аурного одеяния.
     -- О добродетельный и великодушный купец, я пришла к  тебе
с мольбой о спасении моих детей,-- обратилась она к меняле.
     -- Проходи,  я  не  подаю  милостыни,--  буркнул  тот,  не
поднимая глаз, прилипших к деньгам.
     -- Я прошу  не  милостыни,  а  помощи,  которая  будет  не
безвыгодная и для тебя. Меняла удостоил поднять взор.
     -- После  кончины  мужа  у  меня остались сохранившиеся от
былого благополучия  драгоценности,  последнее  мое  достояние,
которое  берегла  я  на  черный  день.-- Женщина достала из-под
халата кожаный мешочек.-- Этот черный день  пришел:  трое  моих
детей  --  все  больны.--  В  ее  голосе  зазвенели  слезы.-- Я
предлагала драгоценности нескольким купцам -- никто не хочет их
покупать без  предварительного  осмотра  начальником  городской
стражи,  как  приказывает  последний фирман. Но ты ведь знаешь,
почтенный купец, что после осмотра у меня не будет ни денег, ни
драгоценностей:  начальник  стражи  обязательно   признает   их
крадеными и заберет в казну.
     -- Хм!..--    усмехнулся   меняла,   почесывая^пальцем   в
бороде.-- В казну или,  может  быть,  не  в  казну,  но  только
заберет   обязательно.   С   другой   же   стороны,  покупка  у
неизвестного случайного  лица  без  осмотра  начальника  стражи
весьма  опасна: фирман за это обещает сто палок и тюрьму. Но из
сочувствия к твоему горю... Покажи, что там у тебя?
     Она протянула ему свой мешочек. Он развязал его, вытряхнул
на прилавок  золотой  тяжелый  браслет,   серьги   с   крупными
изумрудами, рубиновые бусы, золотую цепочку, что, по старинному
обычаю,  муж  дарил жене в знак неразрывности брачного союза, и
еще несколько мелких золотых вещей.
     -- Что же ты хочешь за это?
     -- Две тысячи таньга,-- робко сказала женщина.  Одноглазый
толкнул Ходжу Насреддина локтем:
     -- Она  просит  ровно  треть настоящей цены. Это индийские
рубины, я вижу отсюда.
     Меняла пренебрежительно поджал пухлые губы:
     -- Золото с примесью, а камни самые дешевые, из Кашгара.
     -- Он врет! -- прошептал одноглазый.
     -- Только  из  сожаления  к  тебе,  женщина,--   продолжал
меняла,-- я дам за это за все... ну -- тысячу таньга.
     Лицо  одноглазого  передернулось,  в  желтом оке вспыхнуло
негодование; он ринулся было вперед, готовый  вмешаться.  Ходжа
Насреддин остановил его.
     Вдова попробовала спорить:
     -- Муж  говорил, что за одни только рубины заплатил больше
тысячи.
     -- Не знаю, что он  там  тебе  говорил,  но  драгоценности
могут  быть и крадеными, помни об этом. Хорошо, двести таньга я
набавлю. Тысяча двести, и больше ни гроша!
     Что оставалось делать бедной вдове? Она согласилась.
     Меняла, небрежно сунув  драгоценности  в  сумку,  протянул
женщине горсть денег.
     -- Разбойник!  --  прошептал одноглазый, дрожа.-- Я сам --
вор, и всю жизнь провел с  ворами,  но  подобных  кровопийц  не
встречал!
     Но  это  было  еще  не  все;  пересчитав  деньги,  женщина
воскликнула:
     -- Ты  ошибся,  почтенный  купец:  здесь  всего   шестьсот
пятьдесят!
     -- Убирайся!  --  завопил  меняла, весь наливаясь кровяной
краской.-- Убирайся, или я сейчас же сдам тебя с твоим краденым
золотом страже!
     -- Помогите! Он ограбил меня! Помогите,  люди  добрые!  --
кричала женщина, заливаясь слезами.
     Возмущение  одноглазого  перешло  все границы; на этот раз
Ходже Насреддину вряд ли удалось бы его удержать,-- но за углом
вдруг ударил барабан.
     Вблизи лавки показался  вельможа  со  своими  стражниками.
Закончив обход, шествие направилось в дом службы.
     Женщина замолчала, попятилась.
     Купец, сложив руки под животом, низко поклонился вельможе.
     Тот с высоты своего жеребца ответил небрежным кивком:
     -- Приветствую  почтеннейшего  Рахимбая, украшающего собою
торговое сословие нашего  города!  Мне  послышался  крик  возле
вашей лавки.
     -- Да вот -- она! -- Меняла указал на женщину.-- Проявляет
безнравственную распущенность, дерзко нарушает порядок, требует
денег, толкует о каких-то драгоценностях...
     -- О   драгоценностях?  --  оживился  вельможа,  и  в  его
выпуклых  стеклянных  глазах  мелькнул  такой  блеск,  рядом  с
которым  желтый  глаз вора мог бы почесться невинным и кротким,
принадлежащим младенцу.-- А ну-ка, подведите  ее  ко  мне,  эту
женщину!
     Вдовы  уже не было: спасая последние деньги, она поспешила
скрыться в переулок.
     -- Вот пример: чем больше утеснении простому  народу,  тем
вольготнее  всяческим  проходимцам,-- сказал Ходжа Насреддин.--
Искореняли  воровство  --  развели  грабеж  среди   бела   дня,
прикрытый  личиной  торговли.  Беги  вдогонку  за  этой вдовой,
узнай, где она живет.
     Одноглазый исчез; в число его особенностей входило  умение
исчезать  с  глаз  и  возникать перед глазами неуловимо, словно
растворяясь в окружающем воздухе и вновь сгущаясь из него же.
     Дабы не вводить во искушение стражников.  Ходжа  Насреддин
укрылся  за  кучу камней, приготовленных для облицовки большого
арыка, протекавшего здесь. Отсюда ему было видно и слышно  все,
что делалось в лавке.
     Вельможа  милостиво  принял  приглашение купца выпить чаю.
Между ними завязалась дружеская беседа о предстоящих скачках  в
присутствии самого хана.
     -- Я  не  боюсь  никаких  соперников, кроме вас, почтенный
Рахимбай,-- говорил вельможа, покручивая и поглаживая усы.--  Я
слышал  о  ваших двух жеребцах, доставленных из Аравии для этих
скачек. Слышал, но видеть -- не видел, ибо вы скрываете  их  от
посторонних  глаз  более  ревниво, чем даже свою супругу. Ходит
слух, что  они  обошлись  вам  в  сорок  тысяч  таньга,  считая
доставку морем; даже первая награда не окупит ваших расходов!
     -- В пятьдесят две тысячи, в пятьдесят две,-- самодовольно
сказал  купец.--  Но  я  не считаю расходов, когда речь идет об
услаждении взоров нашего великого хана.
     -- Это похвально, я доложу хану о  вашем  усердии.  Но  не
гневайтесь,  если  мои  текинцы  лишат  вас  первой награды. Об
арабских конях,  разумеется,  ничего  плохого  сказать  нельзя,
однако лучшими в мире считаю все же текинских.
     Вельможа пустился в пространные рассуждения о достоинствах
различных  пород  коней,  купец  слушал  и загадочно ухмылялся,
перебирая пальцами по толстому животу.
     Воздух наполнился благоуханиями.  Пришла  жена  менялы  --
высокая,   стройная,  под  легким  покрывалом,  сквозь  которое
угадывались румяна и белила на ее щеках,  краска  на  ресницах,
сурьма на бровях и китайская мастика не губах.
     Вельможа встал, увидев ее:
     -- Приветствую  почтеннейшую  и  прекраснейшую  Арзи-биби,
жену моего лучшего друга.
     Она ответила поклоном, улыбкой. Меняла не мог  удержаться,
чтобы  не  похвастать  перед вельможей своим богатством и своею
щедростью: он вытащил из сумки драгоценности и тут  же  подарил
жене,  соврав при этом, что час назад заплатил за них в золотом
ряду восемь тысяч таньга. Жена в  самых  изысканных  выражениях
поблагодарила  за  подарок;  ее  слова были обращены к мужу, но
взгляды -- к вельможе. Утопающий в самодовольстве купец  ничего
не  заметил  и все твердил о восьми тысячах таньга, заплаченных
за драгоценности, о пятидесяти  двух  тысячах  --  за  арабских
жеребцов  и  еще  о  каких-то  других тысячах. Вельможа слушал,
покручивая  свои  черные  неотразимые  усы,  скрывая  за   ними
снисходительную, с оттенком презрения, усмешку,-- ту самую, что
многие  из  кокандцев жаждали носить на своем лице, но с чужого
-- срывали кинжалом, а чаще -- доносами.
     -- С этими драгоценностями вы будете еще  пленительнее,  о
прекрасная  Арзи-биби,--  сказала  вельможа.--  Как  жаль,  что
наслаждаться созерцанием вашего ангельского лица  в  обрамлении
этих драгоценностей дано только одному вашему супругу.
     -- Я   полагаю,   не  будет  особенным  грехом,  если  ты,
Арзи-биби, наденешь серьги, ожерелье и  откроешься  на  минутку
перед   сиятельным   Камильбеком,   моим   лучшим  другом,--  с
готовностью подхватил купец (вот куда завело его самодовольство
и глупое тщеславие!).
     Она согласилась, не споря (еще  бы!),--  надела  ожерелье,
подняла покрывало.
     Вельможа  откинулся,  застонал  и  в  изнеможении  прикрыл
ладонью глаза, как бы ослепленный ее красотой.

     Купец от самодовольства надулся, пыхтел,  сопел  и  слегка
покряхтывал.
     Ходжа Насреддин за камнями, видя все это, только покачивал
головой,  мысленно восклицая: "Жирный хорек, чему ты радуешься?
Ты выписываешь жеребцов из  Аравии,  а  твоя  жена  находит  их
гораздо ближе! "
     Вернулся   вор,--   возник   из   воздуха   перед   Ходжой
Насреддином:
     -- Вдова живет неподалеку. У нее действительно трое детей,
и все больны. Шестисот пятидесяти таньга ей не хватит  даже  на
уплату  долгов.  Завтра  она  будет  опять без гроша по милости
этого презренного кровопийцы!
     -- Запомни его лавку, запомни дом  вдовы,  это  все  скоро
пригодится нам,-- сказал Ходжа Насреддин.-- А теперь -- пошли!
     Они  удалились, оставив вельможу, хвастливого менялу и его
жену, со всеми их тысячами, драгоценностями, арабскими конями и
постыдными тайнами. Чайхана,  где  они  остановились,  была  на
другом  конце  базара,  они  шли  долго, минуя опустевшие ряды,
пересекая затихшие площади. Пламенеющий закат слепил,  вечерний
свет  широко  и тихо лился на землю, и в этом золотом сиянии --
минареты, хмурые громады мечетей как бы утрачивали свою  земную
тяжесть,   казались   прозрачными,   зыбкими,   словно  готовые
подняться в небо и расплавиться в его чистом спокойном огне.

     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Горное озеро!.. Ходжа Насреддин расспрашивал  о  нем  всех
подряд на базаре -- земледельцев, бродячих ремесленников, шутов
и  фокусников.  Тщетно,-- никто ничего не слышал о таком озере.
"Куда же оно запропастилось? -- думал Ходжа Насреддин.--  Может
быть, старик владел им еще в одном из прежних своих воплощений,
где-нибудь  на  Юпитере  или  Сатурне, а теперь от старости все
перепутал и посылает меня искать это озеро на Земле!"
     Второе дело,  касающееся  умилостивления  Турахо-на,  тоже
немало  заботило  его.  "До  праздника осталась всего неделя,--
размышлял он.-- Нужны деньги, не менее шести  тысяч,--  где  их
взять?"
     Пришлось  обратиться  за  советом к одноглазому вору,-- не
открывая, разумеется, ему цели,  для  которой  были  нужны  эти
деньги.
     -- В  прежние годы я без особого труда достал бы в Коканде
шесть тысяч,-- ответил вор.-- Но теперь кокандцы все  обнищали,
у кого найдешь такой увесистый кошелек? Разве только у менялы.
     -- Ты  опять  в  плену своих греховных мыслей,-- с упреком
сказал Ходжа Насреддин.-- Почему обязательно -- украсть,  разве
нет других способов?
     -- Выиграть в кости?
     -- Можно  и  проиграть.  Мы  должны  избрать  какую-нибудь
другую беспроигрышную игру.
     В голове Ходжи  Насреддина  мелькнула  догадка,  пока  еще
смутная, но таящая в себе плодотворные семена.
     -- Игру  втроем:  ты, я и этот жирный многогрешный меняла.
Но как заманить его в нашу игру?
     -- Жирный меняла, обиратель вдов и  сирот!  --  воскликнул
одноглазый.-- Заманить его в игру? Да легче заманить этот столб
или вон того верблюда! .
     -- А  было  бы  очень  хорошо  получить  деньги  именно от
него,-- продолжал Ходжа Насреддин, увлеченный своей догадкой.--
Добровольно, разумеется,--  вполне  добровольно!  Это  было  бы
весьма  полезным  и  самому меняле для перехода в иное бытие по
окончании земного пути.
     -- Получить от этого кровопийцы  добровольно  шесть  тысяч
таньга! -- захохотал одноглазый.-- Да его земной путь окончится
на  первой же сотне! Посмотри, как он держится за свою сумку,--
не вырвать!
     Разговор происходил в чайхане, в поздний  час,  на  рубеже
полуночи.  Город  спал,  базарные  огни  погасли, горели только
смоляные костры на сторожевых башнях. Молодой месяц  одиноко  и
печально  склонялся  над минаретами, серебря льдистым светом их
изразцовые шапки. Было  прохладно,  тихо;  днем  в  городе  уже
царило  лето  --  зной,  пыль,  духота,  но  крылатые ночи с их
мглистым сиянием, с таинственной свежестью звездного ветра  еще
принадлежали  весне.  Одноглазый  вор  забрался  под  одеяло  и
захрапел, а Ходжа Насреддин лежал с открытыми глазами, весь  во
власти  голубого  тумана,  спустившегося  на  землю с неведомых
высот и полного неясных видений иного, далекого мира.
     Гулкие  барабаны,  возвестившие  полночь,  вернули   Ходжу
Насреддина  к  земным  делам  -- к толстому купцу и его кожаной
сумке с деньгами. Усилием воли он стряхнул  сладкое  оцепенение
бездумья.  "Ищи, мой разум, ищи! Меняла должен дать шесть тысяч
таньга, и он даст, и вполне добровольно,-- так  мною  задумано,
так будет исполнено!"
     А  жирный  меняла  в  это  время, ничего не подозревая, не
испытывая никаких тревог, мирно посвистывал носом и причмокивал
губами возле своей прелестной супруги. Она же  не  спала  и,  с
отвращением  глядя на его вздутое чрево, мягко колыхавшееся под
шелковым одеялом, вспоминала  жгучий  взор  и  неотразимые  усы
вельможи.  В  спальне  было  душно  и чадно от наглухо запертых
ставен, от светильника,  осыпавшего  на  поднос  жирные  хлопья
сажи.  "О  прекрасный  Камильбек!  -- думала красавица.-- Сколь
сладостны для меня ваши объятия и  сколь  мерзостны  бессильные
прикосновения  этого  толстого  дурака!.."  С  такими  грешными
мыслями она и уснула, имея перед очами все  то  же  неотступное
видение  прекрасных  черных  усов, уверенная, что их вельможный
обладатель  отвечает  ей  в  своих  ночных   мечтаниях   полной
взаимностью.
     Она  ошиблась,--  вельможа  в  этот  поздний час был занят
совсем другими мыслями: о своем возвышении, о новых наградах, о
низвержении соперников.
     Он стоял в дворцовой опочивальне перед постелью повелителя
и подобострастно докладывал ему события  минувшего  дня.  Таков
был заведенный ханом порядок;
     могут   подумать,   что  повелителю  не  хватало  дневного
времени,-- вовсе не так: он просто боялся оставаться  по  ночам
один,  так  как  был  издавна  подвержен  приступам  внезапного
удушья. Эта болезнь мучила его жестоко и не отступала, несмотря
на дружные уверения дворцовых лекарей, что она  с  каждым  днем
слабеет  и  скоро  исчезнет  совсем.  Лекари не лгали хану, они
только не договаривали, что исчезнет она вместе с ним...
     Лежа спиной высоко на подушках,  откинув  тяжелое  одеяло,
хан трудно, с хрипом и свистом, дышал тощей грудью под шелковой
тонкой  рубахой.  Окна  опочивальни были открыты, курильницы не
дымили, но ему все-таки не хватало воздуха.
     -- После   закрытия   базара,--   докладывал   вельможа,--
убедившись,  что  в городе тихо, я отправился на скаковое поле,
дабы самолично  проверить  его  благоустройство  к  предстоящим
скачкам...
     -- Ты  осматривал  самолично  и  в прошлом году,-- прервал
хан.-- И все-таки один жеребец  подвернул  ногу.  Смотри,  если
окажется и на этот раз какая-нибудь яма!..
     -- На  этот  раз  я  готов  отвечать головой,-- с поклоном
ответил вельможа.-- Надеюсь, что мои  текинцы  смогут  достойно
усладить взоры блистательного владыки.
     -- У  твоих  текинцев, я слышал, появились соперники. Один
купец, не помню его имени, выписал коней из Аравии, заплатив за
них, говорят, свыше пятидесяти тысяч. Ты видел этих коней?
     -- Видел,  о  повелитель,--  соврал,  не  моргнув  глазом,
вельможа.--  Кони  бесспорно  хороши,  но  до  моих скакунов им
далеко. Могу еще добавить, что купец сильно прихвастнул в цене;
за этих арабов, как мне через моих шпионов достоверно известно,
он заплатил немногим больше двадцати тысяч.
     -- Двадцати тысяч? Какие же это кони,  за  двадцать  тысяч
пара?  Не  с  клячами  же  думает он появиться на скаковом поле
перед нашими взорами!
     -- Купец  --  низкого  происхождения,  откуда  ему   знать
правила высшей благопристойности,-- вскользь обронил вельможа.
     Очернив  таким образом толстого менялу -- своего соперника
по  скаковому  полю,  вельможа  перешел  к   очернению   других
соперников   --  по  дворцу.  Досталось  казначею,  устроившему
недавно с подозрительным расточительством пир для  восьмидесяти
гостей,  досталось  податному  визирю,  досталось, мимоходом, и
верховному евнуху за чрезмерную приверженность к  ла-годийскому
гашишу.
     Затем  вельможа  помедлил,  готовясь  к  удару по главному
своему врагу. Этот удар он замыслил давно  и  выращивал  долго,
как  заботливый садовник выращивает в теплице драгоценный плод.
Врагом  вельможи  был  военачальник  Ядгорбек,   по   прозванию
Неустрашимый,   водитель   знаменитой   кокандской  конницы  --
доблестный воин, весь в шрамах от вражеских сабель и увенчанный
славою  многих  побед.  Раболепная,  трусливая  низость  всегда
ненавидит  ясное  благородство  высоких  и смелых душ; вельможа
ненавидел Ядгорбека за прямоту  в  речах,  особенно  же  --  за
неподкупное почтение, переходящее в любовь, простого народа.
     Хмурый,  грузный,  уже  постаревший,  с  обвисшими  сивыми
усами, в простой чалме с одним-единственным  золотым  пером  --
знаком  своей  воинской  власти,  в  шелковом  потертом халате,
лоснящемся на локтях, обутый в сапоги  с  помятыми  от  стремян
носками и задниками, порыжевшими от постоянного соприкосновения
с  шерстью  коня, сопровождаемый одним только телохранителем --
дряхлым полуслепым стариком,  бессменным  дядькой  с  юношеских
лет,--  Ядгорбек, сутулясь в седле, медленно проезжал по базару
на своем старом и тоже посеченном  саблями  аргамаке,  и  толпа
затихала,  расступалась, провожая воина почтительным шепотом, а
его бывшие сотники, такие  же  седые,  как  и  он,  с  честными
боевыми  шрамами  на  лицах,  кричали  из чайхан: "Привет тебе.
Неустрашимый! Когда же в поход? Не забудь о нас, мы еще  сможем
рубиться!.."  Появляясь  раз  в  год во дворце, старый воин был
всегда молчалив и ни слова не  говорил  о  своих  подвигах,  но
самые рубцы на его изуродованном лице гудели и рокотали, как бы
храня  в  себе  от прошлых времен прерывистый рев медных боевых
труб, свист обнаженных  сабель,  злобное,  с  привизгом  ржание
коней, звон щитов и слитный бой барабанов, наполняющих яростью.
     Легко  ли  было  все  это  переживать вельможе, никогда не
побывавшему ни в одной схватке, никогда не видевшему над  своей
головой блеска чужого клинка? Прекрасный Камильбек благоразумно
всю  жизнь  выходил  на  битву  не раньте чем его противник был
крепко-накрепко связан веревками и  положен  на  землю  ничком,
лицом  вниз,  и  придавлен  сверху  двумя стражниками -- одним,
сидящим на шее, и вторым, сидящим на ногах.
     -- Ну, что еще? -- спросил повелитель, гулко зевнув;  было
поздно,   в   набухших   веках   он   чувствовал   тяжесть,  но
благодетельный сон так и не шел к нему.
     Вельможа изогнулся и весь затрепетал от макушки до  пяток.
Вот она, долгожданная минута!
     -- Есть  у  меня  в мыслях некое слово горестной правды, о
повелитель!
     -- Говори!
     -- Боюсь отяготить  им  державное  сердце  могущественного
владыки.
     -- Говори!
     -- Речь идет о военачальнике Ядгорбеке.
     -- Ядгорбек? Он провинился? В чем?
     Вельможа  слегка  задохнулся,  но,  мужественно  преодолев
волнение, звучным и ясным голосом произнес:
     -- Он уличен мною в прелюбодействе!
     -- В прелюбодействе? Ядгорбек? -- вскричал хан, изумленный
сверх всякой меры.-- Да ты с ума сошел! Если  бы  в  чем-нибудь
другом, я бы мог еще поверить, но в этом!..
     -- Да,   в   прелюбодействе!   --   повторил   вельможа  с
твердостью.-- Имеются бесспорные доказательства. Овдовев  шесть
лет назад...
     -- Знаю...
     -- ...означенный сластолюбец Ядгорбек, не пожелав законным
образом  и  от  аллаха установленным порядком жениться, вступил
два  года  назад  в  прелюбодейную  связь  с  одной   женщиной,
персиянкой, по имени Шарафат.