что записали раньше касательно
драгоценностей,-- приказал он.-- Даже,  лучше,  вырвите  совсем
эти листы и начните новые. Пишите: поелику установлено с полной
достоверностью,     на    основании    многих    неопровержимых
доказательств, что упомянутые драгоценные предметы  принадлежат
женщине, вдове...
     -- Саадат,-- услужливо подсказал Ходжа Насреддин.
     -- Женщине,    вдове,   по   имени   Саадат,--   продолжал
вельможа,-- то, согласно закону и справедливости,  должны  быть
ей немедленно возвращены...
     Здесь послышался вопль менялы:
     -- Как  это  --  ей возвращены?! Драгоценности принадлежат
мне, а вовсе не какой-то вдове!
     До сих пор он безмолвствовал, так как ничего не мог понять
в происходящем, хотя и чувствовал что-то неладное для себя.  Но
когда речь зашла о драгоценностях, он возопил.
     -- Какой   это   суд?   --   кричал  он.--  Где  они,  эти
многочисленные неопровержимые  доказательства?  Я  не  вижу  ни
одного!..  Это  новый коварный замысел против меня! Пусть будет
мне предъявлено хоть одно доказательство! Добрые  люди!  --  Он
повернулся  к  толпе.--  Вы  слышите,  видите!  На ваших глазах
грабят честного человека! Добрые люди, будьте свидетелями!
     Толпа   загудела,   отзываясь   ему    шутками,    смехом,
язвительными возгласами; какой-то мальчишка закричал перепелом,
второй -- залаял, третий -- замяукал;
     на  площади  возник  беспорядок  нетерпимый и недопустимый
перед лицом начальства.
     -- Купец  Рахимбай,  умолкни!  --  грянул  вельможа.--  Ты
возмущаешь народ против закона и власти!
     -- Не   замолчу!   --   вопил   в   исступлении   купец.--
Драгоценности мои, я платил за них деньги!
     Шум и волнение  на  площади  возрастали.  Необходимо  было
угомонить купца. Но к этому вельможа не видел никаких способов,
ибо  купец  впал  в  такое неистовство, что уже ни увещания, ни
уговоры не могли образумить его.
     Тогда вельможа, спасая себя, решился на крайнее средство.
     Он подал знак стражнику с колотушкой.
     -- Я пойду во дворец, пусть великий хан самолично разберет
мое дело! -- кричал купец, а  в  это  время  к  нему  со  спины
подкрадывался   коренастый  дюжий  стражник,  держа  на  отлете
взнесенную наискось колотушку.
     -- Пусть великий хан удостоверится, каковы его судьи! -- И
это было последнее, что купец выкрикнул.
     Колотушка опустилась на его голову.
     Язык купца на ладонь выскочил изо рта, глаза выпучились  и
закатились.  Он  посинел,  начал  громко  и часто икать, валясь
навзничь,-- и повалился бы, но вовремя  был  подхвачен  тем  же
стражником с колотушкой.
     Другие стражники успели навести порядок в толпе.
     Пользуясь    затишьем,   вельможа   объявил   приговор   и
собственноручно отдал вдове кошелек с драгоценностями.
     Хотя все это происходило  перед  лицом  купца  --  он  уже
больше  не  кричал и не мешал правосудию. Вряд ли он даже видел
что-нибудь, так как смотрел на  мир  из-под  полуопущенных  век
одними  белками,  а зрачки пребывали по-прежнему где-то глубоко
подо лбом. Икота, перемежаемая  всхрапываниями,  сотрясала  его
жирное  тело,--  так  и  был он отправлен домой в сопровождении
трех стражников: двое волокли его под руки, третий  подталкивал
сзади.
     ...И  только  перед калиткой своего дома, когда стражники,
усадив его на дороге, спиною к  забору,  чтобы  не  падал,  уже
ушли,--  он  опомнился и долгое время ничего не мог сообразить,
водя  по  сторонам  бессмысленным,  мутным,  словно  бы  дымным
взглядом. Где площадь, где этот плут-гадальщик? Да уж не сон ли
все это?..
     Где сумка?!
     Он схватился за левый бок.
     Сумки не было.
     Она  уже покоилась на дне одного ближнего водоема, набитая
песком,  а  деньги  из  нее  приятно  отягощали  собою  карманы
стражников.
     Купец  вскочил  и,  стеная, пошатываясь, в съехавшей набок
чалме, устремился обратно, на судейскую площадь.
     Там никого уже не было -- ни вельможи, ни  гадальщика,  ни
вдовы.  Судилище закончилось, толпа разошлась. Площадь, залитая
горячим солнцем, расстилалась широко и пустынно  перед  глазами
купца,  словно  никогда и не было здесь никакого скопища людей,
словно все, что происходило здесь полчаса назад,-- все это  ему
привиделось, померещилось и пропало.
     Лениво  бродили  два  дозорных  стражника,  третий  сидел,
раскинув ноги, в тени помоста и  перематывал  тряпье  на  своей
колотушке.
     -- Сумка! -- завопил купец.-- Моя сумка с деньгами!
     Ответом   был  громкий  смех  и  непристойные  ругательные
возгласы.
     -- Он хочет еще! -- кричал стражник  с  колотушкой.--  Ему
один раз мало! Придержите-ка его, я сейчас!..
     Из  этих  слов купец понял, что с ним произошло и почему в
затылке он чувствует тупую ломящую боль.
     -- Грабители! Разбойники! -- возопил он и  бегом  помчался
ко  дворцу,  провожаемый  насмешливым  гоготом  и  непристойной
руганью стражников.
     Что было с  ним  дальше,  удалось  ли  ему  проникнуть  во
дворец,   принес   ли  он  великому  хану  свою  жалобу  и  чем
закончилась  его  новая  тяжба  с  вельможей,--  все  это   нам
неизвестно,  как  неизвестна  и  дальнейшая  судьба  остальных:
ввергнутого в тюрьму Агабека, пылкой  Арзи-биби  и  других.  На
этих  строчках  они  уходят  из нашей книги, в которой занимали
место лишь в меру своего соприкосновения с Ходжой  Насреддином,
светясь   отраженным   блеском   его  немеркнущей  славы,--  он
расстается  с  ними,  отблеск  слабеет,  гаснет,  и   они   все
погружаются  на  наших  глазах  в  непроглядную тьму небытия, в
мглистые пучины забвения.
     Ибо сами по себе, по своему полному духовному ничтожеству,
бессильны оставить в мире какой-нибудь след.
     Так, на обратном пути к дому, освобождался Ходжа Насреддин
от своих многочисленных спутников, которых послала ему судьба в
этом путешествии; теперь возле него оставался только вор.
     Вдвоем  рано  утром  они  покинули  многошумный   бурливый
Кокаид.
     Уже  пробудившийся  к торгу базар далеко проводил их своим
хищным  ревом;  навстречу  со  всех  сторон,  от  всех   девяти
кокандских  ворот,  тянулись вереницы арб, караваны и всадники,
спеша к началу торговли,-- новый день  готовился  повторить  то
же, что и вчера:
     кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
     А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина
-- такая  светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой,
словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны.  И  здесь
Коканд  сказал  Ходже  Насреддину  свое  прощальное слово,-- за
низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели,  заливались
тонкие детские голоса:
     Открывает  южный  ветер  Вишен  белые  цветы, День встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты.
     И под  ясный  свист  синицы,  Под  весенний  гром  и  звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
     Ходжа  Насреддин  остановил  ишака, спешился и почтительно
поклонился  в  сторону  забора.  Он   кланялся   Коканду,   что
вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
     Миновали  последний  сад,-- началась низина: рисовые поля,
блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было
уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
     Ходжа Насреддин обнял вора:
     -- Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у  него
сил для новой добродетельной жизни.
     Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал
его в  нос  и  в  последний  раз  деревянным  гребнем  расчесал
кисточку на хвосте.
     -- Когда я опять увижу вас обоих? -- спрашивал он.
     -- Не знаю, не знаю,-- отвечал  Ходжа  Насреддин.--  Помни
только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть,
и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
     На  том  они расстались. С опущенной головою, медленно вор
удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
     Ходжа Насреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул  и
рокот  большой  дороги; еще полчаса -- и она приняла его в свой
мутный, кипучий поток.

     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

     Осталось -- немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и  как
встретились они с Ходжой Насреддином.
     Он  опередил  ее  на  один  только  день. Вернувшись уже в
сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным  с
дороги.  Постель  он  себе устроил на крыше; утром, разбуженный
солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
     -- Что ты делаешь, презренный  лепешечник!  Или  ты  решил
стать еще инжирником?
     Вопль  этот  направлен  был к ишаку. По забывчивости Ходжа
Насреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался
туда и произвел великое опустошение в кустах инжира,  объев  не
только плоды, но и листья.
     Воспоследовало  изгнание  с  помощью  палки;  потом  Ходже
Насреддину пришлось долго возиться, приводя  инжир  в  порядок,
чтобы  следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались
в глаза.
     А впереди была еще куча дел:  отнести  кумган  в  починку,
отдать  долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А
главное, самое главное -- починить забор!
     К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал  яму,
замесил глину пополам с нарезанной соломой.
     А  больше  ничего  не успел сделать: из-за поворота дороги
показалась арба, и его слух был сразу  поражен  семью  звонкими
голосами,    над    которыми   властвовал   восьмой,   могучий,
принадлежащий Гюльджан:
     -- Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты  здесь  жил  без
меня?
     -- Да  ничего  себе,--  говорил  Ходжа Насреддин, снимая с
арбы и поочередно целуя потомство.-- Скучал, ожидал со  дня  на
день вашего возвращения.
     Гюльджан,  опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась
-- и увидела брешь в заборе.
     -- А что же забор?
     Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза: от всех  девяти
кокандских  ворот,  тянулись вереницы арб, караваны и всадники,
спеша к началу торговли,-- новый день  готовился  повторить  то
же, что и вчера:
     кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
     А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина
-- такая  светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой,
словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны.  И  здесь
Коканд  сказал  Ходже  Насреддину  свое  прощальное слово,-- за
низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели,  заливались
тонкие детские голоса:
     Открывает  южный  ветер  Вишен  белые  цветы, День встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты.
     И под  ясный  свист  синицы,  Под  весенний  гром  и  звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
     Ходжа  Насреддин  остановил  ишака, спешился и почтительно
поклонился  в  сторону  забора.  Он   кланялся   Коканду,   что
вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
     Миновали  последний  сад,-- началась низина: рисовые поля,
блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было
уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
     Ходжа Насреддин обнял вора:
     -- Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у  него
сил для новой добродетельной жизни.
     Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал
его в  нос  и  в  последний  раз  деревянным  гребнем  расчесал
кисточку на хвосте.
     -- Когда я опять увижу вас обоих? -- спрашивал он.
     -- Не знаю, не знаю,-- отвечал  Ходжа  Насреддин.--  Помни
только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть,
и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
     На  том  они расстались. С опущенной головою, медленно вор
удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
     Ходжа Насреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул  и
рокот  большой  дороги; еще полчаса -- и она приняла его в свой
мутный, кипучий поток.

     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

     Осталось -- немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и  как
встретились они с Ходжой Насреддином.
     Он  опередил  ее  на  один  только  день. Вернувшись уже в
сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным  с
дороги.  Постель  он  себе устроил на крыше; утром, разбуженный
солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
     -- Что ты делаешь, презренный  лепешечник!  Или  ты  решил
стать еще инжирником?
     Вопль  этот  направлен  был к ишаку. По забывчивости Ходжа
Насреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался
туда и произвел великое опустошение в кустах инжира,  объев  не
только плоды, но и листья.
     Воспоследовало  изгнание  с  помощью  палки;  потом  Ходже
Насреддину пришлось долго возиться, приводя  инжир  в  порядок,
чтобы  следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались
в глаза.
     А впереди была еще куча дел:  отнести  кумган  в  починку,
отдать  долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А
главное, самое главное -- починить забор!
     К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал  яму,
замесил глину пополам с нарезанной соломой.
     А  больше  ничего  не успел сделать: из-за поворота дороги
показалась арба, и его слух был сразу  поражен  семью  звонкими
голосами,    над    которыми   властвовал   восьмой,   могучий,
принадлежащий Гюльджан:
     -- Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты  здесь  жил  без
меня?
     -- Да  ничего  себе,--  говорил  Ходжа Насреддин, снимая с
арбы и поочередно целуя потомство.-- Скучал, ожидал со  дня  на
день вашего возвращения.
     Гюльджан,  опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась
-- и увидела брешь в заборе.
     -- А что же забор?
     Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза:
     -- Да все  как-то,  знаешь,  некогда  было.  То  одно,  то
другое... Вот и не успел...
     -- Посмотрите!  -- вознегодовала Гюльджан.-- Посмотрите на
этого человека! За три месяца, за целых три месяца, он не  смог
сделать даже такого пустячного дела!
     Заканчивая  нашу  вторую  книгу о Ходже Насред-дине, мы от
всей души хотели бы удостоверить читателя  в  счастливом  конце
для  всех,  упомянутых  нами, которые достойны такого конца, не
исключая, разумеется, и мудрого старца из братства  Молчащих  и
Постигающих Дервишей.
     Но истина обязывает нас к скорбному признанию:
     старец  не дождался возвращения Ходжи Насредди-на -- умер,
или, выражаясь его языком, перешел в  иное,  высшее  состояние.
Возможно,  сам  старец  и не считал свой переход прискорбным, и
даже наверное так,-- но мы, далеко еще не достигшие  высот  его
мудрости,  не  в  силах скрыть грусти, охватывающей нас над его
безымянной могилой.
     Ибо он умер, как и  подобало  истому  дервишу,  никому  не
назвавшись,--  и  в  этой  безымянности  его  могила неожиданно
обрела высокий всеобъемлющий смысл: здесь покоится Человек.
     Именно так и понял эту могилу Ходжа Насреддин,  который  о
смерти   мудрого   старца   узнал  от  нищего,  позаботившегося
похоронить его.
     Этот нищий проводил Ходжу  Насреддина  к  могиле.  Дорогой
рассказал:
     -- Я  был  при  нем  до последней минуты. Он умирал молча,
нерушимо  соблюдая  свой  обет.  И  лишь  перед  самым   концом
прошептал:  "Возьми  деньги  в изголовье и скромно похорони мое
тело; все, что останется,-- раздай бедным..." Он умер  с  таким
просветленным лицом,-- я даже удивился.
     -- Оставь   меня   одного,--   попросил  Ходжа  Насреддин;
провожатый ушел; тогда он опустился на колени перед могилой, не
имевшей  сверху  даже  простого  камня.  Впрочем,  жизнь   сама
позаботилась  об украшении могилы: уже проглядывала там и здесь
по холмику молодая травка,  а  в  изголовье  нашел  себе  приют
маленький  цветок  --  синяя  капля,  упавшая на могилу с неба,
вместе со вчерашним дождем.
     ...Допоздна оставался Ходжа Насреддин  на  кладбище,  ведя
мысленную беседу с усопшим.
     Кладбище  погрузилось во тьму, повеяло свежестью, зажглись
на темном небе звезды.
     Ходжа Насреддин сказал:
     -- Прощай, мудрый старец, изредка я буду приходить к тебе.
     И услышал благожелательный ответ, передавшийся в его разум
через сердце -- не словами, а теплой волной.
     -- Об озере не беспокойся,-- продолжал Ходжа  Насреддин.--
Я  выполнил  все по своему разумению, и получилось как нужно. Я
рад, если  хоть  чуточку  помог  тебе  своей  скромной  помощью
перейти на высшую ступень твоего бессмертного бытия. Но в одном
я  повинен:  я  так  и не нашел своей веры. Говоря по правде, я
понадеялся на твое обещание подсказать,-- а ты  взял,  да  и...
того  -- перешел. Не дождавшись... Теперь я попытаюсь, конечно,
сам найти,-- не знаю, выйдет ли что-нибудь?
     Величаво и торжественно, в содружестве звезд, плыла  земля
сквозь  голубую  мглу  ночи, ветер шелестел в деревьях, кричали
ночные птицы,  благоухала  трава,  обильно  увлажненная  росой,
билось  сердце  в  груди  Ходжи Насреддина -- и во всем этом он
вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя
назвать  еще  не  умел.  Переполненный  порывом,  восторгом   и
беспредельным  счастьем  любви к миру, чувствуя ответную, такую
же беспредельную любовь живого мира к себе,  сливаясь  со  всем
сущим  вокруг,  но  не  растворяясь в нем и сохраняя себя,-- он
шагнул в одно из тех  драгоценных  мгновений,  что  соприкасают
человека  с  великим  и  вечным круговоротом жизни, куда смерти
доступа нет и не будет!
     Его вера все громче звучала  в  его  душе  и  переливалась
через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он
в  своем  разуме  не  находил.  А между тем чувствовал, что оно
есть, и где-то близко;
     он напрягал все силы, дабы пламя из его души  поднялось  в
разум  и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему,
он  уже  вконец  изнемог  от  непомерных  усилий,--  слово  это
вспыхнуло  в  нем,  блеснуло,  сверкнуло  и, перелетев на уста,
обожгло их незримым огнем.
     -- Жизнь! -- воскликнул он, вздрогнув и  затрепе  тав,  не
замечая слез, струившихся по лицу.
     И  все  вокруг  дрогнуло,  затрепетало, отзываясь ему,-- и
ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.
     Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник
во всю его бездонную глубину только сейчас,-- и, когда  проник,
это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
     ...С  того  памятного  дня,  когда  ему  на  могиле старца
открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он
начал жить в ясности,  не  смущаемый  никакими  сомнениями,  не
угнетаемый  путаницей  и  кажущимся хаосом мира, ибо он имел ко
всему верный, истинный ключ. Но рассказ о его дальнейшей  жизни
-- это новая книги, писать которую будет уже кто-то другой, наш
преемник, идущий за нами следом.
     А  наши  труды  окончены;  мы  прощаемся  на этом с Ходжой
Насреддином. Душою мы, конечно, еще не раз вернемся  к  нему  и
вступим  в  мысленную  беседу  с  ним  по  различным  поводам и
случаям, что нам встретятся на жизненном  пути,  но  пером,  на
бумаге,  никогда  уже  не  вернемся, ибо сказали о нем все, что
знаем и что хотели сказать.

                                       1954