не пожертвовал ни гроша на украшение гробниц, говоря, что живым
беднякам  деньги  нужнее,  чем мертвым шейхам. Но простой народ
сам, своей властью, признал  Турахона  праведником;  слава  его
распространилась далеко за пределы Коканда, по всему Востоку. А
майский праздник его имени принадлежал детям.
     Поверье  говорило,  что  в  канун своего праздника дедушка
Турахон ходит по дворам и разносит  ребятишкам,  достойным  его
внимания,   подарки,   оставляя   их  в  подвешенных  для  того
тюбетейках.  Дети  начинали  готовиться  к  торжественному  дню
задолго  до  весны.  Еще  дули пронизывающие ледяные ветры, еще
летел с мглистого неба сухой колкий снег, еще  стояли  черными,
безжизненными  сады  и  звенела  под  арбными  колесами  земля,
превращенная морозом  в  камень,--  а  ребятишки  стайками  уже
собирались  по  утрам  за  стенами, заборами и в других местах,
укрытых от ветра, и с посиневшими, хлюпающими носами,  ежась  в
своих   халатиках   и  зажимая  ладонями  уши,  вели  степенные
длительные   разговоры   о   Турахоне.   Ребятишки   знали    с
достоверностью,  что  он  весьма  разборчив,-- получить от него
подарок было делом очень хитрым и  удавалось  не  всякому.  Для
этого за пятьдесят дней, предшествующих празднику, требовалось:
     во-первых,  ни  разу  не  огорчить  родителей,  во-вторых,
ежедневно совершать какое-нибудь одно доброе дело, например  --
помочь слепому перейти мостик или донести какому-нибудь старику
его  поклажу,  в-третьих,  на  эти  пятьдесят  дней  нужно было
отказаться от сладостей, что так соблазнительно красовались  на
лотках разносчиков, и накопить денег для покупки новой красивой
тюбетейки  (известно было, что дедушка Турахон не любит старых,
засаленных тюбетеек и обычно оставляет их без  внимания,  делая
исключение лишь для самых бедных детей).
     В  течение  пятидесяти дней во всех семьях царили тишина и
благонравие. Дети беспрекословно слушались, ходили на  цыпочках
и разговаривали полушепотом, боясь прогневить дедушку Турахона.
Даже самые отчаянные шалуны превращались на это время в кротких
овечек;  не  слышно  было воплей, криков, не видно драк, игры в
камешки и лихих скачек в развевающихся халатиках, с гиканьем  и
свистом, на спинах друг у друга.
     А  в  канун  праздника  повсюду начиналась великая суета и
беготня --  таинственные  встречи,  пугливый  шепот,  учащенное
биение   маленьких   сердец.  Дело  в  том,  что  муллы  весьма
неодобрительно относились к этому празднику, а в иных местах --
запрещали  его  совсем,  что  придавало  ему  в   глазах   юных
почитателей  Турахона  еще  большую  заманчивость.  Нужно  было
пришить к тюбетейке три ниточки: белую -- знак  добра,  зеленую
-- знак весны и синюю -- знак неба; затем, с наступлением ночи,
тайно  выйти  из  дому  куда-нибудь в сад или виноградник и там

отрывая  взгляда  от  созвездия  Семи  Алмазов. Затем следовало
трижды прочесть тайные слова, обращенные к Турахону,  и  трижды
поклониться  земно,--  и  только совершивши все это, можно было
возвращаться домой  и  ложиться  спать.  Строжайше  запрещалось
вскакивать  ночью  и бегать к тюбетейкам,-- вот почему эта ночь
для многих маленьких нетерпеливцев была мучительна.
     Зато праздничное утро искупало все! Радостный визг стоял в
каждом доме. Одним дедушка Турахон оставлял в подарок  шелковые
халатики, другим -- сапожки с красными или зелеными кисточками,
третьим  --  игрушки  и  сласти; девочкам -- туфли, перстеньки,
платья...  Вот  каким  он  был  добрым  и  заботливым,  дедушка
Турахон!  И  целый день в садах, в легком зеленом дыму весенней
листвы, кружились пестрые детские хороводы и слышалась песенка,
сложенная детьми в честь своего покровителя:
     Открывает южный ветер  Вишен  белые  цветы,  День  встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты
     И  под  ясный  свист  синицы,  Под  весенний  гром  и звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон
     Достает он свертки шелка, Ниток яркие  пучки,  В  руки  он
берет иголку, Надевает он очки .
     Дни  весенние  крылаты,--  Сна  не  зная от забот, Шьет он
мальчикам халаты, Платья девочкам он шьет
     Не склоняя на  подушки  Убеленную  главу,  Он  берется  за
игрушки, За конфеты и халву ..

     И когда всем детям снится В лунном свете майский сон,-- Он
выходит из гробницы -- Добрый старый Турахон...
     Подсмотрели мы с тобою:
     Со  своим  большим  мешком  Благоносною стопою Ходит он из
дома в дом...
     За подарки в день счастливый, Ясный, теплый,  золотой,  Мы
поем ему "спасибо" В нашей песенке простой.
     Пусть  же,  песенке внимая, Погружаясь снова в сон, В этот
день веселый мая Улыбнется Турахон!..
     Вернемся теперь к покинутым нами Ходже  Насреддину  и  его
одноглазому  спутнику. За время нашего отсутствия ничего здесь,
на дороге, не изменилось: они  по-прежнему  сидели  на  камнях,
светило  солнце,  скользили  по  склонам тени облаков, висели в
теплом  воздухе  на  мерцающих  крыльях  стрекозы,  грелись  на
солнцепеке ящерицы.
     Одноглазый продолжал свой рассказ:
     -- Я   внял   коварным   нашептываниям  дьявола.  В  ночь,
предшествующую  празднику  Турахона,  я  отправился   в   обход
окрестных  дворов,  садов  и  виноградников.  Везде  я  собирал
тюбетейки с подарками.  Несколько  раз  я  возвращался  в  свое
логово,  находившееся  в  подвале заброшенной сторожевой башни,
опустошал мешки и опять уходил за добычей.  К  рассвету  я  был
обладателем   нескольких   тысяч  тюбетеек,  множества  детских
халатиков, сапожек с кисточками, платьев,  туфелек,  браслетов,
бус  и  прочей  мелочи.  Глядя на пеструю груду собранного мною
добра, я думал: "Здесь хватит на две чайханы с музыкантами! И я
могу продавать все это беспрепятственно. Кто осмелится опознать
свою вещь? Ведь празднование памяти дедушки Турахона  запрещено
в  Коканде,--  кто  захочет  попасть из-за каких-то халатиков и
тюбетеек в тюрьму?" Вот до каких мерзких и гнусных  помыслов  я
дошел!.. Утомленный бессонной ночью, я незаметно задремал.
     Пробуждение   было  ужасным!  Все  мое  логово  дрожало  и
качалось,   озаряемое   каким-то    странным,    вздрагивающим,
синевато-летучим  блеском.  И в этом грозном блеске передо мною
стоял сам праведный Турахон!  Его  лицо  пылало  гневом,  глаза
прожигали  насквозь, голос гремел, подобно горному водопаду. "О
нечестивец! -- возгласил он.-- О мерзостный грешник и  негодяй!
Ты  осмелился  украсть у детей их чистую радость; вместо криков
восторга и ликования, столь милых моему сердцу, теперь  повсюду
слышен  плач и льются слезы! Ты осмелился наложить черное пятно
на мое беспорочное имя,-- что скажут теперь обо мне дети, когда
не найдут не только подарков, но и своих  новых  тюбетеек?  Они
скажут: дедушка Турахон -- лжец, обманщик и вор; слышишь ли ты,
о  зловонное  вместилище  всех  людских пороков и гнусностей! "
Оцепенев от страха, я внимал гневной речи праведника. "Выслушай
свой приговор, презренный, достойный питаться лишь мясом дохлых
\гиен! -- загремел он.-- Отныне я обрекаю тебя всегда  и  везде
воровать,  как  бы ни опротивело тебе это дело. Ты почувствуешь
отвращение к воровству и все-таки будешь воровать!  Каждый  год
перед  моим  праздником ты будешь подвержен жесточайшим болям в
животе, от которых сможешь избавляться только одним способом --
воровством!  Боль  пройдет,  но  зато  каким  ужасным  мучениям
совести  подвергнешься ты всякий раз по совершении кражи! Целый
год  воздерживаться,  целый  год  жаждать   добродетели,   даже
приблизиться к ней,-- и все-таки в конце года украсть, разрушив
этим  сразу  все  здание  своих  устремлений  к  добру  и своих
воздержаний от зла!.. И все это продолжится до тех пор, пока ты
не искупишь передо мною своей вины, а каким способом должен  ты
искупить ее -- сам догадайся!" И вслед за этими заключительными
словами  Турахона  грянул новый громоподобный удар, покачнувший
до основания  мое  логово.  Раздался  ужасный  треск,  на  меня
посыпалась глина; обезумев, с помутившимся взором я выскочил из
подвала,--  и  в  то  же  мгновение башня рухнула, погребая под
собою все наворованное мною добро.
     -- Это было пять лет  назад,  в  начале  мая,--  подхватил
Ходжа   Насреддин.--   Именно   тогда   сильное  землетрясение,
сопровождаемое небывалой  грозой,  разрушило  в  Коканде  много
домов.  Оно отозвалось даже и в Ходженте: там рухнула старинная
мечеть  Гюхар-Шад,  та  самая,  где  ныне  сидит  один   старый
дервиш...

     Но   здесь   он   остановился,   решив  пока  не  говорить
одноглазому о своем знакомстве с ходжентским старцем.
     -- Так  вот,  оказывается,  кто   был   виновником   этого
землетрясения -- ты!
     -- Увы,  я,--  подтвердил одноглазый.-- Потом я узнал, что
надгробный камень  в  усыпальнице  Турахона  дал  в  этот  день
трещину.  Он  лопнул, когда праведник, обуянный гневом, выходил
из могилы, чтобы покарать меня. С тех пор я пребываю в жалком и
несчастном положении. Каждый год в это время, перед  праздником
Турахона,  меня  постигают  жесточайшие  муки,  которым  ты был
свидетель. Избавиться от них я не могу иначе, как только  путем
воровства.  Теперь  ты  понимаешь,  что  разумел  я  под  неким
целительным действием, не  требующим  вмешательства  лекаря,  и
понимаешь, как очутился кумган в твоей сумке.
     -- Теперь  понимаю.  А  скажи,  не  возобновляется ли твоя
болезнь, если тебя ловят и отбирают украденное?
     Об этом Ходжа Насреддин осведомился неспроста -- на всякий
случай, в предвидении будущего.
     -- Нет, не возобновляется. Но когда меня ловят  --  всякий
раз весьма жестоко бьют. Сегодня били за кумган...
     -- И меня заодно с тобой,-- напомнил Ходжа Насреддин.
     -- А  год  назад андижанские стражники били за молитвенный
коврик...
     -- И стражники отпустили тебя?  Не  посадили  в  подземную
тюрьму?
     -- Разве  ты не слышал сказки о глупом коте? -- усмехнулся
одноглазый.-- У одного человека в  доме  завелись  мыши.  Чтобы
избавиться  от  них,  он подобрал где-то бездомного ободранного
кота. Глупый кот за  одну  ночь  истребил  всех  мышей;  наутро
хозяин,  видя,  что  больше никто не будет причинять ущерба его
запасам, выгнал кота на улицу из уютного дома, где были  мягкие
подушки,  теплый  очаг  и блюдечко с молоком... Стражники умнее
кота!
     Посмеявшись над  этой  сказкой.  Ходжа  Насреддин  спросил
одноглазого,  зачем  направляется  он в Коканд, какие дела ждут
его  там.  Вор   ответил,   что   ежегодно   весной   совершает
паломничество к усыпальнице Турахона и проводит несколько часов
у  надгробия,  обливаясь слезами раскаяния и умоляя о прощении.
Но до сих  пор  все  его  мольбы  оставались  втуне:  праведник
неумолим.
     -- Что же думаешь ты делать дальше?
     -- Жду твоего совета.
     Ходжа  Насреддин  задумался.  Его первоначальное намерение
расстаться с одноглазым -- поколебалось. И  причиной  тому  был
старый  ходжентский  нищий, как бы связавший воедино их судьбы.
"Одного или двух мне спасать от возвращения в низшее  состояние
-- разница  невелика,-- решил Ходжа Насреддин.-- Кроме того, он
узнал мое имя, поэтому безопаснее будет держать его на глазах".
     -- Хорошо, ты будешь со мною. Посмотрим, не удастся ли нам
вдвоем совместными усилиями  умилостивить  дедушку  Турахона  и
смирить  его  праведный  гнев.  Но ты должен принести клятву --
совершать впредь известное тебе целительное действие  не  иначе
как с моего позволения.
     Одноглазый с готовностью принес клятву. Его благодарностям
и славословиям не было конца.
     Между  тем  солнце  уже  давно  перешло  за дневную черту,
окрасило снега на вершинах в нежный палевый цвет, расстелило по
горам густые лиловые тени. Ветер  посвежел,  стрекозы  и  мошки
исчезли,   ящерицы   попрятались   в   камни.  Ходжа  Насреддин
чувствовал томление в пустом желудке, кроме  того,  нужно  было
подумать и о ночлеге.
     -- Вперед!  --  сказал он, садясь на ишака.-- Мы потратили
здесь немало времени, а до Коканда еще далеко.
     Хорошо отдохнувший ишак мотнул головой, закрутил  хвостом,
и они двинулись.

     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Вблизи  Коканда,  в  низине, где жители южной части города
сеяли рис, были в те времена теплые  озера,  питавшиеся  водами
горячих  подземных  источников. Здесь весна начиналась на целую
неделю раньше: вокруг сады еще чернели, а на озерах  --  цвели,
вокруг  --  зацветали,  а  здесь уже зеленели, согретые солнцем
сверху и горячими родниками снизу.
     Отсюда можно заключить, что дедушка Турахон не без  умысла
избрал  эту низину для своей усыпальницы: здесь он мог на целую
неделю  раньше  браться   за   свои   разнообразные   дела   --
портновские,  сапожные,  игрушечные  и  халвяные.  Его скромная
гробница была украшена только двумя черными конскими  хвостами,
укрепленными  на  шестах  перед входом; вокруг теснились старые
корявые карагачи, нижние ветви  которых  были  увешаны  пестрой
бахромой   шелковых  ленточек,  принесенных  сюда  почитателями
праведника. Обилие этих ленточек свидетельствовало, что  память
о нем не тускнеет в сердцах мусульман.
     Перед  гробницей  Ходжа  Насреддин спешился и благоговейно
поклонился Турахону, которого искренне чтил. Одноглазый остался
далеко позади; он полз по дороге  на  коленях,  посыпая  голову
пылью  и горестно крича: "О милосердный Турахон, прости меня во
имя аллаха! " Его покаянный голос едва слышался за карагачами.
     Пришел старик, хранитель гробницы,-- в лохмотьях, с  лицом
желтым  и  сморщенным,  как  вяленая  урю-чина, но с глазами, в
которых светился  скрытый  огонь.  Открылась  резная  дверь  --
ветхая, потемневшая, насквозь изъеденная древесными червями. Из
прохладной  полутьмы  пахнуло  древностью  -- странным запахом,
проникающим в душу. Сняв сапоги, надев мягкие туфли,  услужливо
предложенные  стариком. Ходжа Насреддин вошел в гробницу. Белые
стены из грубо отесанного камня, без  украшений,  без  росписи,
поддерживали   купол   с  двумя  узкими  зарешеченными  окнами;
полутьму просекали два  тонких  лезвия  света,  скрещиваясь  на
каменном  надгробии,  расколотом  поперек. От входа к надгробию
шла приподнятая над полом каменная дорожка шириною в два локтя,
а по обеим сторонам ее лежал  на  полу  серо-зеленоватый  прах,
скопившийся   здесь   веками.   По   обычаю,  он  сохранялся  в
неприкосновенности: великим кощунством было бы оставить на  нем
свой  след. И такая тишина была в гробнице, что Ходжа Насреддин
услышал  звон  собственной  крови  в  ушах;  он  приблизился  к
надгробию,  склонился  над  ним,  поцеловал камень, под которым
покоилось одно из самых добрых сердец, когда-либо  бившихся  на
земле.
     -- О  милосердный  Турахон, неужели моему греху никогда не
будет искупления? -- послышались близкие вопли,  и  в  гробницу
вполз  одноглазый.  Голова его была серой от пыли, плоское лицо
разодрано в кровь, он упал грудью на камень и затих.
     Ходжа Насреддин вышел, оставив его  наедине  с  Турахоном.
Прошел  час,  второй.  Одноглазый не выходил из гробницы. Ходжа
Насреддин терпеливо ждал, сидя на  ветхом  истертом  коврике  в
тени  карагача  и беседуя со стариком хранителем о дервишизме и
его преимуществах перед всяким иным образом жизни.
     -- Ничего не  иметь,  ничего  не  желать,  ни  к  чему  не
стремиться,  ничего  не  бояться,  а  меньше  всего -- телесной
смерти,--  говорил  старик.--  Как  иначе  можно  жить  в  этом
скорбном  мире, где ложь громоздится на ложь, где все клянутся,
что хотят помочь друг другу, но помогают только умирать.
     -- Это не жизнь, а бесплотная тень  ее,--  возражал  Ходжа
Насреддин.-- Жизнь -- это битва, а не погребение себя заживо.
     -- Что  касается  внешней  телесной  жизни, то слова твои,
путник, вполне справедливы,-- отозвался старик.-- Но ведь  есть
еще   и   внутренняя,   духовная  жизнь  --  единственное  наше
достояние,  над  которым  не  властен  никто.  Человек   должен
выбирать  между  пожизненным рабством и свободой, что достижима
лишь во внутренней жизни и только ценой  величайшего  отречения
от телесных благ.
     -- Ты нашел ее?
     -- Да, нашел. С тех пор как я отказался от всего излишнего
-- я не  лгу,  не  раболепствую,  не  пресмыкаюсь,  ибо не имею
ничего, что могли  бы  у  меня  отнять.  Разве  мою  старческую
телесную  жизнь? Пусть возьмут; говоря по правде, я не очень ею
дорожу... Вот -- гробница Турахона; муллы не любят его,  стража
преследует  его почитателей, но я, как видишь, не боюсь открыто
служить ему,-- вполне бескорыстно, из одного  лишь  внутреннего
влечения.
     -- Что  бескорыстно,  я  вижу  по  твоей одежде,-- заметил
Ходжа Насреддин, указывая на халат старика, неописуемо  рваный,
пестрящий  заплатами,  с  бахромою внизу -- сшитый как будто из
тех ленточек и тряпочек, что висели вокруг на деревьях.
     -- Я не прошу многого от жизни,-- продолжал старик.-- Этот
рваный халат, глоток воды, кусок ячменной лепешки -- вот и все.
А моя свобода всегда со мною, ибо она -- в душе!
     -- Не в обиду тебе, почтенный  старец,  будь  сказано,  но
ведь  любой  покойник  еще  свободнее, чем ты, ибо ему вовсе уж
ничего не нужно от жизни, даже глотка воды!  Но  разве  путь  к
свободе это обязательно -- путь к смерти?
     -- К смерти? Не знаю... Но к одиночеству -- обязательно.
     Помолчав, старик закончил со вздохом:
     -- Я давно одинок...
     -- Неправда! -- отозвался Ходжа Насреддин.-- В твоих речах
я расслышал  и  боль  за  людей,  и жалость к ним. Твоя жалость
будит отголосок во многих сердцах,-- значит, ты  не  одинок  на
земле.  Живой  человек  одиноким  не  бывает  никогда.  Люди не
одиноки, они -- едины; в этом -- самая глубокая  истина  нашего
совместного бытия!
     -- Утешительные  выдумки!  От  холода,  ветра,  дождя люди
защищаются стенами, от жестокой правды -- различными выдумками.
Защищайся, путник, защищайся, ибо правда жизни страшна!
     -- Защищаться? Нет, почтенный старец,-- я не защищаюсь,  я
нападаю!  Везде  и  всегда  я  нападаю,  в  каком бы обличье ни
предстало мне земное зло! И если мне суждено  пасть  в  борьбе,
никто  не скажет, что я уклонялся от боя! И мое оружие перейдет
в другие руки,-- уж я позабочусь об этом! ,
     Горячее слово Ходжи Насреддина  было  прервано  появлением
одноглазого из гробницы. Его лицо было тихим и бледным. Пока он
умывался у водоема, старик рассказал:
     -- Каждый  год  этот  несчастный высаживает возле гробницы
черенок розы, в надежде, что он примется, и  это  будет  знаком
прощения.  Но  до  сих  пор ни один черенок не принялся. У меня
выступают слезы на глазах при виде этого человека; ты правильно
угадал во мне жалостливость к людям, о путник! Я освободился от
корыстолюбия, тщеславия, зависти, чревоугодия,  страха,  но  от
жалости  освободиться  не  могу. Аллах дал мне мягкое сердце, и
оно не хочет затвердеть..
     Одноглазый в это время занимался своими делами:
     он достал из-за пазухи завернутый в сырую  тряпку  черенок
и, взрыхлив ножом землю, воткнул его перед входом в гробницу.
     -- Не примется,-- шепнул Ходжа Насреддин старику.-- Так не
сажают.
     -- Может  быть,  и  примется,--  ответил  старик.-- Я буду
ухаживать за этим черенком, буду поливать его трижды в день.
     Ходжа Насреддин заметил слезы, блеснувшие  в  уголках  его
серых глаз.

     Все   дела  у  гробницы  были  закончены.  Простившись  со
стариком, наши путники покинули тенистую  прохладу  карагачевой
рощи Турахона.
     А  Коканд  встретил их горячей пылью, давкой и сутолокой у
городских ворот. Начинались большие весенние базары, ворота  не
успевали пропускать всех прибывших.
     Под  городской  стеной  с  наружной  стороны гудел пестрый
табор с навесами из камышовых циновок, с палатками  из  конских
попон,   с  харчевнями  и  чайханами,  в  которых  шла  кипучая
торговля. Вдоль дороги, в неглубоких ямах сидели  нищие,  такие
же  сухие  и желтые, как безводная земля вокруг,-- они каза