дженте.
     С  бугра,  где  он  поставил  в  этот  день свой шатер для
ночлега, были видны две дороги: одна -- большая,  торговая,  на
Коканд, вторая -- узенькая, проселочная, к Ходженту. По большой
кокандской  дороге,  в тяжелом облаке пыли, медлительно катился
темный гудящий  поток  верблюжьих  караванов,  арб,  всадников,
пешеходов;  ходжентская дорога была пустынной, тихой, и высокое
небо над нею чуть розовело, окрашенное прозрачным светом зари.
     -- Пойдем в Коканд,-- сказал Ходжа Насреддин.
     -- Нет, поедем лучше в Ходжент,-- ответила  Гюльджан.--  Я
устала  от больших городов, от шумных базаров, я хочу отдохнуть
в тишине.
     Он понял свою  ошибку:  желая  попасть  в  Коканд  и  зная
природу  супруги,  следовало  предложить  ей  Ходжент. "В такое
захолустье!" -- воскликнула бы она, и утром они направились  бы
по  большой дороге. Но исправлять ошибку было поздно, а спорить
даже опасно, ибо права старинная пословица: "Кто спорит с женой
-- сокращает свое долголетие".
     Вздохнув, Ходжа Насреддин сказал:
     -- Я был когда-то в Ходженте  и  до  сих  пор  помню  вкус
тамошнего    знаменитого   винограда.   Хорошо,   пусть   будет
по-твоему...
     И они  поселились  в  Ходженте,  в  слободе  лепешеч-ников
Раззок,  на  самом  берегу  Сырдарьи.  Великая  река, кормилица
бесчисленных поколений, вырвавшись из тесных ущелий  в  долину,
смиряла  здесь  бешеный  напор  своих желтых клокочущих вод и у
Ход-жента шла плавно, могуче, даруя жизнь растениям, животным и
людям и усыпляя по ночам детей Ходжи Насреддина тихим журчанием
струй, подмывающих глинистый берег.
     В те годы, о которых  идет  здесь  речь,  от  былой  славы
Ходжента  и  от его богатств ничего уже не осталось. Теперь это
был   маленький   дремлющий   городок,    населенный    мелкими
лавочниками,  садоводами,  огородниками  и  множеством  дряхлых
чалмонос-ных стариков: отставных  мулл,  мударрисов,  улемов  и
кадиев*. Старики молились в мечетях, старики сидели в чайханах,
бродили   по  улицам,  переулкам  и  площадям,  наполняя  город
немощным кашлем и шарканьем туфель, отстающих от  пяток.  Такое
скопление   стариков   в   одном  городе  было  удивительным,--
казалось, все они тайно сговорились  отдать  свой  прах  только
желтой  ходжентской земле и с этой целью съехались сюда со всех
концов мусульманского мира.
     Опоясанный со всех сторон многоводными арыками, защищенный
горами  от  холодных   ветров,   Ходжент   с   его   садами   и
виноградниками  был  истинным  раем  для  всякого,  утомленного
бурями  жизни,--  вот  почему  ходжентцы  никогда  не  уставали
благодарить   аллаха   за   великое   счастье   жить   в  таком
благословенном месте.
     Один только человек во всем городе думал  иначе  --  некий
Узакбай,  бывший  базарный  надзиратель из Самарканда. Впрочем,
этот Узакбай был вообще  странным  и  неприветливым  человеком:
всегда  носил  большие  темные очки, закрывавшие наполовину его
лицо, ни с кем не сходился, не разговаривал, нигде не  бывал  в
гостях  и  никого  не  приглашал  к себе. Такая необщительность
подсказала соседям вывод, что он  носит  в  себе  темную  душу,
отягощенную многими злодеяниями. Мальчишки шарахались от него в
стороны,   крича   из-за  углов  и  заборов:  "Филин!  Очкастый
филин!.." А он все молчал, покачивая только головой и  невесело
улыбаясь этому прозвищу.
     Да,  под  личиною  Узакбая  скрывался  Ходжа Насреддин. Он
знал: в этом  тесном  городке,  где  каждый  человек  на  виду,
достаточно  ему  ошибиться в одном слове, сделать один неверный
шаг -- и на его семью обрушится целый самум!** Пришлось закрыть
лицо темными очками, принять чужое имя, распугать  нелюдимостью
соседей  и,  совершив  все это,-- почувствовать Ходжент угрюмой
тюрьмой, а себя самого -- несчастным и обездоленным на земле.
     Он горько сетовал на аллаха, который вложил в его душу два
противоречивых и взаимовраждебных начала: неистребимую  страсть
к  бродяжничеству  и  горячую любовь к семье. Раздираемый этими
силами надвое, он был истинным мучеником, тем  более  что  свои
страдания   скрывал   на   самом   дне   сердца.  Кому  он  мог
пожаловаться, с кем поделиться? С  Гюльджан,  верной  и  горячо
любимой  подругой?  Но  в  ней-то как раз и воплощалась одна из
раздирательных сил;  воплощением  же  второй  был  ишак,  мирно
дремавший  и  толстевший  над  своей кормушкой. И хотя ишак был
лишен дара человеческой речи,-- только перед ним по  ночам  мог
излиться несчастный страдалец.

     * Кадий (кади, кази) -- религиозный судья в мусульман ской
общине, принимавший решения по многим юридическим во росам
     ** С а м у м -- сухой горячий ветер аравийских пустынь

     А наступающий день был похож на вчерашний. Ходжа Насреддин
опять  надевал  очки,  сквозь которые самое солнце казалось ему
темным и тусклым, и шел  на  базар  за  покупками.  Вернувшись,
принимался  за всякие мелкие дела по хозяйству -- во дворике, в
саду либо в сарае.
     Но вечер всегда  и  безраздельно  принадлежал  ему.  Семья
ужинала  без  хозяина:  он  в это время сидел в одной окраинной
чайхане на берегу Сырдарьи.
     Это была самая убогая,  самая  грязная  во  всем  Ходженте
чайхана,  посещаемая  только нищими, ворами, бродягами и прочим
городским сбродом. Но зато  здесь  Ходжа  Насреддин  чувствовал
себя в безопасности.
     Чадно  дымили  плошки с бараньим жиром. Рябой чайханщик --
скупщик краденого, с перебитым  носом  и  бесстыдно  задранными
дырами  ноздрей,--  суетился  перед  кипящими  кумганами. Скоро
начинали собираться и  гости.  Наполняя  воздух  отвратительной
вонью  своих  невероятных  лохмотьев,  происхождение которых не
взялся бы определить даже сам верховный вождь цыганских  племен
"люли",  в  тюбетейках,  засаленных  до того, что их можно было
поджаривать, горбатые, хромые,  слепые,  расслабленные  жилами,
пораженные  трясучкой,  в  коросте  и  язвах,  с  палками  и на
костылях -- гости со всех сторон ползли в чайхану и с  криками,
бранью,  спорами начинали обсуждать дневные дела, свои грошовые
удачи и промахи. Глядя  на  всю  эту  голытьбу,  копошащуюся  в
тусклом свете коптилок, Ходжа Насреддин горько думал: "Вот все,
что осталось мне от большого и прекрасного мира!"
     А  мир лежал перед ним -- широкий, просторный, открытый во
все концы... Заря  меркла,  сумерки  сгущались,  затихшая  река
дышала  прохладной  свежестью,--  мир покорялся ночи, и звезды,
разгораясь, все чище, ярче  отдалялись  от  сквозной  воздушной
черноты  неба  и  тянули  к  земле дрожащие хрустальные нити --
"струны ангелов", как сказал бы Хафиз.
     Ходжа Насреддин  не  спешил  домой.  Половина  гостей  уже
храпела  вповалку  на  грязном  полу,  чайханщик тушил огни под
кумганами, уже начиналась по всему городу первая  сонно-певучая
перекличка  петухов,-- а он все сидел, все думал, пытаясь найти
выход, который бы  примирил  в  его  душе  две  уже  упомянутые
взаимовраждебные  силы  и  освободил  бы  его  из ход-жентского
нестерпимого плена.
     Он и сам еще не знал в это  время,  что  его  ход-жентский
плен  уже  кончился:  в  душе  созрела решимость и ждет минуты,
чтобы подняться в разум, а затем претвориться в дела; ему,  как
нависшей лавине, не хватало только толчка!

     ГЛАВА ВТОРАЯ

     Наконец  судьба  послала  ему  одну  удивительную встречу,
послужившую началом событий.
     Направляясь по вечерам в чайхану. Ходжа  Насреддин  всегда
проходил   мимо   одного   глухонемого  нищего,  сидевшего  под
камышовым навесом у входа  в  старую  полуразвалившуюся  мечеть
Гюхар-Шад.  По  виду это был самый обыкновенный нищий, ничем не
отличавшийся от своих бесчисленных собратьев, что во  множестве
сновали  по  базару,  бродили  по  улицам, густо роились вокруг
мечетей,  гробниц  и  прочих  священных  мест,   способствующих
размягчению сердец правоверных, а главное -- ослаблению завязок
на  их  кошельках.  Одно  только  было  непонятно в этом нищем:
почему он избрал для себя мечеть давно бездействующую, никем не
посещаемую  и  малопригодную  для  процветания  его  ремесла?..
Получив   от  Ходжи  На-среддина  ежедневные  полтаньга,  нищий
благодарил  молчаливым  поклоном,   кротким   взглядом   добрых
старческих  глаз,  как  бы  вернувших себе из далекого прошлого
детскую ясность, сворачивал свою дырявую подстилку и удалялся в
мечеть,  в  развалины,  где,  по-видимому,  и  жил,  деля  свое
одиночество с летучими мышами и совами.
     И  вот однажды глухонемой нищий вдруг заговорил. Случилось
это в конце зимы, в ненастных сумерках;
     тучи закрывали зарю, кропил косой редкий дождь, свистел  в
оголенных  деревьях ветер, рябил тусклую воду в лужах, трепал и
заворачивал камышовый навес над головою старого  нищего.  Ходжа
Насреддин  остановился перед ним, полез в карман за монетой, но
достать не успел,--  нищий  простер  к  нему  иссохшую  руку  и
проникновенным голосом сказал:
     -- Не  печалься.  Ходжа  Насреддин, скоро ты сбросишь свои
темные очки.
     Ходжа Насреддин так  и  замер  на  месте  с  вытаращенными
глазами,  приоткрытым  ртом  и  рукой,  засунутой  в карман. Он
хорошо знал все хитрости нищих  и  не  удивился  бы  тому,  что
глухонемой заговорил,-- но откуда знает старик его имя?
     Нищий угадал мысли собеседника:
     -- Не  бойся  меня.  Ходжа  Насреддин!  --  В  глубине его
бледных глаз  вспыхнул  свет.--  В  надежде  получить  от  тебя
помощь,  я  уже много лет стремлюсь к беседе с тобою, но до сих
пор это никогда не удавалось мне,  хотя  я  неоднократно  видел
тебя  и  раньше.  Я  видел  тебя в Бухаре, когда сидел со своей
чашечкой возле водоема Ляби-Хауз, видел тебя в Самарканде...
     -- Подожди,-- перебил Ходжа Насреддин, удивление  которого
возрастало  с каждым словом нищего.-- Каким образом и откуда ты
узнал о моем пребывании здесь? Ты вселил в мое сердце тревогу.
     -- Извергни ее из своего сердца! Во всей округе  только  я
знаю  о  твоем  пребывании  здесь.  Мне сказал об этом один мой
духовный  брат  из   нашего   тайного   братства   Молчащих   и
Постигающих,   или   иначе  --  Звездностранственных  дервишей.
Проходя в начале зимы по базару, он случайно  увидел  тебя  как
раз  в  то  мгновение, когда неосторожный носильщик своим тюком
сбил на землю твои темные очки...
     -- Припоминаю! -- отозвался Ходжа  Насреддин.--  Однако  у
твоего  духовного  брата  изрядно острые глаза, если он успел в
одно это мгновение опознать меня.  Уверен  ли  ты,  что  он  не
сочетает  тайного братства Молчащих и Постигающих -- с другим и
тоже  тайным  братством   Подслушивающих,   Подсматривающих   и
Выслеживающих?
     -- Не  греши!  --  строго  остановил  его нищий.-- Это был
добродетельный брат, память о котором для меня священна, ибо он
уже перешел из бренного земного бытия в иное, высшее состояние.
     -- Прости меня, мудрый старец,-- сказал  Ходжа  Насреддин,
чувствуя к дервишу внутреннее влечение и доверяясь ему.-- Скажи
теперь: почему именно сегодня ты обратился ко мне?
     -- По  нашему  уставу я в течение трехсот шестидесяти трех
дней в году глух и нем,-- ответил старик.-- Ты -- первый, с кем
я заговорил после годового молчания. Именно сегодня начались те
мои два дня, когда я волен снять печать со своих  уст.  Что  же
касается прежних встреч, то они всегда бывали либо раньше, либо
позже  этих дней, и я молчал, хотя мое сердце стремилось к тебе
и душа обливалась слезами.
     -- Говори, в чем твое горе, какой помощи ты ждешь от меня!
-- воскликнул  Ходжа  Насреддин,  тронутый  словами  старика.--
Может  быть,  ты нуждаешься в деньгах, почтенный старец? У меня
как раз припрятаны в укромном местечке сто пятьдесят таньга,  о
которых моя жена ничего не знает.
     -- Я   дервиш  и  не  ищу  в  мире  никаких  выгод,  кроме
духовных,-- ответил старик с достоинством.-- Нет, не о  деньгах
я  прошу  тебя;  однако здесь, на дороге, на холодном ветру, не
место говорить о подобных вещах,-- идем со мною.
     Они пошли в развалины мечети.
     Старик провел гостя  в  маленькую  келью,  каким-то  чудом
уцелевшую  от землетрясения, зажег с помощью огнива светильник.
Ходжа Насреддин  увидел  в  углу  солому  --  постель  старика,
глиняный  кувшин  для воды, черепок, накрытый темной и черствой
лепешкой, объеденной мышами по краям. Больше ничего не  было  в
келье, да больше ничего и не нужно было старику, постигшему всю
глубину и всю мудрость учения дервишей.
     Взяв лепешку, старик осторожно обломал в ладонь объеденные
края,  высыпал  крошки  на  лоскут,  постеленный  в  углу перед
мышиной норкой. Затем разделил лепешку  пополам  и  подал  одну
половину гостю:
     -- Поужинаем  сначала перед нашей беседой. Гудел за стеною
ветер, проскальзывал в щели, пригибая и  колебля  тонкое  пламя
светильника;  вторя качаниям огня, по стенам и потолку качалась
тень, то застилая, то  снова  открывая  худое  горбоносое  лицо
старика.
     Здесь,  в  этой  убогой келье, под унылый свист ветра, под
слитный шум упорного дождя, под мышиный писк и возню в  соломе,
началась  их беседа. Старик полез куда-то в угол, достал из-под
соломы узелок, развязал его и высыпал на  каменный  пол  горсть
мелкого серебра.
     -- Вот  деньги, которые ты опускал в мою чашечку. Я сберег
их все, до твоей вчерашней монеты; возьми и  присоедини  к  тем
ста пятидесяти таньга, о которых не знает твоя жена.
     -- Никогда  еще  я  не  брал  назад  своей  милостыни!  --
возразил Ходжа Насреддин.-- Оставь у себя эти деньги, почтенный
старец, и при случае отдай какому-нибудь  обремененному  семьей
бедняку. Теперь скажи -- какой помощи ты ждешь от меня?
     Не   ответив,   старик  погрузился  в  глубокое  раздумье,
тягостное  для  его  сердца,  судя  по  вздохам,  которыми  оно
сопровождалось.   Прошло   много   времени,  фитиль  нагорел  и
потрескивал, разбрасывая искры, осевшее пламя едва теплилось.
     Ходжа Насреддин палочкой  осторожно  снял  нагар,--  пламя
вспыхнуло, осветив старика.
     Он поднял голову:
     -- Ответь мне сначала. Ходжа Насреддин,-- познал ли ты уже
свою веру?
     -- Свою  веру?  -- удивился Ходжа Насреддин.-- Я знаю ее с
детских лет. Ислам -- вот моя вера, хотя должен признаться, что
частенько против нее грешу.
     -- Это -- общая черта,-- сказал старик.--  Но  каждому  из
живущих  открывается еще своя особая частная вера, существующая
только для этого человека. Я спрашиваю о  твоей  частной  вере,
только для тебя.
     Ходжа  Насреддин вынужден был сознаться, что своей частной
веры не знает.
     -- Так я и думал,--  заключил  старец.--  А  между  тем  в
ней-то  как  раз  и  содержится  ключ ко всем загадкам, которые
мучают нас. Познай свою веру, и тьма станет  для  тебя  светом,
путаница  --  ясностью,  бессмыслица  --  соразмерностью.  Твоя
жизнь, о  Ходжа  Насреддин,  была  всегда  многодеятельной,  но
раньше  это касалось только внешнего ее течения, в то время как
дух, не смущаемый никакими поисками, вполне  обходился  простым
здравым  смыслом  и  беспрепятственно наслаждался всей полнотой
своего  родства  с  миром.  А  теперь  деятельность  передалась
внутрь,  захватила  и  дух,  который  как  бы тоже завел своего
ишака, и с ним кочует из Бухары  причин  в  Стамбул  следствий,
Багдад  сомнений  и  Дамаск  отрицаний.  Ищи  свою  веру. Ходжа
Насреддин; если сам не сможешь найти -- я подскажу.
     -- О мудрый старец, ты заглянул на самое  дно  моей  души!
Тебе известны все мои сокровенные помыслы!

     -- Известны,--  подтвердил  старец.-- Знай, что я мысленно
сопутствую тебе во всех твоих  скитаниях,  соучаствую  во  всех
твоих  делах.  Где  бы  ты  ни был и что бы ни делал -- все, до
последнего  слова,  оброненного  тобой,  доходит  до   меня   и
запечатлевается  в  моей  памяти,  чтобы  затем переплавиться в
добродетельное размышление. Во мне  ты  видишь  как  бы  самого
себя,  но  уже перешедшего в заключительный срок земного бытия,
когда на смену бурям и страстям приходят покой и мудрость.
     -- Великий аллах! Поистине, удивительный случай: встретить
на дороге самого себя, но уже стариком и в образе нищего!
     В голове у Ходжи Насреддина слегка гудело:  старик  своими
странными речами сбил его с толку и поверг в недоумение.
     Но  это  было  только  началом;  еще  много  удивительного
предстояло услышать ему.
     -- Почтенный старец, но в чем же все-таки  заключается  то
дело,  ради  которого ты обратился ко мне? Дервиш опустил седую
голову.
     -- Близок, близок час, когда,  безгласный  и  бездыханный,
возлягу  я  на  погребальные носилки,-- отозвался он с глубокой
скорбью в  голосе.--  Предвидение  этого  часа  наполняет  меня
трепетом, и в слезах я обращаю к тебе свои мольбы: помоги!
     -- Чем? Поднять тебя с погребальных носилок?
     -- Нет,  спасти  мое  духовное  существо  от возвращения в
низшее первоначальное состояние, в котором я уже был  когда-то,
в  незапамятные  времена.  Сколько перевоплощений прошел за это
бесконечное время мой дух, сколько тяжких усилий он совершил на
пути к совершенству, а теперь, по моей преступной  нерадивости,
ему  предстоит  начать  весь  круг  сызнова,  с  первой,  самой
несовершенной ступени...
     -- Милосердный аллах! -- воскликнул Ходжа Насреддин, тряся
головой. Я ничего  не  понимаю,  как  есть  ничего!  Скажи  мне
простыми ясными словами -- что нужно тебе от меня?
     -- Якорь   моего  спасения  в  твоих  руках!  --  повторил
старик.-- Но вижу, ты не поймешь меня, пока я  не  открою  тебе
некоторых тайн, известных нам, Молчащим и Постигающим.
     -- Хорошо,--  покорился  Ходжа Насреддин, видя, что другим
путем добиться от старика толкового ответа нельзя.-- Хорошо,  я
готов к приятию твоих тайн.
     -- Тогда   начнем   во   имя   истины!   --  сказал  нищий
торжественным голосом.--  Только  пересядь  сначала  на  другое
место:  мои  мыши боятся и до сих пор не вышли к ужину из своей
норки.
     Ходжа Насреддин пересел на другое  место,  мыши  вышли  из
своей норки и поужинали; после этого старик, молитвенно огладив
ладонями бороду, возгласил:
     -- Да  благословит высшая мудрость нашу беседу и ниспошлет
тебе дар понимания, а мне --  дар  ясности  и  глубины  в  моих
словах.
     Он закрыл глаза и несколько минут молчал, сохраняя на лице
важное,   сосредоточенное   выражение,  точно  прислушиваясь  к
таинственному голосу изнутри; потом его лицо прояснилось, и  он
поднял палец, призывая гостя ко вниманию.
     Тайна   старца  о  перевоплощениях  духа  оказалась  давно
известной Ходже Насреддину из бесед с индийскими дервишами,  но
вежливости  ради  он  молчал.  Незаметно мысли его отвлеклись в
сторону: к семье, к близящейся весне,  и  от  поучений  старика
остался  лишь  однозвучный  голос,  подобный  мерному  жужжанию
прялки, а слова исчезли.  "Через  неделю  подует  южный  ветер,
дороги  размякнут,  снег  на  перевалах  осядет,--  думал Ходжа
Насреддин.-- Пройдет еще неделя, и поднимутся  в  путь  дальние
караваны, поднимутся кочевники со своими стадами..."
     А  прялка  все  жужжала,  жужжала...  А еще через минуту в
келье  послышался   легкий   храп   с   переливами   и   нежное
посвистывание носом.
     Ходжа  Насреддин  спал.  Губы  его приоткрылись, тюбетейка
съехала  на  левый  глаз,  голова  поникла,  плечи  обвисли.  К
счастью,  он  сидел  в  тени,  старец  не заметил его постыдной
сонливости.  Но  великие  тайны,  завеса   над   которыми   уже
приподнималась,  так  и остались закрытыми для него, а вместе с
ним -- и для нас.
     Он спал, и сны его были далеки от всяких  надземных  тайн.
Снились  ему  дороги, дороги, о которых так неотступно думал он
наяву,  шумные  базары,  столь  милые  его  сердцу,   верблюжьи
караваны  в  пустыне,  горные перевалы, где путники, держась за
общую веревку, восходят сквозь мокрые плотные облака. Он  видел
слепящий  пламень южных морей, зыбкие, хрустально гладкие валы,
тяжеловесно  катящиеся  под  высокий  нос  корабля