан  Казимирович  Гротто-Слепиковский,  я  дам вам
записку для  него,  и он  вам  поможет. Догадываюсь, вы  не  останьтесь  под
прежней фамилией.
     Полынов весело расхохотался:
     - Так не дурак же я, чтобы тащить свои старые грехи!
     - Тогда  назовите  свою  новую фамилию, чтобы мне потом не  удивляться,
если я встречу вас на жизненных перепутьях.
     Полынов сразу показал ему новый паспорт:
     - Вы  правы. Я  человек предусмотрительный, А с тех  пор,  как  при мне
оказалась  Анита, стал  даже, опасливым. Рыковская же тюрьма  - это отличный
паспортный стол, где "блиноделы" выковывают новых героев с новыми именами...
Можете ознакомиться: Фабиан  Вильгельмович Баклунд, из мещан  города Бауска,
что расположен в  Курляндской губернии, приказчик  торговой  фирмы  Кунста и
Альберса,  давно  владеющей универсальными магазинами на Дальнем  Востоке, я
прибыл  на Сахалин из города Харбина ради поставок соли для рыбных промыслов
Крамаренко, о чем в паспорте имеется роспись... чья?
     - Не знаю, - ответил Быков.
     Полынов протянул ему свой паспорт:
     - Мое прибытие на Сахалин заверено подписью самого военного губернатора
Ляпишева... убедитесь своими глазами.
     Быков взял паспорт и внимательно изучил его:
     - Да, это рука Михаила Николаевича... чистая работа.
     - Еще бы! Зато теперь я избавлен от прошлого, - ответил Полынов и снова
позвал протяжно: - Ани-и-ита-а!
     - Сейчас буду готова, - послышался голос.
     - Лошадей не найдете даже за большие деньги, - напомнил Быков, - а путь
до  Корсаковска   составит   шестьсот  верст,  который   сахалинцы  зачастую
проделывают  пешком. Дорога похожа  на запущенную просеку, а просека  иногда
становится неприметной  тропой,  уводящей  в  трясины, где  погибают люди  и
лошади. Как выдержит этот путь ваша юная подруга?
     - Не беспокойтесь. У вас приятелем Гротто-Слепиковский в Корсаковске, а
у  меня  в Александровске трактирщик  Пахом Недомясов, который не  осмелится
отказать мне в своих лошадях. Я знаю, что до Онора лошади выдержат...
     Валерий  Павлович  вернулся  в  типографию,  где  Клавочка  Челищева  с
нескрываемым раздражением спросила его:
     - А эта девка  с ушами оттопыренными, как у  летучей мыши, разодетая  в
пух и прах, словно невеста, она тоже с ним?
     - Да. Но их уже нет в Александровске.
     - Куда же эта парочка провалилась?
     Штабс-капитан предупредил, что будет откровенен.
     - Мне кажется, - сказал  он с оттенком  печали в голосе, - вы  могли бы
простить  этому человеку все-все и  не  можете простить ему  только  то, что
возле него появилась Анита.
     Челищева покраснела, отвечая Быкову:
     - Не глупо ли подозревать меня в ревности?
     -  Простите. Но сегодня я невольно позавидовал этому человеку,  который
уже мчится к Онору через тайгу, а возле него верная Анита, готовая следовать
за ним даже на плаху.
     - Нашли же вы  чему завидовать! - произнесла Клавочка. - В нужный час я
ведь тоже окажусь рядом с вами...
     До самого  Онора ехали  без  приключений,  много  разговаривая.  Слушая
рассказы  Полынова,  девушка  иногда  шевелила  губами,  про  себя  повторяя
услышанное. Она-то знала, как требователен ее повелитель: в любой момент она
должна сдать ему  экзамен по всем вопросам, которые когда-то  возникали в их
беседах. Анита невольно обогащалась от мужчины знаниями, как слабая ветка от
соков дерева, а Полынов иногда посмеивался:
     - Мне даже интересно, когда ты задашь мне такой вопрос, на который я не
смогу  ответить...  Ты,  наверное,  сильно  устала?  Впрочем, за  Онором  мы
отдохнем на берегах залива Терпения.
     - Терпения? А почему залив так называется?
     -  Вот видишь,  - сказал Полынов. - Ты стала  относиться ко мне,  как к
энциклопедии, обязанной  давать  ответ на любой  вопрос, самый  неожиданный.
Наверное,  именно  на  берегах  залива  Терпения  закончится  наше  с  тобой
долготерпение.
     - Так ты не можешь ответить?
     - Могу! Это было очень давно, когда  на  Руси правил еще первый царь из
династии Романовых. В ту пору голландский  моряк де  Фриз искал в этих краях
серебро  и золото. Возле  берегов Сахалина  он вытерпел  немало страданий от
могучего шторма, почему и назвал залив - Терпения...
     Всегда  осмотрительный,  Полынов, миновав  Онор,  не  сразу  двинулся в
Корсаковск.  Сначала  он  выждал  время  в селе  Отрадна (ныне  здесь  город
Долинск), затем они с Анитой  пожили в селе  Владимировка  (ныне это большой
город Южно-Сахалинск, ставший  главным городом всего Сахалина). Владимировка
была  сплошь  заселена  добровольными выходцами  из  Владимирской  губернии,
которые жили зажиточно, назло  всем  доказывая, что земля Сахалина  способна
хорошо прокормить человека, только не ленись,  а работай... Здесь, казалось,
был совсем  иной мир,  далекий  от каторги, а пение петухов на  рассветах  и
мурлыканье кошек, поспешающих к  доению  коров в ожидании парного молочка, -
все это напоминало жизнь в русской деревне. Но  море лежало рядом, за лесом,
и шум его гармонично вплетался в шумы деревьев, овеянных свежими бризами.
     - Скоро будет шторм, -  точно предсказал Полынов. - Это  даже хорошо! Я
вообще не любитель ясной погоды. Не  знаю,  почему, но  мне всегда нравились
катаклизмы природы: штормы и бури, трески молний и ураганы. Слабый пугается,
а сильный восторгается... Не хочешь ли глянуть на шторм в Терпении?
     - А нам хватит терпения?.. - спросила Анита.
     Они посетили берег моря,  когда жестокий шторм уже заканчивал громыхать
и  теперь  лениво  выбрасывал  на  отмели  гигантские  водоросли;  на песке,
оглушенные  раскатом  прибоя, шевелились  громадные крабы  на  растопыренных
лапах. Анита, как всегда, вложила свою ладонь в сильную руку Полынова.
     - Я... в восторге! -  вдруг сказала она.  - Отсюда я  вижу  даже рваные
паруса  каравеллы де Фриза,  мечтавшего на этом  берегу, где мы стоим, найти
серебро и золото.
     Когда они возвращались от моря в село, Полынов сказал девушке:
     - Никогда не ожидал твоего появления в моей сумбурной жизни. Ты явилась
в нарушение всех  жесточайших  правил, усвоенных мною  еще в  юности. Ведь я
всегда полагал,  что человек  сильнее всего только в  том случае,  когда  он
одинок, когда у него нет никаких обязательств по отношению  к другим.  Но ты
появилась, и все стало иначе... Это непонятно даже мне!
     Анита  шла  впереди него по очень узкой тропе, и Полынов говорил  ей  в
спину. Она помолчала. Наконец он услышал ее слова:
     -  Если ты не  можешь  разобраться даже в  себе, так,  наверное, ты  не
всегда понимаешь и меня.
     Она задержала шаги и обернулась к нему лицом.
     - Зачем ты остановилась?
     - Наверное, мне так захотелось...
     Было  слышно,  как  за  лесом море  завершало свой  титанический  труд.
Большущие глаза смотрели  на  Полынова с немым торжеством, и он, смутившись,
стал поправлять на Аните капор.
     - Только не простудись, - говорил заботливо.
     - Но ты ведь не это хотел сказать.
     -  А  ты становишься  чересчур догадлива,  и это  опасно  для меня. Мое
положение сейчас очень невыгодное.  Я не могу  дерзить  тебе, потому  что ты
стала  взрослой.  Гадкий  паршивый  утенок,  купленный мною  по дешевке,  ты
превращаешься  в красивую паву. Но я не  могу  и  поцеловать  тебя,  слишком
юную...
     Одним  движением  головы  Анита  стряхнула   с  головы  капор,   волосы
рассыпались венцом, скрывая ее оттопыренные уши.
     - Скажи - ты уже любишь меня?
     - Вот он, этот вопрос, на который я не могу ответить.
     - Так не отвечай! Только поцелуй меня...
     На следующий  день они въехали в Корсаковск.  Главную улицу, обсаженную
деревьями и обставленную фонарями, подметал дряхлый  старик, на лбу которого
было выжжено клеймо "В", на левой щеке "О", а на правой "Р". Полынов спросил
у него, как отыскать секретаря полицейского правления.
     - А  эвон...  домик с терраской, - показал "ВОР",  взмахивая метлой.  -
Секлетарем здеся мой внучек будет...
     Секретарь,  наследник  заветов старой  каторги, едва  глянул  в паспорт
Полынова-Сперанского-Баклунда, зевнул:
     -  Ладно.  Завтра,   если  будет  времечко,  загляните  ко  мне,  чтобы
отметиться, где остановились. Отелей не держим, здесь не Франция, устроитесь
на частной квартире.
     Чехов  писал, что в Корсаковском округе "люди консервативнее, и обычаи,
даже  дурные,  держатся  крепче.  Так,  в  сравнении с  севером,  здесь чаще
прибегают к телесным  наказаниям,  и бывает,  что в один  прием секут  по 50
человек...  когда вам,  свободному  человеку,  встречается на улице  или  на
берегу  группа  арестантов,  то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя:
"Смир-р-рно! Шапки долой..." Потому-то  Полынов  не слишком был удивлен, что
хозяин квартиры ходил перед  новыми постояльцами на полусогнутых  ногах. Как
все  униженные люди, он  называл  вещи  уменьшительными  именами:  цветочек,
маслице, стульчик, кроватка...
     Было видно, что он принял Полынова за важную  персону из  администрации
Сахалина, а теперь очень боялся, как бы не обмишуриться.
     - По какой статье? - не удержался от вопроса Полынов.
     - Девятьсот пятьдесят третья, извольте знать.
     Пройдя в комнаты, Полынов со смехом сказал Аните:
     - Статья-то - близкая к моей. Только я выпрямился и хожу в полный рост,
никому не кланяясь, а он согнулся...
     В соседнем домишке проживала неопрятная старуха,  еще помнившая Чехова.
В  молодости  она  живьем  закопала своего  новорожденного  младенца,  чтобы
избежать позора  на  всю  деревню,  а теперь назойливо  предлагала  Полынову
купить у нее капусту:
     - Кисленькая! И беру-то недорого...
     Полынов  купил у  нее капусту и  тут же выбросил  ее на помойку, куда с
визгом набежали хозяйские поросята.
     - Пусть жрут, - сказал он Аните. - Эта старая дегенератка  еще живет, а
сам Антон Павлович Чехов, побывав на Сахалине, заболел чахоткой и умирает...
Я ненавижу каторгу!  - вдруг признался Полынов. - Но теперь  даже благодарен
этой каторге, которая помогла мне найти тебя...
     Гротто-Слепиковский отыскался среди  корсаковских офицеров очень легко,
он ознакомился с запиской от Быкова. Полынов, между прочим, поинтересовался:
     - Вам угодно говорить со мною на польском?
     - Если вы им владеете, - отозвался Слепиковский.
     - В достаточной степени.
     - Буду рад. А рекомендация моего друга Валерия Павловича  Быкова значит
для  меня  очень  многое.   Его  записка  -  это   почти  аттестат  в  вашей
порядочности.  Я  не  стану  утомлять  вас  расспросами  о  причинах  вашего
появления в Корсаковске, но догадываюсь,  что ваше место именно там, где вас
не знают.
     -  Примерно так, - согласился Полынов.  - Но хотел бы  напомнить, что у
меня хорошие документы.
     -  Не  сомневаюсь, что  вы сделали  их  достаточно  правильно, - кивнул
Гротто-Слепиковский, мельком оглядев Аниту. - Но  вам  следует знать,  что в
Корсаковске состоит начальником  барон Зальца, изгнанный из  лейб-гвардии за
неумелое обращение  с казенными деньгами.  Считаю  своим долгом предупредить
вас:  это  человек не  только вредный, но и весьма  подозрительный  ко  всем
навещающим его корсаковские владения...

13. НА САХАЛИНЕ ВСЕ СПОКОЙНО

     Фенечку  Икатову,  никогда раньше не болевшую и  готовую  прожить сотню
лет, измучила лихорадка с ознобом, ее бил кашель, молодая женщина  говорила,
что простудилась:
     - Именно в ту ночь, что вы приехали с материка. Как услышала лай собак,
так и выскочила... прямо с постели! А на дворе-то метель кружила, вот меня и
проняло.
     Ляпишев, стареющий человек, сострадательно  навещал свою горничную. Он,
подобно врачу, прикладывал ладонь к горячему лбу женщины, отыскивал пульс на
ее влажном запястье. Сейчас  для него, наверное, не  было  дороже  человека,
нежели горничная, лежащая в пуховиках губернаторской постели.
     - Душечка,  постарайся не болеть. Ты лучше меня знаешь, что на Сахалине
почти  нет толковых врачей,  а те,  которые имеются, способны лечить  только
каторжан.
     - А я разве не каторжная? - заплакала Фенечка.
     -  Прости.  Я не хотел тебя обидеть.  Но здесь, на Сахалине,  очевидно,
никогда  не  было  свободных  людей.  Если  ты  каторжная,  так  и  я,  твой
губернатор, тоже связан с каторгой...
     На  цыпочках  он  удалялся  в   пустой  кабинет  и   долго  сидел  там,
нахохлившись, облаченный в халат, из-под которого броско и ярко посверкивали
золотом  генеральские лампасы. А ведь Ляпишев был  прав:  если  на  Сахалине
нельзя даже  болеть, значит, нельзя быть и раненым... Был уже месяц май 1904
года, когда по берегам Сахалина дружинники стали отрывать боевые окопы.
     О том, как  бездарная  военная бюрократия Петербурга - еще  до войны  с
Японией  -  задушила  оборону  Дальнего  Востока горами непотребных бумаг  и
отписок,  наездами  контролеров  и  ревизоров,  копеечным  скупердяйством  в
расходах на  главные нужды  армии и  флота, -  обо всем  этом, читатель, нам
давно известно. Но для меня, для автора, стало новостью, что не меньшую гору
бумаг исписали  русские  патриоты, честные офицеры,  предупреждавшие  высшее
начальство  о  том,  что  никакой  обороны   Дальнего  Востока  попросту  не
существует:  она   высосана  из  пальца  ради  успокоения  властей   разными
гастролерами - вроде  того же Куропаткина с его легендарным "Карфагеном". И,
когда  ко  мне,  автору,  пришло  цельное понимание всего  трагизма войны  с
самурайской  Японией,  до  зубов  вооруженной  Англией и  Америкой,  я  стал
удивляться  не тому, что война завершилась Цусимой, а совсем другому - тому,
что русская армия и русский флот так долго,  так упорно  и столь мужественно
отстаивали  дело,  заведомо  обреченное  на  поражение  по  вине  последнего
самодержца  и  его лоботрясов. Я  нарочно сделал тут  авторское отступление,
которое никак  не  назовешь  лирическим,  чтобы  читатель  понял  всю  тщету
героических усилий русского народа.
     Ляпишев   тоже  не  виноват!  Генерал-лейтенант  юстиции,  он  старался
исполнить  все как  надо, но  оказался беспомощен,  ибо  никакой  Вобан  или
Тотлебен не  могли бы  - на его  месте -  оградить от  вторжения  неприятеля
грандиозную полосу  сахалинского побережья, где редко  задымит чум одинокого
гиляка  или блеснет  из  таежной  темени  слепой  огонечек лучины  в избушке
охотника на соболей.
     Михаил Николаевич  четырежды составлял подробные планы обороны острова,
в  Хабаровске их  читали  и  обсуждали,  после  чего  с  берегов Амура планы
попадали  на берега Невы,  где их никто  не читал  и никогда не обсуждал. Ни
один  из  четырех планов за  все время войны  так и  не  был утвержден  - ни
Куропаткиным,  ни  генералом  Сахаровым,  заместившим  Куропаткина  на посту
военного  министра.  Наконец,  Линевич велел  во всем  разобраться  генералу
Субботичу,  а генерал Субботич  прислал на Сахалин своего  адъютанта - очень
ловкого  молодого  человека  со  связкою аксельбантов  на груди, провисавших
тяжело, как виноградные гроздья.
     Ляпишев терпеливо выслушал его монолог:
     - Исходя из глубокого  анализа высшей стратегии, командование полагает,
что Сахалин никак не явится  объектом вожделений японской  военщины, которая
по  рукам и по  ногам уже связана  боевыми действиями  на суше и на море.  Я
уполномочен  передать  вам,  что  генералы  Линевич  и  Субботич,  не  желая
обострять  отношений с  Петербургом,  и без того натянутых,  предлагают  нам
совсем отказаться от обороны Сахалина...
     - Как?- вытянулся из кресла губернатор.
     - Мало того, - соловьем разливался носитель пышных  аксельбантов, - вам
предлагается вообще удалить с Сахалина все регулярные войска, распустить все
дружины ополчения,  и пусть Сахалин остается на  прежнем положении каторжной
колонии. При  наличии на острове только  одной  каторги, при  отсутствии  на
острове какого  бы  то ни было  гарнизона  ваш остров  потеряет для самураев
всякую привлекательную ценность.
     Дурнее этого анекдота трудно было придумать.
     - А в  уме  ли вы? - возмутился  Ляпишев.  - Если самураи и  полезут на
Сахалин, так  не за тем же,  чтобы снять кандалы  с  каторжан, не  для того,
чтобы разрушить тюрьмы и водрузить над островом знамя гражданской свободы. У
них совсем  иные цели,  и  они понятны  даже  нашим  дружинникам:  захватить
богатства Сахалина, которые валяются у нас под ногами,  и об этих богатствах
в Токио  извещены гораздо  лучше, нежели знаете  о них  вы,  сидящие  там, в
благополучном  Хабаровске...  Так  что  же  мне  делать,  черт  побери?  Или
составлять пятый план для архивов этой дурацкой канители, или плюнуть на все
и сложить на груди руки,  как новоявленному Наполеону? Возвращайтесь обратно
в Хабаровск  и скажите там, что  русский народ  никогда не простит нам, если
Сахалин станет японским "Карафуто"...
     Никогда  еще  Бунге  не видел губернатора  таким  взбешенным,  статский
советник даже  побоялся  задавать ему вопросы. На  всякий случай,  от  греха
подальше, Бунге  занял свое  место в углу кабинета  и ждал того  гениального
мазка кистью, который гениально допишет всю картину сахалинской трагедии.
     - А потом, - в ярости  выпалил Ляпишев, как бы еще продолжая полемику с
хабаровским адъютантом,  - потом  историки  будущей России, перерыв  архивы,
станут писать в  своих  монографиях, что все было  просто замечательно,  все
было  продумано.  Только  вот  этот старый дурак  Ляпишев,  который  увлекся
молоденькой  горничной,  до  того  уже  отупел,  что  ничего  не сделал  для
приведения обороны Сахалина в порядок.
     Бунге робко выбрался из своего угла:
     - Кстати, как здоровье нашей милой Фенечки?
     - Плохо, - сразу поник Ляпишев. - Плохо...
     Хабаровск вскоре по телеграфу известил его, что присылка дополнительных
войск на Сахалин откладывается до... 1906 года! А летом с материка кое в чем
помогут.
     Создание дружин подорвало главные устои каторги, а результаты амнистии,
обещанной  царем   после  победы  над  Японией,  заметно   разрушили  основы
благополучия чиновников  и  надзирателей,  жиревших за  счет  труда каторги.
Развращенные тем,  что жили припеваючи -  кум королю, все получая бесплатно,
трутни  тюремного  ведомства  пугались  дружинника, вчерашнего  каторжанина,
которого никто не конвоировал. Наоборот, он дерзко маршировал с берданкою на
плече,  как  солдат, и уже не  собирался "ломать шапку", украшенную  крестом
ополченца.
     - Кому жаловаться? - уныло  вопрошал Слизов, а  госпожа Слизова  просто
изнылась в отчаянии:
     -  Сначала  ушел  от  нас  дворник, который  слова  дурного  от  на