осквозящую бороду:
     -- Ну,   здравствуй.  Ходжа  Насреддин!  Ты  меня  сегодня
вспоминал, и вот -- я пришел.
     -- Мир   тебе,   почтенный   старец,--    ответил    Ходжа
Насреддин.-- Будь моим гостем, выпей моего вина.
     -- Не  надо  мне  вина;  разве ты забыл, что я -- дервиш и
вовсе  не  склонен  к  услаждениям   плоти?   Я   пришел   тебя
поблагодарить  за  неоценимое  добро, содеянное тобою для меня.
Теперь мне уже не  грозит  опасность  начать  сызнова  звездный
круг.
     Ходжа  Насреддин  испугался,  как бы старец опять не начал
своих поучений.
     -- Стоит ли благодарности? -- прервал он.-- Тем более  что
я  не  довел  еще дела до конца. Ты пришел весьма кстати, ибо я
испытываю некоторое недоумение: как  мне  быть  с  этим  озером
дальше? Вот мы и посоветуемся.
     -- Как быть с озером дальше? Ты не знаешь?
     -- Откуда же могу я знать, почтенный старец? Ведь во время
нашей  последней  беседы никаких указаний относительно озера ты
не успел мне дать: запели петухи.
     Старец  улыбнулся  и  при  этом  весь  замерцал  трепетным
переливчатым блеском. Померцав, сказал:
     -- Помню, помню, как же... Я тогда немного ошибся временем
-- не рассчитал. Ты не сердись. Ходжа Насреддин.
     -- Я   нисколько   не  сержусь;  только  бы  не  ошибиться
вторично. Уже близка полночь, твой срок.  Поэтому  лучше  будет
сначала  заняться  главным  делом, а уже потом перейти к другим
разговорам.
     -- Что ж, это можно,-- согласился старец.-- Давай говорить
о главном. Итак, значит, ты нашел свою веру?
     -- Когда мне было искать ее? -- отозвался Ходжа  Насреддин
со скрытым раздражением, ибо старец опять направил свои мысли в
сторону  от  озера.--  У  меня, почтенный старец, не оставалось
времени для поисков веры, потому что я должен  был,  во-первых,
искать  твое  озеро,  находящееся  неизвестно  где,  во-вторых,
отбирать его, а теперь -- думать, как поступить с ним дальше. О
вере мы успеем поговорить; скажи свое мудрое слово об озере.
     Старец помолчал,  думая;  внутри  его  сквозяще-ту-манного
тела   возник   на   месте  сердца  бледно-зеленоватый  огонек,
вытянулся в зыбкую, тонкую  струйку  и,  трепеща,  переливаясь,
восшел  вверх,  к  устам;  навстречу, из головы старца, потекла
струйка, слегка синеватая; видя это. Ходжа Насреддин  заключил,
что синеватая струйка означает мысли, а зеленоватая -- чувства,
и  обе  они,  соединившись  на  устах мерцающего старца, должны
породить слова.
     Так оно и вышло,-- старец заговорил:
     -- Вот, Ходжа Насреддин, ты все же далек еще  от  истинной
мудрости.  Ведь  в  твоей  вере  и сокрыто как раз решение всех
недоумении и сомнений, что  могут  встретиться  тебе  на  путях
жизни, в том числе и твоего теперешнего недоумения с озером.
     -- Так  разреши его, почтенный старец! Осмелюсь напомнить:
полночь близка -- тебе для всех разговоров остались минуты!
     -- Не лучше ли будет, о Ходжа Насреддин,-- замерцал старец
торжественно-розоватым светом и поднял  палец,--  не  лучше  ли
будет   предоставить  твоему  духу,  в  целях  его  наибольшего
совершенствования,   найти   самостоятельно    должный    вывод
относительно озера -- через постигнутую наконец тобою веру?
     Здесь Ходжа Насреддин понял, что нужного слова об озере он
и в этот раз не услышит.
     -- Я могу помочь тебе в поисках веры, пусть это будет моей
благодарностью,--  продолжал  старец;  его  розоватое  мерцание
перешло в прозрачно-серебристое, затем --  золотистое  и  вдруг
вспыхнуло  многоцветными  радужными  переливами,  так что Ходжа
Насреддин даже зажмурился.-- Не называя  прямо,  я  укажу  тебе
путь, на котором следует искать ее.
     -- Это   было   бы   не  лишним,  почтенный  старец,--  из
вежливости согласился Ходжа Насреддин.
     -- Возьми своей правой рукой  мою  левую  руку.  Взяв  его
руку.  Ходжа  Насреддин  обрел только прохладную влажность -- и
никакой плоти. Сияние внутри старца  усилилось,  радуга  залила
своими отблесками всю беседку.
     -- Закрой   глаза!  --  торжественно  возгласил  старец.--
Следуй за мной!
     Был полет -- мгновенный и такой стремительный,  что  Ходжа
Насреддин задохнулся.
     -- Теперь -- открой! -- услышал он голос старца; вернее --
не услышал, а каким-то иным способом уловил, без помощи слуха.
     Он открыл глаза.
     Беседки  не было, вокруг расстилался густой голубой туман,
напущенный, видимо, старцем.
     -- Смотри и вникай,-- сказал старец, вернее --  промерцал,
потому  что  вместо  голоса  из  его  уст  изошло  переливчатое
мерцание в виде как бы удлиненного облачка, и  в  этом  облачке
непонятным  образом  возникли  слова,  которые  Ходжа Насреддин
уловил не слыша.
     -- Ничего  не  могу  разглядеть,  ни  во   что   не   могу
вникнуть,--  ответил  он и вдруг понял, что сам отвечает старцу
тоже мерцанием; взглянув на себя -- изумился: он, как и старец,
был весь туманно-переливчатым и сквозным, состоящим  из  одного
только  призрачного  сияния,  без  всяких  следов своей обычной
плоти.
     Испугать  Ходжу  Насреддина  было  нелегко,  но  здесь  он
перепугался:  этот  звездностранственный  старик  сыграл с ним,
кажется, весьма опасную шутку!
     -- Это... это как же?.. Это что же?  --  растерялся  Ходжа
Насреддин   и   сам   почувствовал   свое   мерцание  неровным,
прерывистым, как бы заикающимся.-- А  где  же....  где  я  сам?
Почтенный  старец! А?.. Это уже лишнее, скажу я тебе,-- куда ты
девал меня?
     Старец   ответил   успокоительным   переливом   чистейшего
изумруда:
     -- Не бойся. Ходжа Насреддин, ты со мною. По чести говоря,
не могу понять твоего крайнего перепуга:
     ну  чем  она  столь  драгоценна для тебя -- твоя ничтожная
плоть?
     -- Почтенный  старец,  между  нами  большая  разница!   --
взмолился   Ходжа   Насреддин,   испустив   чреду   торопливых,
тревожных, бледно-лиловых зарниц.-- Разве дано мне  возвыситься
до твоей необъятной мудрости, до такого совершенства духа?
     Этими  заискивающими  словами  он  хотел  на всякий случай
подольститься к  старцу,  дабы  не  вздумал  тот  оставить  его
навсегда в бесплотности,-- и сейчас же в его мерцании появилась
неприятная мутная желтизна.
     Старец, к счастью, не заметил, а может быть, и заметил, но
из вежливости  промолчал:  ответного  укоризненного мерцания не
было.
     -- Успокойся, Ходжа Насреддин, твоя плоть вернется к тебе.
Вон она. Смотри.
     И  перед  бесплотным  зрением  Ходжи  Насреддина  возникла
где-то  внизу, вдали, беседка, и в ней он увидел себя самого --
спящим.
     -- Твоя плоть на месте, где предается низменному телесному
сну, в то время как твой дух находится  в  звездностранственном
вещем   бодрствовании,--   заключил  старец.--  Тебе  откроется
многое, только сумей понять.
     Но сколько ни вглядывался  Ходжа  Насреддин  в  напущенный
старцем  туман  --  разглядеть  и  понять  ничего  не  мог. Все
зыбилось, расплывалось, мысль ни за что  не  могла  зацепиться,
все   казалось   равно  возможным,  но  и  равно  произвольным,
недостоверным, обо всем можно было думать  и  так,  и  этак,  и
по-третьему; тщетно Ходжа Насреддин искал в тумане хотя бы один
какой-нибудь  земной  предмет,  от  которого отправляясь, можно
было бы ковать цепь последовательного размышления,-- ни  одного
такого предмета он вокруг не увидел.
     -- Ничего  не  понимаю,-- повторил он.-- Почтенный старец,
здесь только вопросы, и -- ни одного решения.  Где  земля,  где
люди,  где их радости, горести и заботы, где, наконец, то самое
деятельное добро, ради которого я, по твоим же словам, послан в
мир? Как я могу творить добро в этом непроглядном  тумане,  где
все  недостоверно и сомнительно, и для кого должен я стараться,
если здесь нет людей? И где зло, с которым я призван  бороться,
против  кого  оно  устремлено?  Против  звезд?.. Нет, почтенный
старец, высоты звездных постижений -- не для меня; прошу, верни
меня вниз, на землю, там мое место!..
     По мере  того  как  он  говорил,--  мерцающий  старец  все
тускнел,  тускнел  и  вдруг на глазах Ходжи Насреддина растаял,
бесследно исчез. И все смутное вокруг исчезло, туман  рассеялся
-- и  опять  к  Ходже  Насреддину  вернулась его земля, где все
можно видеть, слышать, осязать, исследовать, где живут  люди  в
противоречивом сплетении своих страстей, самоотверженных усилий
помочь  друг  другу  -- ив неизменном вечном устремлении всегда
вперед, ко всеобъемлющему общему благу, в котором каждый сможет
найти благо и для себя.
     Ходжа  Насреддин  проснулся,  открыл  глаза.  Вокруг  была
влажная темная свежесть; ветер, залетевший в беседку, скользнул
прохладой по его лицу; сияли сквозь листву далекие звезды; была
ночь -- ее вторая половина, за полуночным рубежом.
     Голова  еще  слегка  болела, но мысли уже обрели привычную
ясность. Ходжа Насреддин усмехнулся:
     нет, он старцу не  попутчик  в  межзвездных  полетах,  его
место,  его  родной  дом -- земля. Это, конечно, очень хорошо и
возвышенно -- постигать, но для себя он избирает простое земное
понимание, в котором он -- хозяин своих помыслов и дел.
     Вернувшись  раздумьями  к  озеру,  он  почувствовал   себя
полностью  свободным от всех сомнений, тяготивших его накануне:
все было ясно, просто и до конца бесспорно.  "Удивительно,  как
же  я  раньше  не сообразил!" -- воскликнул он, не догадываясь,
что и не мог  сообразить,  ибо  избрал  себе  по  этому  поводу
неправильных собеседников: кувшин и туманного старика.
     Продолжим  о  воробье,  о  том, как он встретился с Ходжой
Насреддином и что их свело.
     За какие-нибудь полчаса до встречи они еще не думали  друг
о  друге; оба -- каждый отдельно -- занимались своими делами на
равных правах: воробей сидел  наверху,  на  крыше  чайханы,  и,
греясь  в  последних,  уже  красноватых  лучах, громко чирикал,
провожая  благодарственной  песней  уходящее  солнце,  а  Ходжа
Насреддин   сидел   внизу,  в  чайхане,  беседуя  с  чоракцами,
окружившими его плотным кольцом.
     Когда он пожаловал в чайхану -- впервые  с  тех  пор,  как
стал  хранителем озера, а затем и владельцем его,-- собравшиеся
гости толковали как раз  о  нем:  в  какую  сторону  теперь  он
повернет  их горестную жизнь? А он -- легок на помине! -- вдруг
и появился, вынырнул из глубины джугарового поля,  примыкавшего
к  чайхане.  Словно  бы  нарочно -- пришел не дорогой, а полем,
чтобы застать врасплох.
     Сафар  забегал,   засуетился;   гости   начали   торопливо
расходиться, дабы не мешать сиятельному чаепитию.
     Но   теперь  в  чайхану  пришел  не  Узакбай,  помощник  и
наследник Агабека, а Ходжа Насреддин!
     -- Куда вы, почтенные? -- закричал он.--  Чем  я  вас  так
обидел, что вы даже не хотите посидеть со мною? Сафар, вот тебе
двадцать  пять таньга и подавай чаю безотказно каждому, сколько
он сможет вместить!
     Чоракцы несказанно удивились этим приветливым словам.  Они
робко  жались по стенам, не осмеливаясь прикасаться к чайникам,
что хлопотливо разносил и ставил перед ними Сафар.
     А сердце  Ходжи  Насреддина  заливалось  горячими  волнами
любовной жалости к ним,-- до чего забиты они, запуганы, если не
смеют  даже  чаю выпить, не смеют слова сказать! Этот маленький
воробей (взгляд Ходжи Насреддина мимолетно упал на  воробья  --
их соприкосновение началось) -- даже он счастливее, свободнее в
своей жизни!
     Пришел Сайд. На глазах потрясенных чоракцев новый владелец
озера  крепко  с  ним  обнялся, как со старинным приятелем. Это
было совсем уж непонятно:
     откуда знают они друг друга  и  почему  до  сих  пор  Сайд
молчал?
     Страха  поубавилось,--  чоракцы  взялись  за чайники, иные
придвинулись к Ходже Насреддину и вступили с ним в разговор.
     В своей мазанке на бугре он давно соскучился по людям,  по
задушевной   простой   беседе   и   сейчас   отдыхал  душой  от
вынужденного отшельничества.  Он  расспрашивал  чоракцев  о  их
житье-бытье,  о  домашних  делах, о недавней поломке моста близ
мельницы,  о  здоровье  заболевшей  на  днях   кобылы   гончара
Бабад-жана,--  все  творившееся  в  Чораке было ему досконально
известно. Он сыпал веселыми шутками, обращаясь то к одному,  то
к  другому;  поздравил вполголоса Мамеда-Али с близкой свадьбой
прекрасной Зульфии, такое  же  поздравление  принес  чайханщику
Сафару.
     Об  одном  только,  о самом главном, так ничего и не хотел
сказать -- о воде и предстоящем поливе. Между  тем  эта  именно
мысль  раскаленным  гвоздем  сидела  в голове каждого чоракца и
жгла язык.
     Спросить осмелился Мамед-Али:
     -- Скажи,  многопочтенный  Узакбай,   когда   ты   думаешь
отпустить нам воду для полива и какую хочешь взять цену?
     В  чайхане  сразу воцарилось безмолвие,-- слышалось только
неуемное звонкое чириканье с крыши.
     Ходжу Насреддина пронзили десятки выжидающих взглядов.
     -- Воду вы получите ко времени,  дня  через  три-четыре,--
сказал он.-- О цене поговорим позже, накануне полива.
     Чайхана вздохнула -- вся разом, десятками грудей.
     -- Но если у нас не хватит денег?..-- начал Мамед-Али.
     -- Хватит!  --  прервал  Ходжа  Насреддин.-- Вода будет на
ваших полях; я сказал, а вы слышали.
     Был второй  общий  огромный  вздох.  Вода  будет!  У  всех
отлегло   от   сердца:  он,  верно,  и  в  самом  деле  добрый,
благодетельный человек, этот Узакбай!
     В самозабвенном благодарственном восторге щебетал,  звенел
и  чирикал воробей на крыше, надуваясь от усердия так, что даже
перья на нем все топорщились и шевелились,-- как будто  бы  это
ему пообещали воду на поля, жизнь и счастье в дом.
     А  чоракцы  могли  выразить  свою радость лишь вздохами да
вспыхнувшим светом в глазах.
     -- Да, вы получите воду! Вы получите воду и впредь  будете
получать  ее  для своих полей всегда без отказа! -- Голос Ходжи
Насреддина на мгновение  пресекся,  по  телу  пробежала  дрожь,
щекоча  голову  и  бороду; если бы на нем были перья, то они бы
встопорщились и зашевелились.-- Верьте мне, черные дни для  вас
кончились!
     И  он замолчал. Он и так сказал слишком много за один раз.
Чоракцы боялись  пошелохнуться  --  только  свет  в  их  глазах
разгорался все ярче.
     Но  земля  есть  земля, у нее свои законы, свои порядки,--
надо их знать, и надо уметь  ими  пользоваться,  дабы  крылатые
устремления  нашего  духа  могли  претвориться  в  дела.  Ходжа
Насреддин не позволил себе слишком  долго  парить  в  осиянных,
чистейших  высотах;  усилием разума он опустился на землю, к ее
действительной жизни, где все перемешано и перепутано: добро со
злом, совершенство с несовершенством, благородство с  низостью,
прекрасное с безобразным, радость с горем и чистота с грязью. В
этом  смешении  противоречивых начал и свойств надлежало теперь
ему действовать -- с  умом  и  ловкостью,  дабы  увенчался  его
благородный замысел достойным концом.
     Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и
пламенем  сердца,  но это не мешало ему ясно видеть в их душах,
наряду с высоким,  чистым,  благородным,--  низменное,  темное,
своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви,
что  он любил людей такими, какими были они в действительности,
не превращая их в своем воображении в ангелов.
     -- Скажите, а по какому поводу подрались  вчера  Ширмат  с
Ярматом? -- спросил он.
     -- Поспорили     из-за     старого    сухого    тутовника,
предназначенного на дрова,-- пояснил Сафар.-- Каждый считал его
своим -- вот и подрались.
     -- Что же, не могли они распилить его пополам?
     -- Могли-то  могли,  но  каждому  хотелось  получить   его
целиком для себя.
     Все  это  Ходже  Насреддину  было  давным-давно  знакомо в
людях.
     Помолчав, он спросил:
     -- А скажите, вон  тот  хилый,  чуть  живой  тополек  близ
дороги -- кому он принадлежит?
     -- Это   мой   тополь!  --  с  живостью  отозвался  гончар
Дадабай.-- Все знают, что мой!
     Глаза его сузились, губы сжались, подбородок  выпятился,--
солоно  пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот
чахлый, ценою в две таньга, тополек!
     -- Так,-- сказал Ходжа Насреддин,-- Пусть будет твой -- не
спорю! А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком,--  этот
кому принадлежит?
     -- Мне! -- поспешил заявить маслодел Рахман.
     -- Почему же тебе? -- возразил земледелец Ус-ман.-- С чего
ты взял?
     -- На моей земле,-- значит, мой!
     -- Вот  так раз! -- воскликнул Усман.-- Вы слышите, добрые
люди! На его земле!..
     -- Конечно, на моей!
     -- Это мы еще посмотрим!  --  сварливым  склочным  голосом
ответил  Усман, багровея.-- Он только склонился ветвями на твою
сторону, а корни-то, корни -- на моей земле!
     -- На  твоей?  --  с  придыханием  и  привизгом   прошипел
маслодел.-- С каких это пор, а?
     -- Подождите,   не   спорьте!   --  возвысил  голос  Ходжа
Насреддин, спеша предотвратить схватку.--  Не  спорьте,  говорю
вам!  Я  ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этого
ничтожного куста, никому не нужного и не стоящего даже ломаного
гроша.  Пусть  растет,  кому  бы  ни  принадлежал.  А  вон  тот
чертополох -- он тоже имеет хозяина?
     -- Это на моей земле,-- ответил Мамед-Али.
     Ходжа  Насреддин  долго  молчал,  размышляя.  Тем временем
солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев,  на
землю  опустилась  пред-сумеречная  синева  --  прозрачная, без
отблесков  и  теней.  И  вместе  с  прощальным  лучом   умолкла
воробьиная  песня: день для пернатых окончился. В последний раз
воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в  свое  гнездо,  под
крышей.
     И  как  раз  попался  -- кончиком хвоста -- на глаза Ходже
Насреддину.
     -- А этот воробей, что залез сейчас в  гнездо,--  он  тоже
кому-нибудь принадлежит?
     Эти  слова  были  приняты  за  шутку:  вокруг заулыбались,
засмеялись.
     -- Имеет ли он хозяина? -- добивался Ходжа Насреддин.
     -- Кто ж ему хозяин? -- ответил,  усмехаясь,  Мамед-Али.--
Он  летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь,
портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна
во всех дворах. Он принадлежит всем, и никому в отдельности.
     Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину -- чтобы
принадлежал всем, и никому в отдельности.
     -- Может быть, ты,  Сафар,  имеешь  на  него  какие-нибудь
особые права?
     -- Какие  права?  -- засмеялся чайханщик, обнажив беззубые
десны и сморщив лицо.-- Живет здесь какой-то под крышей, я  его
не  трогаю, он -- меня. Живет и пусть себе живет, мы друг другу
не мешаем. Божий воробей, вольная пташка...
     -- Принеси-ка мне лестницу, Сафар! Мамед-Али  переглянулся
с  гончаром,  маслодел -- с коновалом; по чайхане пошел летучий
обмен взглядами.
     Сафар,  недоумевая,  притащил  лестницу.  Ходжа  Насреддин
приставил  ее  к  стене,  поднялся на три перекладины, запустил
руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко  подняв  брови,  со
внимательным  лицом, как бы прислушиваясь,-- и вытащил насмерть
перепуганного воробья.
     -- Клетку!
     Нашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.
     -- Вот, Сафар, передаю тебе на  хранение,--  сказал  Ходжа
Насреддин,  посадив в клетку воробья.-- Неуне терпится получить
на зубы этого  жирного  воробья,  а  вы  своей  медлительностью
задерживаете мой обед.
     Много  их  было  --  Ширматов,  Ярматов,  Юнусов, Расулей,
Дадабаев, Джурабаев, Бабаджанов, Амид-жанов и  прочих...  Но  к
полудню все-таки удалось со всеми закончить.
     Последним  приложил  палец  некий Мухамед, сын Усмана,-- и
кадий трубным  торжественным  голосом  возвестил  о  завершении
сделки.
     Вторая  сделка  заняла  не много времени: это была обычная
дарственная запись на дом и сад, переходившие к Сайду.
     Чоракцы стояли как зачарованные,-- не шевелясь, не дыша.
     Писец  закрыл  книгу;  кадий  кряхтя  спустился  с  высоты
пятнадцати  одеял  и,  приныривая,  направился к своей арбе: он
спешил.