,  скрежет  и
ползание  вдоль  бортов  ржавой  рулевой цепи, выгнутые, полные
ветра паруса турецких фелюг...
     Тюбетейка соскользнула с головы Ходжи  Насред-дина,  упала
ему на колени. Он вздрогнул, проснулся.
     Дервиш продолжал свое поучение:
     -- Могут  спросить -- где же находит свое новое воплощение
наш дух,  покинувший  землю,  и  где  пребывал  он  раньше,  до
появления   на  земле?  А  планеты,  а  звезды,  рассеянные  во
вселенной! Мы приходим на землю с какой-то звезды и  уходим  на
звезду;
     мы  --  звездные  странники, о Ходжа Насреддин! Вот почему
звездный купол  влечет  к  себе  наши  взоры  и  наполняет  нас
возвышенным  умилением:  мы  видим  над  собою  нашу  вечную  и
безграничную родину, от которой получили бессмертие.
     Ходжа Насреддин решил,  что  настало  самое  время  задать
старику  какой-нибудь  вопрос  и  этим затемнить свою постыдную
сонливость:
     -- О мудрый старец, мне часто приходилось видеть  падающие
звезды.   Как   же  понимать  их  падение?  Ведь  хорошо,  если
оборвалась и упала та звезда, на которой я уже успел побывать в
одном из прежних своих воплощений,-- но что если упадет та,  на
которую  я  должен  переселиться?  Где  же  мой  дух  будет  ее
разыскивать  по  окончании  земного  бытия  и  куда  он  должен
деваться, если не найдет во вселенной?
     Старик  слегка  опешил и, откинув голову, долго смотрел на
Ходжу Насреддина с изумлением во взгляде.
     -- А я только что  хотел  похвалить  тебя  за  усердие,  с
которым ты вникал в мои поучения, не перебивая хода моих мыслей
глупыми    и    неуместными    вопросами,--    сказал    он   с
неудовольствием.--   Однако    уже    поздно,    уже    пропели
предполуночные  петухи  и  городская стража ударила в барабаны,
призывая жителей тушить огни  в  очагах;  иди  с  миром  домой,
подумай  о  тайнах,  которые  я  поведал тебе, а завтра вечером
приходи опять, и мы продолжим беседу.
     Ходжа Насреддин встал, молча поклонился нищему,  вышел  из
кельи.   Ночь   встретила   его   сырым  ветром  и  теменью  --
непроглядной, как тот  мрак  невежества,  в  котором  пребывают
многие  ленивые  духом  и  разумом.  Но дождь прекратился, тучи
редели; в просвет, обозначившийся на западе, выглянула одинокая
звездочка --  робкая,  словно  бы  вся  заплаканная.  Удивленно
смотрела  она  с  высоты,  сквозь  мокрые  ресницы,  на  черную
холодную землю, и столько ласковой кротости было в  ее  сиянии,
что  Ходжа Насреддин, умилившись, пожелал непременно попасть на
эту именно звезду, если уж  звездные  странствия  действительно
суждены  ему.  "О прекрасная голубая звездочка, будь приветлива
ко мне, когда придет  мой  час!"  --  мысленно  воскликнул  он,
воспарив своим бессмертным духом в надземные выси,-- но как раз
в  эту  минуту его смертная плотская оболочка поскользнулась на
жиденьком мостике  из  двух  жердочек  и  шумно,  с  плеском  и
брызгами, свалилась в глубокий арык, полный ледяной воды. Ходжа
Насреддин  промок  до  нитки,  вывозился  в  грязи,  продрог  и
посинел, прежде чем добрался до дома. "И куда только носит тебя
шайтан в такую темень!" -- бранилась Гюльджан, развешивая перед
очагом его мокрую одежду; он молчал, ругая  в  душе  последними
словами      благочестивого     старца     со     всеми     его
звездностранственными  поучениями,  ради   которых   приходится
совершать по ночам столь прискорбные земные странствия...
     Однако  на  следующий вечер он опять сидел в той же келье,
слушая второе поучение нищего.
     На этот раз он узнал, что для каждого воплощения есть свой
особый закон, который наш дух обязан исполнить, дабы  закончить
воплощение  более  совершенным и обогатиться новыми свойствами,
необходимыми для перехода в следующее высшее бытие.
     -- Что касается земного воплощения,-- говорил старик,-- то
его закон  --  это  закон  деятельного  добра.  Знай:   будущие
радостные   века  земли  принадлежат  деятельным,--  назову  их
Борющимися  и  Созидающими  дервишами,--  которым  и  предстоит
окончательно  сокрушить  земное зло... Ты, о Ходжа Насреддин,--
предтеча этих благодоблестных созидателей,-- вот  почему  смысл
твоего  земного  бытия  столь  значителен, что должен послужить
примером для многих поколений после нас...
     Ходжа   Насреддин   с   неподдельным   вниманием    слушал
пророчества  нищего  о  райском  расцвете  земли,--  не раньше,
правда, чем через тысячу пятьсот лет...  Старый  дервиш  был  в
точности  осведомлен  о  своем  бессмертии,  поэтому держался с
веками и тысячелетиями запросто, на дружеской  ноге,  но  Ходжу
На-среддина  такой  срок  повергал  в уныние. Он привык считать
землю своим родным домом,  а  не  случайным  караван-сараем  на
путях  звездных странствований, и ему хотелось поскорее навести
в этом доме порядок. Пятьсот тысяч  лет!  Умственный  взор  его
терялся в этой необозримости...
     А время шло к полуночи. Ходжа Насреддин попробовал вернуть
зведностранственного  старца из его туманных парений к земле, к
тому делу, ради которого они сошлись в этой келье.
     -- Чувствуя  себя  достаточно   просветленным,   о   вещий
старец,--  заговорил  он со всей возможной почтительностью,-- я
полагаю... позволяю себе, так сказать, дерзость, в  расчете  на
твое снисхождение... что теперь смог бы уразуметь, какой именно
помощи  ты ждешь от меня? Осмелюсь добавить, что время позднее,
а минуты летят,-- поведай же мне свое дело.
     Старец поник головою:
     -- Дело это многотрудное...
     -- Говори! Берусь исполнить, лишь бы оно  не  выходило  за
пределы  человеческих  сил.  Впрочем,  если  и  выходит,  но не
слишком далеко,-- я тоже исполню!
     Глубоко вздохнув, старец начал свой рассказ:
     -- В те дни,  когда  я  ничего  еще  не  знал  о  братстве
Молчащих  и  Постигающих,  когда  я  был богат и вел мерзостный
образ жизни, предаваясь наслаждениям и различным порокам, когда
мне еще и в голову не  приходило  раздать  все  свое  имущество
бедным,  а  самому  остаться нагим и босым,-- в те дни, в числе
прочих богатств, я  владел  одним  горным  озером,  находящимся
здесь, в Фергане. И вот однажды -- о черный день моей жизни! --
я  проиграл  это  озеро в кости некоему Агабеку, соединяющему в
себе свирепость дракона и бессердечие паука.  Завладев  озером,
Агабек  поселился  на  его  берегу и обложил несчастных жителей
селения такими неслыханными поборами за воду для  поливов,  что
многие впали в бедность, а иные разорились совсем...
     Скрытое  рыдание  перехватило  голос старика, остановив на
минуту его речь. Он справился со своим волнением и продолжал:
     -- Каждый год с наступлением весны ко мне  бегут  слухи  о
свирепости  и  корыстолюбии этого человека. Я мучаюсь, проливаю
слезы,  терзаюсь  раскаянием,  но  исправить  ничего  не  могу.
Подобно  камню,  висит  на мне это зло, и когда я окончу земной
путь -- оно  воспрепятствует  моему  переходу  в  иное,  высшее
бытие,  ибо  дух  человека не может считаться достигшим должной
степени  совершенства,  если  на  земле  после  него   осталось
посеянное им и не исправленное...
     -- Понимаю,   понимаю!   --  подхватил  Ходжа  На-среддин,
заметив,  что  старец  расправляет   крылья,   готовясь   опять
воспарить.--  Значит, я должен отобрать у Агабека это озеро? Ты
прав, многомудрый наставник,-- такой задачи  я  никогда  бы  не
смог  для  себя  уяснить, не выслушав предварительно всех твоих
поучений. Слушай же: я  никогда  не  видел  этого  Агабека,  но
заранее  тебе  ручаюсь, что его доходы сильно уменьшатся в этом
году. Говори, где находится оно, твое озеро?
     Старец молчал. В ночной  тишине  Ходжа  Насреддин  услышал
далекое пение полуночных петухов.
     Последний,   второй   день   старца  окончился,  его  уста
сомкнулись до следующей весны, согласно обету.
     -- Одно слово! -- в тревоге воскликнул Ходжа  Насреддин.--
Одно только слово -- где? Старец молчал. Ходжа Насреддин не мог
скрыть досады:
     -- На  все нашлось у тебя время, достопочтенный старец: на
длинные звездностранственные разговоры, на поучения  о  мировом
свете,--  но  о  дно-единственное земное слово, к тому же самое
нужное, тобою не сказано, последней секунды тебе не хватило!
     В невыразимой скорби, в отчаянии,  нищий  закрыл  ладонями
худое, изможденное лицо.
     Жалость   горячей  волной  толкнула  Ходжу  Насред-дина  в
сердце, щеки залились жгучей краской стыда.
     -- Прости  меня  за  жестокий  упрек!  --  воскликнул  он,
коснувшись  рукой плеча нищего.-- Утешься, я знаю: твое озеро в
горах  Ферганы,  этого  достаточно.  Я  найду  озеро  и   найду
Агабека,--  клянусь  той  звездой,  на  которую  мне  предстоит
переселиться! Как только зацветет  миндаль  в  моем  садике,  я
тронусь в путь. Совершенствуй спокойно свое духовное существо и
дальше,   о   звездностранственный   старец,  а  все  остальное
предоставь мне!
     Возвращаясь в  темноте  домой,  шлепая  по  лужам,  он  то
усмехался,  то  погружался в раздумье. "Безумец или мудрец этот
нищий?" -- спрашивал он себя. Ночь была холодная, сырая,  но  в
пахучей  влажности  ветра,  в чистоте и ясности зведного блеска
чувствовалась близость весны.

     Ходжа Насреддин свернул в свой переулок.  Здесь  у  дороги
стоял  дуплистый,  хорошо  ему знакомый тополь -- очень старый,
судя по рубцам и черным мозолям на его заскорузлой коре. Сейчас
его ствол был невидим в темноте, слившей воедино землю, дома  и
заборы,--    но    раскидистая    крона   тонко   сквозила   на
темно-прозрачном небе, слегка серебристом от звезд. Подпрыгнув,
Ходжа Насреддин поймал нижнюю ветку тополя и  осторожно,  чтобы
не  сломать,  притянул  к  себе.  Всего неделю назад тополь был
безжизненным, в тяжелом зимнем сне, как в смерти,--  а  сегодня
под  пальцами  явственно обозначились почки, еще не клейкие, но
уже благоухающие. И, приникнув ухом к морщинистой  коре.  Ходжа
Насреддин  уловил  слабый,  едва  заметный звук, подобный стону
далекой струны,-- то ли гул полуночного ветра, то ли начавшееся
внутри тополя сокровенное движение соков от корня к вершине.

     ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Со времени этих памятных  бесед  Ходжа  Насреддин  уже  не
опускал денег в чашечку старого нищего, но всегда захватывал из
дома свежую ячменную лепешку, завернутую в чистую тряпочку.
     Нищий,  как  и  раньше,  благодарил  молчаливым поклоном и
взглядом, полным надежды.
     -- Скоро, теперь уже скоро! -- отвечал Ходжа  Насреддин.--
Вот потеплеет в горах, подсохнут дороги, и я двинусь на розыски
озера.
     Все   чище,   выше,   синее  становилось  небо,  все  реже
заволакивалось оно тучами;  в  полдень  на  солнце  можно  было
сидеть   без   халата.   Взволнованный  приходом  весны.  Ходжа
Насреддин похудел, глаза его светились молодым острым  блеском;
сон его в эти дни был прерывист и чуток.
     Прошла  еще неделя; однажды ночью Ходжа Насреддин, томимый
бессонницей, вышел  в  свой  маленький  садик  --  и  замер  от
восхищения.  Земля  плыла  в  голубом  дыму, а темно-прозрачный
воздух над нею  весь  гудел  и  стонал,  наполненный  призывным
гогота-нием  гусей,  звоном  и  свистом утиных крыльев. Вольные
птицы летели  на  север.  "В  дорогу,  в  дорогу!"  --  медными
голосами  кричали  гуси,  собирая  высоко  в  небе,  под самыми
звездами, свои  караваны.  "Скорее,  скорее?"  --  отвечали  им
суетливые  утки и вразброд, как попало, со всех сторон, стаями,
парами  и  одиночками,  неслись  низко  и  стремительно,  почти
задевая  деревья.  Вздыхал  в  саду  ветер,  осыпая землю белым
дождем лепестков, гудела в  арыках  весенняя  певучая  вода;  в
конюшне  тревожно  и  радостно  заржал жеребенок и гулко ударил
копытом в глиняный пол. Ходжа Насреддин долго стоял в  забытьи,
внимая великому движению на небесных дорогах.
     Рассвет застал его в стойле у ишака.
     -- Не  печалься,  дни  нашей скорби окончились! -- говорил
он, обняв за шею своего длинноухого друга.--  Через  неделю  мы
будем  далеко отсюда, на больших дорогах, на шумных базарах. Но
Гюльджан... как быть с нею? Сказать ей прямо,  открыть  правду?
Но  ты  ведь  знаешь  ее  природу:  если бы она вдруг утонула в
реке,-- спаси нас аллах и помилуй от подобного случая! -- то  я
бы пошел искать ее тело не вниз по течению, а вверх!
     Он   задумался.   Различные  мысли,  как  летучие  молнии,
вспыхивали в его уме, но он отвергал их все, одну за другой.
     -- Неужели я так поглупел? Что же ты молчишь,  мой  верный
ишак; думай, помогай мне!
     Ишак  ответил  вздохом  и  бурчанием в животе. В это время
прозрачный розовый луч восхода скользнул сквозь дверную щель  в
стойло; глаза Ходжи Насред-дина ярко вспыхнули навстречу заре.
     -- Ну  конечно!  -- воскликнул он.-- Если я не могу уехать
от семьи, то почему бы моей семье не уехать от меня?..
     Вернувшись в этот день с базара, он сказал жене:
     -- Я встретил сегодня одного бухарца, который хорошо знает
старого Нияза, твоего отца. Этот бухарец выехал из  Бухары  два
месяца   назад  и  сейчас  с  попутным  караваном  направляется
обратно. Он рассказал, что твой отец жив, здоров  и  не  терпит
нужды,  только сильно скучает. Как жаль, что мне запрещен въезд
в Бухару и мы не можем навестить его!
     Гюльджан ничего не ответила,  склонилась  ниже  над  своим
шитьем.  Ходжа  Насреддин  смотрел  на  нее с грустной и доброй
усмешкой. Кто мог бы узнать в этой толстой крикливой женщине  с
красным  лицом  прежнюю  Гюльджан?  Но  у Ходжи Насреддина было
двойное зрение, и он, когда хотел, мог смотреть на свою любимую
жену глазами  сердца  и  видеть  ее  прежней.  "О  моя  кроткая
голубка, прости меня за этот обман! -- мысленно восклицал он.--
Но ты сама хорошо знаешь свою природу -- скажи по совести, могу
ли я поступить иначе?"
     На следующий день он возобновил разговор о бухарце.
     -- Я  хотел  позвать  его  в  гости, но караван уже ушел в
Бухару,--  сказал  он  за  обедом,  глядя  в  стену,  чтобы  не
встречаться  глазами  с  Гюльджан,  потому  что  на  самом деле
никакого бухарца ни вчера, ни сегодня не видел, а все придумал,
от начала до конца.
     -- Через неделю они будут в  Бухаре,--  задумчиво  говорил
он.--  Войдут  в  город  через  южные ворота, что видны с крыши
вашего дома. И, возможно,  старый  Нияз  увидит  с  крыши  этот
караван.  А  потом  бухарец расскажет ему о нас -- что мы живы,
здоровы и живем в Ходженте, отделенные  от  Бухары  всего  лишь
неделей  пути.  И  еще он расскажет Ниязу, что аллах послал ему
семерых внуков и все они любят своего  деда,  хотя  никогда  не
видели его...
     Гюльджан  вздохнула,  на  ее ресницах повисла слеза. Ходжа
Насреддин понял: глина ее сердца  размягчена,--  время  вертеть
гончарный круг своей хитрости и лепить горшок замысла.
     -- А  надо  бы,  надо  бы  показать  старику его внуков,--
сказал он с грустью в голосе.-- Да  поразит  аллах  слепотой  и
гнойными  язвами  этого  разбойника-эмира,  из-за которого я не
могу появиться в Бухаре! Впрочем, запрет касается только  меня,
а  ты  с  детьми  вполне  могла бы поехать. Через неделю ты уже
обнимала бы старика; жаль, что у нас нет денег на поездку.
     -- Как нет денег? -- отозвалась Гюльджан.--  А  кошелек  с
восемьюстами таньга, что лежит в сундуке?
     Ходжа Насреддин только и ждал, чтобы она первая заговорила
о кошельке.  Весь дальнейший разговор был известен ему заранее,
как известна бывает опытному  лодочнику  река,  на  которой  он
вырос,-- со всеми изгибами, отмелями и опасными перекатами.
     Он уверенно повел вперед свою лодку.
     -- О  нет!  -- воскликнул он.-- Этих денег трогать нельзя;
они нужны для дома. Я уже распределил.
     -- Распределил? Вот как?

     Опасный перекат близился. В голосе Ходжа  На-среддин  ясно
слышал грозный бурлящий гул его водоворотов.
     Он вторично ударил веслом и, минуя все тихие заводи, вывел
лодку на самую середину реки, в быстрину:
     -- Во-первых,  нужно  в  саду  устроить  хороший  водоем и
выстлать его каменными плитами, чтобы детям было где купаться в
жаркие дни.
     -- Ты совершенно прав,--  отозвалась  Гюльджан.--  Как  же
обойтись без водоема, если река проходит под самым нашим садом,
в десяти шагах?.. А выстлать можно и мрамором...
     Лодка  неслась  стремительно,  впереди уже виднелась белая
пена, кипящая на подводных камнях.
     -- Водоем обойдется в двести  таньга.--  Ходжа  На-среддин
загнул  два  пальца.--  Кроме  того,  я  думаю построить в саду
беседку и убрать ее внутри коврами. Плотники  говорят,  что  на
это  понадобится  еще  двести. Столько же придется заплатить за
ковры.
     -- Уже  шестьсот,--  сосчитала  Гюльджан.--  Остается  еще
двести.
     -- Они  тоже  нужны,-- поспешил сказать Ходжа Насреддин.--
Вместо нашей дощатой калитки я хочу поставить ореховую, резную.
А напоследок позову мастеров, чтобы они расписали весь наш  дом
изнутри и снаружи синими цветами.
     Синие цветы только сейчас пришли ему в голову, он сказал и
-- сам испугался.
     -- Зачем же снаружи? -- спросила Гюльджан.
     -- Для  красоты,--  пояснил  Ходжа  Насреддин. Весло вдруг
переломилось, лодка с размаху ударилась о камни, перевернулась,
водоворот подхватил и понес Ходжу Насреддина. Были крики и были
слезы до самого вечера.
     -- Чтобы навестить бедного одинокого старика -- денег нет,
а расписывать дом синими цветами --  деньги  есть!  --  кричала
Гюльджан.--  И  зачем  расписывать  его снаружи: ведь все равно
первый дождь смоет всю твою дурацкую роспись!
     Ходжа Насреддин молчал. Два дня пришлось ему с  непокрытой
головой  стоять  под ливнем ее упреков,-- зато на третий день у
ворот появилась крытая арба:
     торжествующая, гордая своей победой, Гюльджан  уезжала  со
всеми детьми к отцу, в Бухару.
     -- Будь  осторожен  на  мостах и на косогорах,-- наставлял
Ходжа Насреддин возницу.-- Не пускай свою лошадь вскачь.
     Пригревшийся на солнце  возница  клевал  носом  в  сладкой
дремоте;  дремала  и  пегая  кобыла, осев на левую заднюю ногу;
наставления Ходжи Насреддина  были  совершенно  излишними,  ибо
прошло  уже  очень  много лет с тех пор, как эта почтенная пара
пускалась вскачь.
     Настелив на  арбу  мягкой  рисовой  соломы  и  прикрыв  ее
дорожным  ковриком.  Ходжа Насреддин долго носил из дому разные
узлы, корзины, сумки; наконец из калитки вышла Гюльджан,  а  за
нею цепочкой, по росту,-- семеро, и все -- сыновья.
     Возница  встрепенулся,  приосанившись в седле, крепче упер
ноги  в  оглобли,  взмахнул  плетью,  показывая   всеми   этими
движениями,  что  он -- готов, и опять задремал, по опыту зная,
что еще не скоро скажут ему:  "Велик  аллах  над  нами;  ну  --
поехали!"  А  кобыла  даже  и не просыпалась, только переменила
ногу, осев теперь на правую сторону.
     Ходжа Насреддин помог жене взобраться по спицам колеса  на
арбу,  затем  передал  ей всех сыновей, крепко целуя каждого на
прощанье. На арбе образовался многорукий пестроголовый  клубок,
издающий  писк,  визг  и  вопли,  а посередине, как наседка над
цыплятами,  восседала  озабоченная   и   в   последнюю   минуту
взгрустнувшая Гюльджан.
     -- О  мой  дорогой  супруг,  хорошо  ли  ты  запомнил  мои
поручения?
     -- Запомнил, все запомнил, о роза моего сердца! Во-первых,
отнести  меднику  в   починку   дырявый   кум-ган,   во-вторых,
прочистить дымоход, в-третьих, отдать мяснику долг, шестнадцать
таньга.
     -- И  еще  --  забор,--  напомнила  Гюльджан,  указывая на
широкий пролом в глиняном заборе, возле калитки.--  Обязательно
почини забор.
     -- Я  примусь  за него сегодня же, как только провожу вас.
Не задерживайся в Бухаре слишком долго, о свет моих очей!
     -- Мы вернемся ровно  через  три  месяца.  Снова  началось
прощанье  --  объятия,  поцелуи,  писк,  визг  и  вопли;  Ходжа
Насреддин в суматохе никак не мог уследить, какого  из  сыновей
он  поцеловал  дважды,  а  какого  пропустил,  и  в десятый раз
принимался целовать всех снова.
     Меж