ой! Жаль, старик,-- обратился он к Сафару,-- жаль, что мы не
играем с тобою на деньги: сегодня  ты  остался  бы  голым,  без
чайханы и без халата!
     -- А  вот  я  не прочь закончить игру и на деньги.-- Ходжа
Насреддин вышел из  угла  и  смело  стал  перед  игроками.--  Я
поставил бы двести таньга -- все, что у меня есть.
     Откинув  тяжелую  голову,  Агабек высокомерно воззрился на
него:
     -- Ты, как видно, ищешь простаков по  дорогам,  почтенный?
Да  я  сам,  не  сходя  с места, готов отвечать за черных пятью
сотнями, если бы нашелся какой-нибудь дурак, чтобы поставить за
белых только сотню!
     -- Такой дурак нашелся: двести таньга за белых. Теперь  --
твое слово!
     За  белых?  На  что  он  рассчитывал,  на что надеялся? На
выигрыш -- вопреки очевидности?
     Нет, о выигрыше он не думал,--  наоборот,  заранее  считал
свои двести таньга погибшими. Выигрывал он не деньги,-- другое:
первое  сближение с Агабеком. Свой кошелек он приносил в жертву
всемогущей судьбе,-- да будет она милостива  и  благосклонна  к
нему в своем последнем решении!
     -- Ты ставишь за белых? -- дивился Агабек.-- Сафар, откуда
он взялся,   этот   чужеземец,--  он,  верно,  сумасшедший  или
накурился в твоей чайхане гашиша?
     '-- Довольно пустых слов! -- Ходжа Насреддин вывернул  над
подносом  свой  кошелек.--  Если  ты  не боишься, почтенный, то
ставь!
     -- Я -- боюсь? -- Засопев, Агабек полез в пояс, бросил  на
поднос  большой увесистый кошелек желтой кожи: -- Здесь семьсот
пятьдесят!  И  впредь  не  болтай,  усмири  свой  язык  --  ты,
осмелившийся предположить во мне страх перед тобою, ничтожным!
     -- Игра начинается! -- возгласил Ходжа Насреддин.
     Сафар  отодвинулся  в  сторону,  освобождая  место.  Он  с
недоумением   и   жалостью   смотрел   на   Ходжу   Насреддина:
действительно, что ли, сошел с ума этот странный гость?
     И  вдруг  вспомнил,  что  гость  еще  не  расплачивался за
ночлег, чай и корм, съеденный ишаком. Сразу же позабыл об игре,
охваченный мелочным трепетом: что была  ему  эта  игра  и  куча
таньга  на  подносе,  рядом  с  опасностью  потерять свои шесть
таньга?
     -- Чужеземец, а чем ты будешь расплачиваться со мною?
     Ходжа Насреддин взглянул на старика  с  презрением,--  как
ненавидел  он  в людях этот мелочный страх за свой жалкий грош,
хотя бы вокруг погибала вселенная! Однако на сей раз он  был  в
своем  осуждении не прав: шесть таньга для старика означали три
дня  сытой  жизни;  вовремя  сообразив  это.  Ходжа   Насреддин
устыдился:
     -- Не  тревожься,  чайханщик:  если я проиграю, отдам тебе
сапоги.
     -- Не надо,-- вмешался Агабек: ему  захотелось  изобразить
великодушие.-- Ты получишь с меня, Сафар.
     Он  взял  с  подноса  монету  в  десять  таньга и протянул
чайханщику.
     А Ходжа Насреддин вдруг задохнулся, даже побледнел. Что-то
его обожгло изнутри. Может быть, вспышка гнева?
     Нет -- совсем другое: на доске он  увидел  улыбку  судьбы.
Словно  бы  оценив его жертву, судьба царственно возвращала ему
двести таньга с великим добавлением от себя.

     На доске он увидел победу белых -- свою победу!  Сна1  .ла
-- не  поверил глазам, еще раз прикинул ходы. Сомнения исчезли.
Победа!
     -- Ты  слишком  спешишь,  почтенный,--  обратился   он   к
Агабеку.--  Недостойно мусульманина проявлять щедрость за чужой
счет.
     Сичьнее нельзя было ничем уязвить Агабека.
     -- За чужой счет! -- багровея, захрипел  он.--  Хорошо,  я
выучу  тебя  почтительности,  бродяга!  Сафар, положи монету на
поднос. Положи монету и возьми в залог сапоги,-- пусть он уйдет
из нашего селения босиком! Твой ход -- слышишь  ты,  презренный
оборванец! А я думал еще дать на дорогу тебе двадцать таньга из
выигранных денег, но теперь, после твоей беспримерной дерзости,
не дам ничего!
     -- А я и не прошу.
     -- Ходи! Но сначала сними сапоги, передай чайханщику.
     Ходжа  Насреддин  снял  сапоги,  передал  их Сафару, затем
смело двинул своего ферзя через  всю  доску  в  противоположный
угол:
     -- Шах черному королю!
     -- Всемилостивый  аллах!  --  с притворным ужасом глумливо
вскричал Агабек.-- Право, я думал,  мое  сердце  разорвется  от
страха.  Такой удар! Но ты, видно, ослеп: здесь на страже стоит
моя башня! Ну, где же твой ферзь?
     С этими словами он своей башней снял с доски белого ферзя.
     -- Что ты думаешь делать теперь? -- обратился он  к  Ходже
Насреддину.-- Ты, дерзкий оборванец, оставшийся без денег и без
сапог!  Потерей ферзя ты отсрочил свою неминуемую гибель только
на один ход!
     Ответом ему было короткое слово.
     -- Мат! -- сказал Ходжа Насреддин, переставив своего  коня
с черного поля на белое.
     Агабек  тупо  смотрел на доску, не понимая, что произошло.
По мере того как истина прояснилась  перед  ним,  его  мясистое
лицо синело все гуще и гуще.
     -- Игра  окончена!  --  сказал  Ходжа Насреддин.-- Где мой
выигрыш?
     Сафар дрожащей рукой придвинул к нему поднос;
     недвижным взглядом, полным  тоски  и  темного  страха,  он
следил,  как  пересыпает Ходжа Насреддин деньги в свой кошелек,
надевает сапоги, снятые всего минуту назад. У  старика  отнялся
язык  с  перелугу,  хотя  во  всем  этом  деле  он  был  только
свидетелем,-- но такую уж робкую душу  носил  он  в  себе,  что
всегда  и  всего боялся и постоянно ждал беды от каждого нового
человека, от каждого события вблизи. "Что будет, что будет?" --
с  тоской  спрашивал  он  себя,  предвидя  великие  бури;   ему
думалось,  что теперь весь гнев Агабека обратится против него и
сокрушит его благополучие. Между тем все это  благополучие,  за
которое  он  так трепетал, заключалось всего-навсего в чайхане,
слепленной на скорую руку из глины и камыша, ценою,  на  самого
щедрого покупателя, никак не дороже двух сотен таньга; больше у
Сафара ничего не было -- ни дома, ни сада, ни поля, а дрожал он
так,  словно хранил в подвалах слитки золота. Нищий, он обладал
другим бесценным сокровищем -- свободой, но пользоваться ею  не
умел; он сам держал себя на цепи, сам связал крылья своей души!
От  нищеты  он  взял  ее  плотскую часть, то есть лишения, а от
богатства -- духовную, то есть вечный страх; и в том и в другом
случае он избрал для себя наихудшее.
     Агабек все  молчал,  не  отрывая  выпученного  взгляда  от
доски; сизая краска на лице переходила уже в черноту.
     -- Чайханщик,  у вас есть в селении лекарь? -- осведомился
Ходжа Насреддин.-- Может  быть,  во  избежание  удара,  следует
пустить ему кровь?
     Лекаря звать не пришлось, опасность миновала; с натугой, с
хрипом  Агабек  перевел дыхание, его раскаленный загривок начал
остывать, и зловещая темно-сизая синева исчезла с лица.
     -- Как я не заметил! Поистине, путник, ты напустил  мне  в
глаза колдовского тумана!
     -- Сыграем еще?
     -- Пусть  меня  пожрет  самый  смрадный  из дьяволов, если
когда-нибудь я сяду за доску с тобою! Уезжай поскорее, хватит с
тебя и семисот пятидесяти таньга, что ты уже выудил!
     Но Ходжа Насреддин вовсе не собирался покидать селения так
быстро.
     -- Опять  изгнание,  отовсюду  изгнание!  --  Он   скорбно
усмехнулся, поник головой.-- Уезжать... уместнее было бы другое
слово: бежать. О злая судьба, о ветер невзгод!
     Стрела его жалобы попала в цель.
     -- Разве   тебя  кто-нибудь  преследует?  --  насторожился
Агабек.
     -- Несчастья,  беды,  неудачи  --   вот   мои   неутомимые
преследователи!
     -- Если  твои  неудачи  всегда  таковы, как сегодняшняя,--
можно тебе позавидовать.
     -- Это всего лишь случай, один на сотню противоположных.
     -- А куда ты направляешь свой путь?
     -- Не знаю и сам. Куда глаза глядят. Мне все равно  --  юг
или север, восток или запад...
     -- Но  ты  ведь  имеешь  какую-нибудь  цель,  ради которой
предпринял свое путешествие? Ты не богач и не  вельможа,  чтобы
разъезжать для собственного удовольствия.
     Так завязался между ними первый разговор -- большая игра в
Паука и Шершня началась.
     Агабек расспрашивал не без умысла: может быть, этот путник
виновен  в  каком-нибудь  беззаконии?  Тогда  --  схватить его,
предать в руки стражников и таким образом вернуть свои  семьсот
пятьдесят  таньга!  Ходжа  Насреддин  усмехнулся в душе над его
надеждами, но развеивать их не спешил:
     -- Какое уж тут удовольствие! Знай, о  почтенный,  что  не
столь   давно   и  я  обладал  собственным  домом  и  кое-каким
достатком, но по воле злой судьбы внезапно лишился всего и ныне
пребываю в ничтожном жалком положении, хуже нищего.
     -- Что за несчастье постигло тебя?
     -- История моя соткана из тысячи скорбей! Я жил в  Герате,
где  занимал  многодоходную должность старшего писца у главного
базарного надзирателя.
     -- В Герате? Я бывал там когда-то. Продолжай.
     -- Клянусь аллахом, мой  начальник  был  мною  доволен.  Я
собирал  для  него  плату  за места на базаре, причем за плохие
получал как за средние, а за средние -- как за хорошие.  Каждый
грош, что мог я вырвать у какого-нибудь презренного земледельца
или  ремесленника,  я  нес  в  дом  начальника  и  благоговейно
возлагал  на  михраб*  моей  преданности.  Начальник,  принимая
деньги,  всегда говорил: "О Узакбай, если бы я имел даже тысячу
горшков, полных золота,-- бестрепетно доверил бы тебе ключи  от
подвала!"  И  --  не  ошибался  в этом: его добро было для меня
дороже собственного; так учил меня отец, служивший ключником  у
одного вельможи, таким остался я на всю жизнь. За верную службу
начальник отделял мне одну двадцатую часть доходов.

     * Михраб -- ниша в стене мечети,  указывающая  направление
на Каабу, здание в Мекке, главную архитектурную святыню ислама.
Молясь,   мусульмане   всегда   обращались   лицом   к   Каабе.

     -- Не много,-- заметил Агабек.
     -- Но достаточно, чтобы за восемь лет  я  скопил  изрядное
достояние.  Кроме  того,  я ценил свою должность за то, что она
оставляла мне время для моих  ученых  занятий,  рассказывать  о
которых  сейчас  излишне.  И вдруг над моим начальником грянула
гроза...
     Агабек слушал очень внимательно, из чего  Ходжа  Насреддин
заключил, что тратит слова не впустую.
     -- Мой начальник допустил некий промах по службе.
     -- Ага!..--   догадался   Агабек,   сделав   рукою  хищное
движение, словно прибирая что-то в карман.
     -- Враги  не  преминули  донести,  мой  начальник  лишился
службы и всего имущества, отобранного в казну.
     -- Понятно,  понятно,--  сказал  Агабек,  участливо  кивая
толстой головой.-- Эти промахи по  службе  иной  раз  обходятся
очень дорого, очень дорого!..
     Еще  одна  страница  из  его прошлой жизни открылась Ходже
Насреддину.
     -- Скорбную участь моего начальника разделил и я,  и  ныне
брожу  по свету, не зная, где положить свой страннический посох
и приклонить голову. И, наверное, мне до конца дней пришлось бы
скитаться, если бы не сегодняшний, столь счастливый выигрыш.
     Агабек нахмурился, засопел: Ходжа Насреддин  коснулся  его
кровоточащей раны.
     -- Постараюсь этими деньгами распорядиться разумно.
     -- То   есть   сыграть   с   кем-нибудь  еще?  --  ядовито
осведомился Агабек.
     -- Да защитит  меня  пророк  от  соблазна:  такое  счастье
дважды не повторяется. Нет -- я изберу себе дело по сердцу.
     -- Торговлю?
     -- К   торговле   я   не  чувствую  склонности.  Служба  в
каком-нибудь тихом уголке,  где  бы  я  мог  продолжать  ученые
занятия,-- вот куда устремлены мои помыслы. Но кто же даст мне,
чужеземному  неизвестному  человеку, такую службу без денежного
залога? Но теперь, когда я могу внести полновесный залог...
     -- Ты едешь на поиски службы?
     -- Не здесь же мне оставаться? Мой ишак, кстати, отдохнул,
пора мне трогаться в путь.  Благодарю  тебя,  почтеннейший,  за
твои  семьсот пятьдесят таньга; эй, чайханщик, сколько я должен
за чай и за ночлег?
     Ходжа  Насреддин   взял   седло,   служившее   ночью   ему
изголовьем,  и  направился  к  ишаку.  При этом он туго натянул
аркан жадности, которым привязывал к себе Агабека.
     -- Подожди, подожди! -- воскликнул Агабек, видя,  что  его
семьсот пятьдесят таньга вот-вот накроются шайтаньим хвостом.--
Вернись, я скажу тебе важное слово.
     Аркан   жадности  оказался  толстым  и  прочным,  узел  --
затянутым наглухо.
     -- Ты едешь на поиски службы -- об этом как раз я  и  хочу
потолковать с тобою.
     -- О  почтеннейший! -- Ходжа Насреддин поспешно вернулся в
чайхану.-- Ты,  может  быть,  знаешь  такое  местечко  --  моим
благодарностям не было бы границ!
     -- Вот именно -- знаю.
     -- Благословенное слово!
     -- И  неподалеку,  совсем рядом. Ходжа Насреддин изобразил
на лице почтительное недоумение:
     -- Достойному собеседнику благоугодно говорить  загадками,
но мой ничтожный разум бессилен проникнуть в них.
     -- Ответь  сначала  на  несколько  вопросов,  а потом уж я
открою тебе смысл моих слов,-- сказал Агабек:
     он думал, что и впрямь говорит загадками!  --  Ответь,  не
приходилось ли тебе когда-нибудь раньше бывать в нашем селении?
     -- Нет, не приходилось.
     -- Не имеешь ли ты здесь каких-либо родственников?
     -- Нет, не имею; все мои родственники остались в Герате.
     -- А  друзья?  Может быть, в нашем селении есть человек, с
которым ты дружен или когда-нибудь раньше был дружен?
     -- Такого человека  здесь  нет:  все  друзья  мои  тоже  в
Герате.
     -- Но  может  быть,  твои  родственники -- из оставшихся в
Герате -- имеют здесь  друзей  или,  наоборот,  твои  гератские
друзья имеют здесь родственников?
     -- Клянусь бородою отца, что ни я сам, ни мои родственники
и друзья,   ни   родственники   моих   друзей   и  друзья  моих
родственников, ни даже родственники друзей моих родственников и
друзья родственников моих друзей -- никогда не  бывали  в  этом
селении, никогда о нем не слышали и никого здесь не знают.
     -- Остается  последний  вопрос:  не  бывает ли твое сердце
подвержено приступам глупой жалости к чужим людям?
     "Вспомнил старика,  что  охраняет  гробницу  Тура-хона",--
сообразил Ходжа Насреддин и ответил:
     -- Всю  жалость  моего  сердца я трачу на самого себя; для
чужих не остается ничего.
     -- Разумное слово! А  теперь  приготовься  услышать  нечто
удивительное,  что приведет тебя в радостный трепет,-- видел ли
ты здешнее озеро и знаешь ли, кто им владеет?
     -- Озеро видел, но кто им владеет,-- не знаю.
     -- Владелец -- я.  Ты  ищешь  под  денежный  залог  место,
которое  могло бы тебя прокормить,-- что думаешь ты о должности
хранителя озера?
     Наконец оно прозвучало  --  единственное  слово,  которого
добивался Ходжа Насреддин! "Хранитель озера",-- громом отдалось
в  ушах  Сафара,  "Хранитель  озера",--  повторила горлинка под
крышей, "Хранитель озера",--  ответил  ей  перепел  из  клетки,
"Хранитель   озера",--  зашипел,  заворчал  кумган,  окутываясь
паром,  "Хранитель  озера",--   подхватил   ветер,   "Хранитель
озера",-- зашелестели деревья...
     Через  десять минут все жители селения, от мала до велика,
узнали  новость;  "Хранитель  озера",--  слышалось  повсюду:  в
полях, в маленьких, чисто прибранных двориках; об этом говорили
мужчины, толковали женщины, щебетали ребятишки.
     Когда  Агабек  и  Ходжа Насреддин направились из чайханы к
озеру, все встречные отвешивали им подобострастные поклоны и  с
пугливым  любопытством  оглядывали  нового  хранителя,--  а он,
суровый, надменный, даже не замечал этих поклонов.
     Старый Сафар после их отбытия не долго  оставался  один  в
своей  чайхане,-- отовсюду понабежали чорак-цы и сразу погребли
старика под множеством вопросов: о чем толковал Агабек с  новым
хранителем,  как они договаривались, какую плату будет получать
хранитель? Помост  чайханы  трещал,  чайники,  подвешенные  над
очагом, качались и звенели, с потолка сыпался мелкий мусор.
     -- Вы сейчас развалите мне всю чайхану! -- кричал Сафар.--
Пусть лишние сойдут с помоста на землю! Пусть они сойдут, иначе
я не буду рассказывать!
     Лишние  сошли  на  землю,  уступив помост десятку наиболее
почитаемых стариков. Сафар начал рассказывать.  Нет  надобности
повторять его рассказ о событиях, нам уже известных.
     Закончил он зловещими словами:
     -- Мы  не знали до сих пор, куда нам деваться от одного,--
что же нас ожидает теперь, когда их -- двое!
     Ответом ему было  молчание,  тяжкие  вздохи.  Перед  всеми
собравшимися   возник   неясный,  но  грозный  призрак  близких
неотвратимых бедствий.
     А  Сафар,  опустив  седую  голову,  сам  больно  и  громко
услаждаясь своими страхами, пророчествовал:
     -- Большие  скоро  начнутся  дела  --  очень большие! Не к
добру все это... ох, не к добру!
     И, словно приглушенным эхом, кто-то ему отозвался:
     -- Не к добру!..

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Агабек привел Ходжу Насреддина к  отводному  арыку;  здесь
был  устроен  большой  деревянный  лоток со ставнем, запиравшим
воду.
     -- Смотри! -- сказал Агабек, указывая  на  потемневший  от
времени,  поросший  мхом  ставень,  плотно  сидевший между двух
карагачевых столбов с продольными пазами  для  движения  ставня
вверх  и  вниз.--  Ты  будешь  охранять это и никогда никому не
откроешь без моего ведома.
     Над лотком был укреплен подъемный ворот  с  ржавой  цепью;
ниже,  продетый  в толстые кольца, висел огромный медный замок;
над ним через  щель  просачивалась  тонкая  светлая  струйка  и
торопливыми  каплями  скатывалась  по  мшистым доскам. "Ставень
слез",--  подумал  Ходжа  Насреддин,  обратившись   мыслями   к
несчастным чоракцам.
     -- Никому  не  верить  в  долг,  и  даже на полтань-га! --
наставлял нового хранителя Агабек.-- Вот ключ от замка, никогда
не держи его  на  виду:  какой-нибудь  хитрец  может  запомнить
вырезы в бородке и сделает второй ключ.
     Ходжа  Насреддин  опустил  ключ  в  карман,  затем передал
Агабеку выигранный кошелек:
     -- Пусть это  будет  моим  залогом.  Неподалеку  на  бугре
стояла глиняная мазанка, обращенная дверью к озеру.
     -- Жить  будешь  там,--  сказал  Агабек.--  Каждую ночь ты
должен подойти к ставню и удостовериться, что замок цел. Понял,
запомнил?
     -- Понял и запомнил, хозяин.
     Этим завершилось  его  вступление  в  должность  хранителя
озера.
     Агабек направился домой, унося в бороде ухмылку, а в поясе
-- кошелек,  радуясь,  что  успел  так  ловко ухватить за самый
кончик хвоста свои семьсот пятьдесят  таньга.  "Пройдет  месяца
полтора-два, и под каким-нибудь предлогом я выгоню его, оставив
залог  в  свою пользу,-- ибо зачем нужен мне хранитель, если до
сих пор  я  прекрасно  обходился  без  него  с  помощью  такого
надежного,  такого  прочного замка? -- размышлял Агабек.-- Свои
деньги я вернул, а это -- самое главное! "
     Деньги-то он вернул, спора нет,-- но что потерял на  этом,
даже и помыслить не мог!
     К  вечеру  Ходжа  Насреддин перебрался в мазанку на бугре.
Одну половину мазанки, посветлее,  предназначил  он  для  себя:
поставил  в  углу  топчан,  починил развалившийся очаг; вторую,
темную,-- отгородил тополевыми жердями для ишака.
     -- По сердцу ли  тебе  новое  обиталище?  --  спросил  он,
насыпая  ячменя  в  ишачью кормушку.-- Вот занятный вопрос: как
теперь понимать наше с тобой соседство под одной кровлей,--  то
ли  я перехожу в ишачье состояние, то ли ты намерен прикинуться
человеком?
     Неспроста сказал он эти слова: за  ними  скрывался  тайный
смысл,  ожидавший  претворения  в дело. Но когда и как -- Ходжа
Насреддин еще не знал.
     Томительно долго таял этот вечер, задумчивый и кроткий  --
один  из  тех,  что  примиряют землю и небо, наполняя мир тихим
светом. Ходжа Насреддин сидел на камне, у порога своей мазанки,
устремив взгляд  на  озеро,  уже  уходившее  в  блеклую  синеву
сумерек.  Когда  из  глубины  раздумий Ходжа Насреддин поднялся
опять на поверхност