не  мог  поймать, пока не
оборвалась веревка и барабан не отлетел  в  сторону,  под  ноги
верблюдам, которые ринулись от него, сокрушая с треском навесы,
сараи, чайханы и лавки.
     Долго  бы  пришлось Ходже Насреддину ловить ишака, если бы
они не столкнулись случайно нос к носу. Ишак был весь в мыле  и
дрожал.
     -- Пойдем,  пойдем скорее, здесь что-то чересчур шумно для
нас,-- сказал Ходжа  Насреддин,  утаскивая  за  собой  ишака.--
Удивительно,   что   может  натворить  в  большом  городе  один
маленький ишак, если к нему привязать барабан!  Полюбуйся,  что
ты  наделал!  Правда, ты спас меня от стражников, но я все-таки
жалею бедных жителей Бухары: им хватит  теперь  разбираться  до
утра. Где же найти нам тихий, уединенный уголок?
     Ходжа    Насреддин   решил   переночевать   на   кладбище,
справедливо рассудив,  что  какое  бы  ни  поднялось  смятение,
усопшие   все   равно   не  будут  бегать,  вопить,  кричать  и
размахивать факелами.

     Так Ходжа Насреддин,  возмутитель  спокойствия  и  сеятель
раздоров,  закончил, вполне достойно своего титула, первый день
пребывания в родном городе.  Привязав  к  одному  из  надгробий
ишака,  он удобно устроился на могиле и скоро уснул. А в городе
еще долго продолжалось смятение --  шум,  гул,  крики,  звон  и
пушечная пальба.

     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Но  как  только  забрезжил  рассвет,  потускнели  звезды и
выступили из темноты неясные очертания предметов -- на  площадь
вышли   многие   сотни  метельщиков,  мусорщиков,  плотников  и
глинобитчиков;  они   дружно   взялись   за   работу:   подняли
опрокинутые навесы, починили мосты, заделали проломы в заборах,
собрали  все  щепки  и  черепки,--  и первые лучи солнца уже не
застали в Бухаре никаких следов ночного смятения.
     И начался базар.
     Когда  Ходжа  Насреддин,   хорошо   выспавшийся   в   тени
могильного  памятника,  приехал на площадь, она уже вся гудела,
волновалась  и  двигалась,  затопленная  из   конца   в   конец
разноплеменной,  разноязычной,  многоцветной  толпой.  "Дорогу!
Дорогу!" -- кричал  Ходжа  Насреддин,  но  даже  сам  с  трудом
различал свой голос в тысячах других голосов, ибо кричали все:
     купцы,  погонщики, водоносы, цирюльники, бродячие дервиши,
нищие,  базарные  зубодеры,  потрясавшие  ржавыми  и  страшными
орудиями  своего  ремесла.  Разноцветные халаты, чалмы, попоны,
ковры, китайская речь, арабская, индусская, монгольская  и  еще
множество  всяких наречий -- все это слилось воедино, качалось,
двигалось, гудело, и поднималась пыль, и замутилось небо, а  на
площадь  бесконечными  потоками  прибывали  новые  сотни людей,
раскладывали товары и присоединяли свои голоса к  общему  реву.
Гончары  выбивали  палочками  звонкую  дробь на своих горшках и
хватали прохожих  за  полы  халатов,  уговаривая  послушать  и,
пленившись  чистотою  звона, купить; в чеканном ряду нестерпимо
для  глаз  сияла  медь,  воздух  стонал  от  говора   маленьких
молоточков,  которыми  мастера  выбивали  узоры  на  подносах и
кувшинах, расхваливая громкими голосами свое искусство и понося
искусство соседей. Ювелиры плавили в маленьких горнах  серебро,
тянули   золото,   шлифовали   на  кожаных  кругах  драгоценные
индийские самоцветы, легкий ветер  порой  доносил  сюда  густую
волну  благоуханий  из  соседнего  ряда,  где торговали духами,
розовым маслом, амброй, мускусом  и  различными  пряностями;  в
сторону  уходил  нескончаемый ковровый ряд -- пестрый, узорный,
цветистый, разукрашенный  персидскими,  дамасскими,  текинскими
коврами,  кашгарскими  паласами,  цветными попонами, дорогими и
дешевыми, для простых коней и для благородных.
     Потом Ходжа Насреддин  миновал  шелковый  ряд,  седельный,
оружейный  и  красильный  ряды, невольничий рынок, шерстобитный
двор -- и все это было только началом базара, а дальше тянулись
еще сотни различных рядов; и чем глубже в толпу  пробивался  на
своем ишаке Ходжа Насреддин, тем оглушительнее вопили, кричали,
спорили,  торговали  вокруг;  да,  это  был  все  тот же базар,
знаменитый и несравненный бухарский базар, равного которому  не
имели в то время ни Дамаск, ни самый Багдад!
     Но вот ряды кончились, и глазам Ходжи Насред-дина открылся
эмирский  дворец,  обнесенный  высокой  стеной  с  бойницами  и
зубчатым верхом. Четыре башни по углам были искусно  облицованы
разноцветной   мозаикой,  над  которой  долгие  годы  трудились
арабские и иранские мастера.
     Перед воротами дворца раскинулся  пестрый  табор.  В  тени
изодранных  навесов лежали и сидели на камышовых циновках люди,
истомленные духотой,-- одинокие и со  своими  семьями;  женщины
укачивали  младенцев,  варили  пищу  в  котлах,  штопали рваные
халаты и одеяла; всюду  бегали  полуголые  ребятишки,  кричали,
дрались  и  падали,  весьма  непочтительно обращая ко дворцу ту
часть тела, которая неприлична для созерцания.  Мужчины  спали,
или  занимались  различными  домашними  делами,  или беседовали
между собой, усевшись вокруг чайников. "Эге! Да эти люди  живут
здесь не первый день!" -- подумал Ходжа Насреддин.
     Его  внимание  привлекли  двое: плешивый и бородатый. Они,
повернувшись спинами друг к другу, лежали прямо на голой земле,
каждый под  своим  навесом,  а  между  ними  была  привязана  к
тополевому  колышку  белая  коза,  до  того тощая, что ее ребра
грозили  прорвать  облезшую  шкуру.  Она  с  жалобным  блеянием
глодала колышек, объеденный уже до половины.
     Ходжа Насреддин был очень любопытен и не мог удержаться от
вопроса:
     -- Мир  вам, жители Благородной Бухары! Скажите мне, давно
ли вы перешли в цыганское сословие?
     -- Не смейся над нами, о путник! --  ответил  бородатый.--
Мы не цыгане, мы такие же добрые мусульмане, как ты сам.
     -- Почему же вы не сидите дома, если вы добрые мусульмане?
Чего вы ждете здесь перед дворцом?
     -- Мы  ждем  справедливого  и многомилостивого суда эмира,
нашего владыки,  повелителя  и  господина,  затмевающего  своим
блеском самое солнце.
     -- Так!  -- сказал Ходжа Насреддин, не скрывая насмешки.--
И давно вы ждете справедливого и многомилостивого  суда  эмира,
вашего  владыки,  повелителя  и  господина,  затмевающего своим
блеском самое солнце?
     -- Мы ждем  уже  шестую  неделю,  о  путник!  --  вмешался
плешивый.--  Вот  этот бородатый сутяга, да покарает его аллах,
да подстелет шайтан свой хвост на его ложе! --  этот  бородатый
сутяга  --  мой  старший  брат.  Наш  отец  умер  и оставил нам
скромное наследство, мы разделили все, кроме козы.  Пусть  эмир
рассудит, кому из нас она должна принадлежать.
     -- Но  где  же  остальное  имущество,  доставшееся  вам  в
наследство?
     -- Мы все обратили в деньги; ведь сочинителям  жалоб  надо
платить,  и  писцам,  принимающим  жалобы, тоже надо платить, и
стражникам надо платить, и еще многим.
     Плешивый  вдруг  сорвался  с  места,  бросился   навстречу
грязному  босому  дервишу  в  остроконечной  шапке  и  с черной
выдолбленной тыквой на боку:
     -- Помолись, святой человек! Помолись, чтобы суд окончился
в мою пользу!
     Дервиш взял деньги, начал молиться. И каждый раз, когда он
произносил заключительные слова молитвы, плешивый бросал в  его
тыкву новую монету и заставлял повторять все сызнова.
     Бородатый с беспокойством поднялся, обшарил глазами толпу.
После  недолгих  поисков  он заметил второго дервиша, еще более
грязного и оборванного и,  следовательно,  еще  более  святого.
Этот  дервиш  потребовал  непомерные  деньги,  бородатый  начал
торговаться, но дервиш, покопавшись под  своей  шапкой,  достал
оттуда  целую горсть крупных вшей, и бородатый, удостоверившись
в его святости, согласился. Поглядывая с торжеством  на  своего
младшего  брата,  он  отсчитал  деньги.  Дервиш, опустившись на
колени, начал громко молиться, перекрывая  своим  басом  тонкий
голос  первого дервиша. Тогда плешивый, обеспокоившись, добавил
денег своему дервишу, а бородатый  --  своему,  и  оба-дервиша,
стараясь превзойти друг друга, закричали и завопили так громко,
что  аллах,  наверное,  приказал  ангелам  закрыть окна в своих
чертогах,  опасаясь  оглохнуть.  Коза,   обгладывая   тополевый
колышек, блеяла жалобно и протяжно.
     Плешивый   бросил   ей   полснопа  клевера,  но  бородатый
закричал:
     -- Убери свой грязный, вонючий клевер от моей козы!
     Он отшвырнул клевер далеко  в  сторону  и  поставил  перед
козой горшок с отрубями.
     -- Нет!  --  злобно  завопил  плешивый брат.-- Моя коза не
будет есть твои отруби!
     Горшок  полетел  вслед  за  клевером,   разбился,   отруби
перемешались  с  дорожной  пылью,  а  братья в яростной схватке
катались уже по земле, осыпая друг друга ударами и проклятиями.
     -- Два дурака дерутся, два  жулика  молятся,  а  коза  тем
временем  подохла  с  голода,--  сказал, покачав головой. Ходжа
Насреддин.-- Эй вы, добродетельные и любящие братья,  взгляните
сюда! Аллах по-своему рассудил ваш спор и забрал козу себе!
     Братья, опомнившись, отпустили друг друга и долго стояли с
окровавленными   лицами,  разглядывая  издохшую  козу.  Наконец
плешивый сказал:
     -- Надо снять шкуру.
     -- Я сниму шкуру! -- быстро отозвался бородатый.
     -- Почему же ты? -- спросил второй; плешь его  побагровела
от ярости.
     -- Коза моя, значит, и шкура моя!
     -- Нет, моя!
     Ходжа  Насреддин не успел вставить слова, как братья опять
катались по земле,  и  ничего  нельзя  было  разобрать  в  этом
хрипящем  клубке, только на мгновение высунулся грязный кулак с
зажатым в нем пучком черных  волос,  из  чего  Ходжа  Насреддин
заключил,  что  старший  брат  лишился значительной части своей
бороды.
     Безнадежно махнув рукой. Ходжа  Насреддин  поехал  дальше.
Навстречу  ему попался кузнец с клещами за поясом -- тот самый,
с которым Ходжа Насреддин разговаривал вчера у водоема.
     -- Здравствуй,  кузнец!   --   радостно   закричал   Ходжа
Насреддин.--  Вот  мы  и  встретились,  хотя  я  и не успел еще
выполнить своей клятвы. Что ты здесь делаешь, кузнец,  разве  и
ты пришел на эмирский суд?
     -- Только будет ли польза от этого суда? -- угрюмо ответил
кузнец.--  Я  пришел  с  жалобой  от  кузнечного ряда. Нам дали
пятнадцать стражников, чтобы  мы  кормили  их  три  месяца,  но
прошел уже целый год, а мы все кормим и кормим и терпим большие
убытки.
     -- А  я  пришел  от  красильного ряда,-- вмешался какой-то
человек со следами краски на руках, с  лицом,  позеленевшим  от
ядовитых  паров,  которые  вдыхал  он  ежедневно  от восхода до
заката.-- Я принес такую же точно жалобу. К  нам  поставили  на
прокормление    двадцать   пять   стражников,   торговля   наша
разрушилась, доходы наши пришли  в  упадок.  Может  быть,  эмир
смилуется и освободит нас от этого нестерпимого ярма.
     -- И  за что только вы ополчились на бедных стражников! --
воскликнул Ходжа Насреддин.-- Право же, они не самые  худшие  и
прожорливые  среди жителей Бухары. Вы безропотно кормите самого
эмира, всех его визирей и сановников, кормите две тысячи мулл и
шесть тысяч дервишей,-- почему же несчастные  стражники  должны
голодать?  И  разве не знаете вы поговорки: там, где нашел себе
пропитание один шакал, сейчас же заводится еще  десяток?  Я  не
понимаю вашего недовольства, о кузнец и красильщик!
     -- Тише! -- сказал кузнец, оглядываясь. Красильщик смотрел
на Ходжу Насреддина с упреком:
     -- Ты   опасный   человек,   путник,   и   слова  твои  не
добродетельны. Но эмир наш мудр и многомилостив...
     Он  не  договорил,  потому  что  завыли   трубы,   ударили
барабаны, весь пестрый табор всколыхнулся, пришел в движение --
и тяжело открылись окованные медью ворота дворца.
     -- Эмир!  Эмир! -- понеслись крики, и народ со всех концов
хлынул ко дворцу, чтобы взглянуть на своего повелителя.
     Ходжа Насреддин занял самое удобное место в первых рядах.
     Сначала из ворот выбежали глашатаи:
     -- Дорогу  эмиру!   Дорогу   светлейшему   эмиру!   Дорогу
повелителю правоверных!
     Следом  за ними выскочила стража, колотя палками направо и
налево, по головам и спинам любопытных, придвинувшихся  слишком
близко;  в  толпе  образовался  широкий  проход,  и вышли тогда
музыканты с барабанами, флейтами, бубнами и карнаями;  за  ними
следовала  свита  --  в  шелках  и  золоте, с кривыми саблями в
бархатных ножнах, усыпанных драгоценными камнями; потом провели
двух слонов с высокими султанами на головах;  наконец,  вынесли
пышно  разукрашенные  носилки,  в  которых под тяжелым парчовым
балдахином возлежал сам великий эмир.
     Толпа зарокотала, загудела  навстречу  ему;  словно  '  бы
ветер  прошел  по  всей  площади, и народ распростерся ниц, как
этого  требовал  эмирский  указ,  повелевавший   верноподданным
смотреть  на  своего  владыку,  с подобострастием и обязательно
снизу вверх. Перед | носилками бежали слуги, расстилая ковры на
пути;
     справа от носилок шел дворцовый мухобой с  опахалом  г  из
конских  хвостов  на  плече,  а  слева степенно и важно 1 шагал

Шествие  замыкала  стража в медных| шлемах, со щитами, копьями,
самострелами и саблями |  наголо;  в  самом  хвосте  везли  две
маленькие   пушки.   |  Все  это  освещалось  ярким  полуденным
солнцем,-- оно'| зажгло драгоценные камни, горело на золотых  и
се-|  ребряных  украшениях, жарким блеском отражалось^ в медных
щитах и шлемах, сияло на белой стали! обнаженных клинков...  Но
в огромной, распростертой;
     ниц  толпе  не  было ни драгоценных камней, ни золота,] ни
серебра, ни даже меди,-- ничего, что могло бы,]  радуя  сердца,
гореть и сиять под солнцем,-- только;
     лохмотья,   нищета,   голод;   и  когда  пышная  эмирская4
процессия двигалась через море грязного, темного, \ забитого  и
оборванного народа, похоже было, что тянут сквозь жалкое рубище
тонкую и единственную^ золотую нить. ;
     Высокий,  устланный коврами помост, откуда надлежало эмиру
излить на преданный ему народ свою милость, был уже оцеплен  со
всех  сторон  стражниками,  а  внизу  на лобном месте хлопотали
палачи,  готовясь  к  исполнению  эмирской   воли:   испытывали
гибкость   прутьев   и   крепость  палок,  вымачивали  в  тазах
многохвостые сыромятные плети, ставили виселицы, точили  топоры
и  укрепляли  в земле заостренные колья. Распоряжался начальник
дворцовой стражи Арсланбек, прославившийся  свирепостью  далеко
за  пределами Бухары; он был красен лицом, грузен телом и черен
волосом, борода покрывала всю его грудь и опускалась на  живот,
голос его был подобен верблюжьему реву.
     Он   щедро  раздавал  зуботычины,  пинки,  но  вдруг  весь
изогнулся и задрожал в подобострастии.
     Носилки, плавно колыхаясь, поднялись на  помост,  и  эмир,
откинув балдахин, явил народу свое лицо.

     ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Он  был  не  очень уж красив с виду, пресветлый эмир; лицо
его, которое придворные поэты всегда сравнивали в своих  стихах
с   полной   серебристой   луной,   гораздо   более  напоминало
перезрелую, вялую дыню. Когда  эмир,  поддерживаемый  визирями,
встал  с  носилок,  чтобы  пересесть  на  золоченый трон. Ходжа
Насреддин  убедился,  что  и  стан  его,  вопреки  единодушному
утверждению  придворных  поэтов,  далеко  не  подобен стройному
кипарису;  туловище  эмира  было  тучным  и  грузным,  руки  --
короткими,  а  ноги  --  столь  кривыми,  что даже халат не мог
скрыть их уродства.
     Визири  заняли  свои  места  с  правой  стороны,  муллы  и
сановники  --  с левой, писцы со своими книгами и чернильницами
разместились внизу,  придворные  поэты  выстроились  полукругом
позади   трона,  глядя  в  затылок  эмиру  преданными  глазами.
Дворцовый мухобой взмахнул  опахалом.  Кальянщик  сунул  в  рот
своему  господину  золотой  чубук. Толпа вокруг помоста затаила
дыхание. Ходжа Насреддин, приподнявшись в седле и вытянув  шею,
весь обратился в слух.
     Эмир   сонно   кивнул   головой.  Стражники  расступились,
пропуская плешивого и бородатого, дождавшихся,  наконец,  своей
очереди.  Братья  подползли  на  коленях  к  помосту, коснулись
губами ковра, свисавшего до земли.
     -- Встаньте! -- приказал великий визирь Бахтияр.
     Братья встали, не  осмеливаясь  отряхнуть  пыль  со  своих
халатов.  Их языки заплетались от страха, речь была непонятна и
сбивчива. Но Бахтияр был многоопытный  визирь  и  понял  все  с
полуслова.
     -- Где ваша коза? -- нетерпеливо прервал он братьев.
     Плешивый ответил ему:
     -- Она  умерла,  о высокорожденный визирь! Аллах взял нашу
козу к себе. Но кому же из нас должна  теперь  принадлежать  ее
шкура?
     Бахтияр повернулся к эмиру:
     -- Каково будет твое решение, о мудрейший из повелителей?
     Эмир  протяжно зевнул и с видом полного безразличия закрыл
глаза. Бахтияр почтительно склонил  голову,  отягощенную  белой
чалмой:
     -- Я   прочел   решение   на   твоем  лице,  о  владыка!..
Слушайте,-- обратился он к братьям; они опустились  на  колени,
готовясь  поблагодарить  эмира  за  мудрость,  справедливость и
милосердие. Бахтияр объявил приговор; писцы заскрипели перьями,
записывая его слова в толстые книги.-- Повелитель правоверных и
солнце  вселенной,  наш  великий  эмир,  да  пребудет  над  ним
благословение аллаха, рассудить соизволил, что если козу взял к
себе  аллах,  то шкура ее по справедливости должна принадлежать
наместнику аллаха на земле, то есть великому  эмиру,  для  чего
надлежит  снять  с  козы  шкуру,  высушить  и  обработать  ее и
принести во дворец и сдать в казну.
     Братья в растерянности переглянулись,  по  толпе  пробежал
легкий шепот. Бахтияр продолжал раздельно и громко:
     -- Кроме  того,  надлежит  взыскать  с  тяжущихся судебную
пошлину в размере двухсот таньга, и дворцовую пошлину в размере
полутораста таньга, и налог  на  содержание  писцов  в  размере
пятидесяти  таньга,  и  пожертвование на украшение мечетей,-- и
все это  надлежит  взыскать  с  них  немедленно  деньгами,  или
одеждой, или прочим имуществом.
     И  еще  не  успел  он  закончить,  как  стражники по знаку
Арсланбека кинулись к братьям, оттащили в сторону, развязали их
пояса и вывернули карманы, сорвали  халаты,  стащили  сапоги  и
вытолкали  в  шею,  босых и полуголых, едва прикрывающих жалкой
одеждой свой срам.
     Все это произошло в полминуты. Сразу же  после  объявления
приговора  весь хор придворных поэтов пришел в движение и начал
славословие на разные голоса:
     -- О мудрый эмир, о  мудрейший  из  мудрых,  о  умудренный
мудростью мудрых, о над мудрыми мудрый эмир!..
     Так  они  восклицали долго, вытягивая шеи по направлению к
трону; каждый старался, чтобы эмир отличил его  голос  из  всех
других  голосов.  А  простые  люди, толпившиеся вокруг помоста,
молчали, с жалостью глядя на братьев.
     -- Ну вот,-- заметил благочестивым тоном Ходжа  Насреддин,
обращаясь  к  несчастным, которые громко рыдали в объятиях друг
друга.-- Вы все-таки не зря просидели шесть недель на  площади.
Наконец-то вы дождались справедливого и всемилостивого решения,
ибо  известно  всем, что в мире нет никого мудрее и милосерднее
нашего эмира, а если кто-нибудь  сомневается  в  этом,--  и  он
обвел  глазами  своих  соседей  в  толпе,-- то недолго крикнуть
стражников, и они предадут нечестивца в руки палачей, и уж  тем
ничего   не  стоит  разъяснить  человеку  всю  гибельность  его
заблуждений. Ступайте с миром домой, о братья;  если  впредь  у
вас  случится  спор из-за курицы -- приходите снова на эмирский
суд,  но  предварительно  не  забудьте   продать   свои   дома,
виноградники  и  поля,  ибо  иначе  вы не сможете уплатить всех
пошлин.
     -- О, лучше бы  нам  умереть  вместе  с  нашей  козой!  --
воскликнули братья, роняя крупные слезы.
     -- Вы  думаете,  там,  на  небе,  мало  своих  дураков? --
ответил Ходжа Насреддин.-- Достойные доверия люди говорили мне,
что нынче и ад и рай набиты дураками до отказа --  больше  туда
не  пускают.  Я  предсказы