л ему? Ты мог бы это узнать, а?
     -- Если я загляну в свою книгу, что лежит здесь в мешке...
     -- Возьми ее.
     Ходжа Насреддин вытащил из мешка знаменитую книгу, раскрыл
-- и тихонько улыбнулся китайским  знакам,  как  добрым  старым
друзьям; они как будто стали для него даже немного понятнее.
     -- Ну? -- спросил вельможа в нетерпении.-- Говорит она или
молчит?
     Чтобы    сделать    свой   голос   глухим   и   загробным,
приличествующим такому важному гаданию. Ходжа Насреддин насупил
брови и надул живот.
     -- Вижу! --  протяжно,  с  подвыванием  начал  он.--  Вижу
солнце,  опускающееся  за черту дня, вижу базар... Вижу лавку и
толстого купца  Рахимбая,  сидящего  в  ней.  Слышу  барабан  и
грозные  крики  стражи.  Вот  появляется  некий блистательный и
могучий; узнаю этот гордый  взгляд,  эти  благородные  усы.  Он
снисходит  до  презренного  купца, садится рядом. Они пьют чай,
они беседуют.  Они  говорят  о  скачках,  о  конях  арабских  и
текинских...  Но  что  это?  Словно  сама властительница ночных
небес  сошла  на  землю!  Какими  словами  достойно  восхвалить
пленительную  красавицу, появившуюся в лавке купца? Она входит,
плавно раскачивая бедра, она волнует чувства, она  ослепляет  и
повергает!  Ее  лицо  сокрыто  под  чадрой,  но заря ее нежного
румянца и  коралл  уст  просвечивают  сквозь  шелк...  Вижу  --
презренный  купец  открывает  денежную  сумку, достает какие-то
драгоценности...  Потом,  потом...   Вот,   вот   где   сокрыто
коварство, вот где ловушка!
     Он  вскинул  взгляд на вельможу. Тот весь подался вперед и
беззвучно шевелил усами,  а  сказать  ничего  не  мог,--  слова
прилипли к языку.
     -- О  презренный  купец!  --  Ходжа  Насреддин,  как  бы в
сильнейшем  негодовании,  откачнулся  от  книги.--   О   низкий
торгаш!..   Он   приказывает   жене  надеть  драгоценности,  он
открывает перед  сиятельным  князем  ее  лицо.  Вижу,  вижу  --
могучее  солнце  и  прекрасная  луна  любуются  друг  другом. В
сердцах кипит взаимная страсть. Они горят, они устремлены  друг
ко другу, они забывают об осторожности, пылкие взоры выдают их,
кровь,  прихлынувшая  к  лицам, изобличает их! Сладостная тайна
обнажается,  покровы  падают!..  Этого   только   и   добивался
презренный   купец,  грязный  соглядатай,  низменный  ревнивец,
безжалостный разрушитель чужой  любви!  Он  ловит  их  взгляды,
прислушивается  к  их учащенному дыханию, считает удары сердец.
Он удостоверяется в своих подозрениях,  в  его  змеином  сердце
шипит  смрадная ревность! Он задумывает месть, но свои коварные
замыслы прячет под личиною напускного благожелательства...
     -- Вот оно что-о! -- протянул вельможа.-- Признаться, я не
ожидал от этого заплывшего жиром хорька  такой  прыти!  Клянусь
аллахом,  гадальщик, ты как будто был там четвертым, в лавке, и
видел все собственными глазами! Отныне  главное  твое  дело  --
следить  за  купцом!  Следить  за  ним неусыпно и неотступно! И
докладывать мне о всех его намерениях!
     -- Ни одна его мысль не ускользнет от меня. Как  только  я
выйду из тюрьмы...
     -- Ты выйдешь сегодня к вечеру. Раньше нельзя,-- сначала я
должен доложить хану.
     -- А если хан не согласится?
     -- Эти заботы предоставь уж мне.
     -- Еще одно слово, о сиятельный князь: предстоят некоторые
расходы.
     -- При  выходе  ты  получишь две тысячи таньга. Это -- для
начала.
     -- Если  так,  тогда  все  желания  могучего  князя  будут
исполнены!
     Хлопнула  наверху  дверь,  на  лестнице  послышались шаги.
Вернулись толстяк и писец, так и не разыскавшие  нужных  бумаг.
Они были оба несказанно удивлены, видя, что гадальщик, которому
надлежало  висеть на дыбе с окровавленной взлохмаченной спиной,
стоит  цел  и  невредим  перед  вельможей  и  даже  как   будто
улыбается, совсем неприметно, одними глазами.
     -- Отведи этого человека наверх и следи, чтобы он ни в чем
не терпел  нужды,--  приказал вельможа толстяку.-- Здесь особое
дело, о котором я самолично доложу великому хану.
     Толстяк отвел Ходжу Насреддина в одно из верхних помещений
башни, где был и ковер на  каменном  полу,  и  мягкая  тахта  с
подушками,  и  даже  кальян.  Подали миску плова, который Ходжа
Насреддин  и  съел  под   внимательным,   неотрывным   взглядом
толстяка.
     Дверь  захлопнулась,  и  воцарилась  тишина  --  тюремная,
глухая, но для Ходжи Насреддина теперь уж совсем не страшная.
     Он улегся на тахту. Безмерная усталость разлилась по всему
его телу, как после тяжелой работы. Он закрыл глаза.  Но  мысли
не  хотели  угомониться,  улечься  в  его беспокойной голове,--
помчались вслед за вельможей  в  ханские  покои.  "На  чем  они
порешат?  Впрочем,  это  не  моя  забота,  пусть  блистательный
Ка-мильбек хлопочет сам за себя..."  Словно  далекие  верблюжьи
бубенцы  тонко  запели  в  его  ушах  --  то звенел серебряными
крыльями сон, опускавшийся к его изголовью. Мысли  замедлились.
"Кони?..  Куда  же  все-таки  они девались, и где теперь искать
одноглазого?.." Поднялась было в полет последняя мысль,  совсем
уж  туманная  -- о жене купца: "О благоуханная роза хорасанских
садов, сколь  спасительны  для  меня  оказались  твои  любовные
шалости!.."  Она  так  и  растаяла  где-то  в пространстве, эта
последняя мысль: Ходжа Насреддин уснул.
     Он спал глубоким, спокойным сном победителя;
     здесь уместно будет повторить, что в недавней,  счастливой
для  него  битве  он  был  спасен от первого удара только силой
своего доверия -- золотым щитом благородных. Как  не  вспомнить
по  этому  поводу  чистейшего  в  мыслях  Фариса-ибн Хаттаба из
Герата, который сказал: "Малого  не  хватает  людям  на  земле,
чтобы  достичь  благоденствия,--  доверия  друг к другу, но эта
наука  недоступна  для  низменных   душ,   закон   которых   --
своекорыстие".

     ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     -- По-моему, все-таки нужно отрубить ему голову. Родство с
таким опасным мятежником таит в себе немалую угрозу.
     -- Я  выяснил  с  несомненностью,  о  великий владыка, что
никакого родства на самом деле нет; гадальщик происходит совсем
из другой семьи, из другого селения.
     -- Это еще ничего не доказывает. А вдруг  он  все-таки  --
родственник? Может быть, и не прямой, а какой-нибудь дальний?
     -- Он  с Ярматом даже никогда не встречался. Шпионы просто
обознались, он схвачен по ошибке.
     -- Раз уж -- схвачен и сидит в тюрьме,  то  почему  бы  на
всякий  случай  не  отрубить  ему  головы?  Я  не  вижу никаких
разумных причин к воздержанию. Мятеж  --  это  не  какие-нибудь
твои  пешаверские  чародейства, здесь шутки неуместны, хватит с
меня и одного Ярмата:
     его дела записаны морщинами на моем лице!
     -- О великий владыка, низменные заботы о сохранении головы
какого-то презренного гадальщика, разумеется, чужды мне и  даже
отвратительны,--  я  веду  свою  речь  о  другом: об укреплении
трона.
     -- Тогда продолжай.
     -- Именно подвигнутый высшими соображениями,
     ззо

     я и привел сегодня во дворец слабосильных  верблюдов  моих
раздумий,  дабы  повергнуть  их  на колени перед караван-сараем
царственного  могущества  и  напоить   из   родника   державной
мудрости...
     -- Подожди, визирь; впредь все такие слова ты заранее пиши
на бумагу  и читай вслух дворцовому управителю -- там, внизу. И
пусть он внимательно слушает,-- я  прибавил  ему  жалованья  за
это.
     -- Дворцовому   управителю   слова,   предназначенные  для
царственного слуха!..
     -- Вас у меня двенадцать визирей, и каждый говорит по  два
часа,-- когда же мне спать?
     -- Слушаю  и  повинуюсь.  За  последний год мы отрубили не
один десяток голов, благодаря чему трон укрепился...
     -- Вот видишь: всегда полезно!
     -- Не будет  ли  ныне  еще  более  полезным  явить  пример
державного  милосердия?  Если  мы  выпустим  гадальщика и через
глашатаев оповестим об этом всех жителей города -- не будет  ли
справедливым предположить, что их сердца наполнятся восторгом и
они   радостно   воскликнут:   "О  сколь  мы  счастливы,  сколь
благоденственны  под  могучей   десницей   нашего   повелителя,
обогревающего нас, подобно весеннему солнцу..."
     -- На бумагу, визирь, на бумагу -- и туда, вниз... Дальше!
     -- Таким  образом, трон обретает дополнительную опору -- в
сердцах!
     -- Ты,  пожалуй,  и  прав.  Но  все  же  он  опасен,  этот
гадальщик, если он -- родственник...
     -- Опасность   легко   пресечь,   о   повелитель!  Сначала
выпустить его и объявить об этом  через  глашатаев.  Исполнение
Милосердия. А потом, через две-три недели, однажды ночью, снова
его  взять и незамедлительно обезглавить в моем подвале, откуда
не может  выйти  ни  один  звук.  Исполнение  Предосторожности.
Первое  дело  совершится  явно,  второе  -- тайно, Милосердие и
Предосторожность дополнят друг друга,  образуя  в  совокупности
Величье,  и  воссияют,  как  два  несравненных  алмаза в короне
нашего солн-цеподобного...
     -- Это все -- туда, к управителю. Ты кончил, визирь?
     -- Кувшин моих ничтожных мыслей показывает дно.
     -- Вот хорошо, время уж  --  к  вечеру.  Твои  слова  меня
убедили, визирь, твой замысел я одобряю.
     -- Милостивый   взгляд   повелителя  возжигает  светильник
радости в моей груди! Сейчас я изготовлю фирман об освобождении
гадальщика, а  завтра  с  утра  глашатаи  возвестят  по  городу
ханскую волю.
     -- Пусть будет так!
     К вечеру Ходжа Насреддин в новом халате, новых сапогах и с
тяжелым кошельком в поясе (дары вельможи) покинул свой плен.
     Из  ворот  дворцовой  крепости  он  вышел  на площадь, уже
подвластную вечерним теням.
     Первым, кого увидел он за воротами, был жирный меняла -- в
парчовом халате,  с  ^ильдейской  медной  бляхой  на  груди,  с
уздечкой  в  руках, давно томившийся здесь в надежде проникнуть
во дворец и повергнуть к стопам повелителя свою жалобу.
     При появлении Ходжи Насреддина его лоснящееся  от  жира  и
пота лицо осветилось радостью.
     -- Тебя выпустили, гадальщик! О великое счастье -- значит,
мои кони  вернутся  ко  мне! А я уж приготовил жалобу, заплатил
писцу двенадцать тань-га. Вот она,-- почитай, если хочешь.
     -- Я читаю только по-китайски.
     -- Здесь -- несколько слов, для  тебя  весьма  лестных;  я
прошу  повременить с отделением твой головы от твоего туловища,
пока ты не разыщешь коней,-- видишь, как я о тебе забочусь!
     -- Еще бы не видеть,-- прими  за  это  мою  благодарность,
купец!
     -- Так  пойдем  продолжим  гадание; может быть, ты успеешь
найти коней еще до наступления ночи.
     -- А куда  нам  спешить?  Я,  так  же  как  и  ты,--  враг
торопливости.  Если  уж мы решили повременить с отделением моей
головы от моего туловища, то почему бы нам не повременить  и  с
розыском твоих коней?
     -- То  есть  как  это  -- повременить с розыском коней? Ты
забыл: через три дня -- скачки!
     -- Попробуй поговорить с ханом; возможно, он тоже  большой
любитель повременить и отложит скачки на недельку-другую.
     И, не задерживаясь долее у ворот. Ходжа Насреддин повернул
в сторону  базара,  где  уже  били, рокотали барабаны, провожая
солнце к закату.
     -- Если так, то берегись,  гадальщик!  --  зашипел  купец,
перекосившись  лицом.-- Я знаю: ты подкуплен, и знаю, кем! Но у
меня тоже есть во дворце свои люди, эти ворота откроются передо
мною,  и  тогда  --  горе  тебе,  гадальщик,--  тебе  и  твоему
подкупителю!
     Ходжа Насреддин был уже далеко и не слышал этих угроз.
     По  всему  его  пути  лежали  на площади косые, уступчатые
иззубренные   тени   --   словно   спины   сказочных   чудовищ,
притаившихся,  чтобы  схватить  его; но, как очарованный принц,
хранимый высшими силами, он свободно и смело  шел  между  ними,
подняв   лицо  к  пылающему  солнцу.  Оно  опускалось  в  гряду
волнистых тонких облаков и  заливало  их  ясным  огнем,  обещая
земле  на завтра горный прохладный ветер -- спасенье от жгучего
зноя.
     А ночью, лежа в чайхане, он сквозь помост вел тихую беседу
с одноглазым.
     -- Больше всего  я  радуюсь,  что  не  обманулся  в  своем
доверии  к  тебе,--  говорил он, сложив ладони раковиной, чтобы
голос не уходил в стороны.-- Теперь скажи: почему не  оказалось
коней в пещере, куда они девались?
     -- Я  не мог оставить их в пещере: кругом шныряли шпионы и
начали уже шарить в каменоломне. Перед рассветом, под  покровом
тумана,  мне удалось вывести коней и переправить в другое место
-- в один пустующий загородный дом...
     Беседа закончилась поздно, к исходу ночи.
     Выслушав подробные наставления к  дальнейшему,  одноглазый
исчез.
     Ходжа  Насреддин  перевернулся с живота на спину, протяжно
зевнул и через минуту поднял парус сна.
     Когда утром он появился на мосту Отрубленных Голов,  здесь
уже знали о его назначении главным гадальщиком.
     Как  все  изменилось!  Вместо обычных насмешек он встретил
раболепные взгляды, льстивые речи, угодливый смех.
     Костлявый старик --  обладатель  черепа  --  перебрался  в
другую  нишу,  тесную  и  темную,  и  глухо  ворчал оттуда, как
одряхлевший, потерявший зубы пес из конуры.
     ззз

     А  его  трое  любимцев,   самых   приближенных   и   самых
доверенных,  еще вчера подобострастно служивших ему, уже успели
отречься от него и переметнуться. С вениками и мокрыми тряпками
в руках они суетились  у  главной  ниши,  готовя  место  новому
управителю.  Они  поклонились  Ходже Насреддину ниже всех; один
выхватил коврик из его рук и расстелил в нише, второй  обмахнул
своей  чалмой пыль с его сапог, третий подул на китайскую книгу
и слегка поскреб ногтем по ее корешку, словно  удаляя  какую-то
соринку.
     А вскоре на мост пожаловал сам вельможа и вступил с Ходжой
Насреддином в тайную беседу. Он жаждал успокоительных заверений
и получил их сполна.
     -- Хорошо ли ты проверил купца, гадальщик? Опускался ли ты
на самое дно его мерзостных замыслов?
     -- Да,  опускался,  о  сиятельный  князь;  пока  -- ничего
опасного.
     -- Следи, гадальщик, неотступно следи! На глазах у всех он
протянул гадальщику руку
     для поцелуя -- милость, никогда еще не виданная на
     мосту.
     -- Теперь скажи -- прошлый раз я позабыл тебя спросить  об
этом,-- куда же все-таки девались кони из пещеры?
     -- Куда девались?.. Очень просто -- я их перенес.
     -- То  есть как это -- "перенес"? Ты был на мосту, кони --
в каменоломне.
     Ходжа Насреддин небрежно дернул плечом, как  бы  говоря  о
деле само собою разумеющемся:
     -- Очень просто -- перенес по воздуху.
     -- По воздуху? Значит, ты можешь -- по воздуху?
     -- Это  для  меня  --  ничтожное  дело.  В самую последнюю
минуту, когда всадники помчались в каменоломню,  я  через  свою
книгу узнал, что воры успели вытащить заговоренные гвозди из их
подков   и   вытащить  шелковинки.  Вот  почему  я  решил  пока
воздержаться  от  возвращения   коней,   а   сначала   доложить
сиятельному   князю   и   выслушать   от   него  наставления  к
дальнейшему.
     -- Похвально и разумно, гадальщик!
     -- Пришлось перенести...
     -- Весьма любопытно! Значит, по  воздуху,  а?..  Сразу,  в
одно  мгновение? А скажи: нельзя ли по воздуху перенести купца?
Куда-нибудь подальше, в Багдад или Тегеран, а еще  лучше  --  в
языческие земли, чтобы франки обратили его там в рабство?
     -- Такого  дела я исполнить не могу: мне подвластны только
животные. Может быть, со временем, когда я проникну глубже...
     -- Очень жаль, очень жаль! А то -- и во дворце у нас много
таких, которых давно бы следовало... того...
     И в  его  воображении,  помимо  воли,  мелькнула  вереница
переносимых  по воздуху; впереди летел купец, плашмя, на спине,
со всклокоченной бородой и выпученными глазами, стараясь  ногой
отпихнуть    прицепившегося    к    нему   Ядгорбека,   дальше,
понацепляв-шись кое-как друг за друга, летели: великий  визирь,
главный  податной  визирь,  верховный  судья, хранитель ханской
печати и множество прочих придворных,  а  завершалась  вся  эта
невероятная  цепь, к изумлению и ужасу вельможи, самим владыкою
ханства; он летел в сидячем положении,  несколько  наклонившись
вперед,  словно  был  подхвачен  вихрем  с  трона  как раз в ту
минуту, когда принимал очередной донос; его халат,  наполняемый
ветром,  поднялся  пузырем  вверх, позволяя видеть тощую нижнюю
часть, прикрытую шароварами с  красно-зеленой  вышивкой...  Это
все  мелькнуло,  унеслось  и  пропало; чувствуя круги в голове,
легкую тошноту и гул в ушах от столь соблазнительного  и  столь
опасного  видения, вельможа долго кашлял и мычал, недоумевая --
каким  образом  к  нему,  в  сокрытые   глубины   души,   минуя
охранительные   заставы   разума,  могли  забраться  крамольные
чувства, проявившие себя так неожиданно в заключительном  звене
переносимых?  И  он  пришел  к  выводу,  что  крамола,  подобно
тончайшему аромату, способна передаваться внетелесным  путем  и
без помощи слов;
     здесь  его  мысли  обратились на гадальщика: "Ну, конечно,
это  он  своими  чарами  внушил  мне  такое   не-благомысленное
видение!  Да и вообще опасен: слишком много знает, переносит по
воздуху... Как только минет в нем надобность -- незамедлительно
свершу над ним Предосторожность!"
     По отбытии вельможи на мосту долго  стояла  тишина;  затем
гадальщики  один  за  другим  потянулись  к Ходже Насреддину со
своими дарами. Кто клал на коврик перед ним  пятьдесят  таньга,
кто -- семьдесят, а кто и больше, в зависимости от доходов. Так
в первый же день познал Ходжа Насреддин две главные особенности
своей    новой   средненачальственной   степени:   утешительные
заверения высшим, приятье даров от подвластных.

     Старик,  обладатель  черепа,  подошел   последним,   молча
положил  на  коврик  сто пятьдесят таньга, больше всех. На него
жалко было смотреть,-- так он сразу осунулся, уязвленный  своим
крушением   в   самое   сердце.   Но  вид  показывал  гордый  и
пренебрежительный;
     однако тоска, стоявшая темной водой в его  старых  глазах,
была  всем  заметна  и  всем понятна. Свое главное сокровище --
волшебный череп -- он с утра начистил песком, намазал маслом  и
выставил  на  самое видное место; в этом черепе была теперь его
последняя надежда, последнее прибежище.
     Ходжа  Насреддин  поддался   жалости,   отодвинул   деньги
старика:
     -- Возьми... Не надо.
     Старик зашипел, глаза его вспыхнули злым зеленым огнем:
     -- Тебе  мало?  Ты  отнял  у меня все, и тебе еще мало? Не
хочешь ли ты, чтобы я отдал тебе и свой череп?
     -- Нет, не хочу,-- тихо сказал Ходжа  Насреддин.--  Возьми
свои  деньги, спокойно владей своим черепом, мне от тебя ничего
не нужно. Вот сейчас я тебе погадаю.
     Старик задохнулся от ярости:
     -- Ты погадаешь мне? Мне, уже сорок лет сидящему на мосту!
Мне, обладателю черепа! Ты, вчера только  нас  всех  осрамивший
своими лживыми гаданиями!
     -- А  все-таки  послушай.--  Ходжа  Насреддин раскрыл свою
книгу.-- Утешься, твои горести кратковре-менны и преходящи.  Не
закончится  еще  этот  месяц,  как  твой  почет  и  все доходы,
сопряженные с  ним,  вернутся  к  тебе.  Похититель  же  твоего
благоденствия исчезнет, развеется, как весенний туман, и только
память о нем надолго останется здесь, на мосту. Когда же узнают
его имя... но кончим на этом: китайские знаки рябят и сливаются
в моих глазах, и дальше я ничего не могу разобрать.
     Опасливо  покосившись  на Ходжу Насреддина, старик отошел,
не зная, что думать,-- насмехается над ним  этот  новый  или  в
самом  деле  сошел  с  ума  от  вдруг  привалившего счастья? Он
забился  в  глубину  своей  темной  ниши   и   застыл,   угрюмо
нахохлившись.
     Но  там  старика настигла новая беда: язвительные насмешки
его вчерашних раболепных прислужников.
     -- Эй, ты! -- кричали они, глумливо смеясь.-- Что же ты не
собираешь свою долю, десятую часть?
     -- Он отложил это дело на завтра