месяца  с  небольшим
поверг  в  полную  нищету  соседа  справа, опустошив его дотла.
Никакие замки и запоры не могли меня удержать:  я  открывал  их
так   же  легко,  как  простую  щеколду.  Терпение  моего  отца
истощилось, он проклял меня и выгнал из дому. Я ушел, прихватив
его единственный халат и последние  деньги  --  двадцать  шесть
таньга.  Мне  было  в ту пору восемь с половиной лет... Не буду
утомлять твоего слуха  рассказами  о  моих  странствиях,  скажу
только,  что  я  побывал и в Мадрасе, и в Герате, и в Кабуле, и
даже в Багдаде. Всюду я воровал,-- это было  моим  единственным
занятием,  и  в  нем я достиг необычайной ловкости. Тогда вот и
выдумал  я  этот  гнусный  способ  --   ложиться   на   дорогу,
притворяясь  больным,  с целью обворовать человека, проявившего
ко  мне  милосердие.  Скажу  не  хвастаясь,  что  в  презренном
воровском  ремесле вряд ли со мною может сравниться кто-либо из
воров не только Ферганы, но и всего мусульманского мира!
     -- Подожди! -- прервал его Ходжа Насреддин.-- А знаменитый
Багдадский вор, о котором рассказывают такие чудеса?
     -- Багдадский вор? -- Одноглазый засмеялся.-- Знай же, что
я и есть тот самый Багдадский вор!
     Он помолчал, наслаждаясь изумлением, отразившимся на  лице
Ходжи  Насреддина,  потом  его  желтое  око заволоклось туманом
воспоминаний.
     -- Большая часть рассказов о моих похождениях  --  досужие
выдумки,  но  есть и правда. Мне было восемнадцать лет, когда я
впервые попал в Багдад, в этот сказочный город, полный сокровищ
и лопоухих дураков, владеющих ими.  Я  хозяйничал  в  лавках  и
сундуках   багдадских   купцов,  как  в  своих  собственных,  а
напоследок забрался в сокровищницу самого калифа. Не так  уж  и
трудно  было  в  нее  забраться, по правде говоря. Сокровищница
охранялась  тремя  огромными  неграми,  каждый  из  которых   в
одиночку  мог бороться с быком, и считалась поэтому недоступной
для воров и грабителей. Но я знал, что один из негров глух, как
старый пень, второй -- предан курению гашиша и вечно спит, даже
на  ходу,  а  третий  наделен  от  природы  такой   невероятной
трусостью, что шуршание ночной лягушки в кустах повергает его в
дрожь  и трепет. Я взял пустую тыкву, прорезал в ней отверстия,
изображающие глаза и оскаленный рот, посадил  тыкву  на  палку,
вставил  внутрь  горящую  свечу,  облек все это белым саваном и
поднял ночью из кустов навстречу трусливому негру. Он судорожно
вскрикнул и упал замертво. Сонливый  не  проснулся,  глухой  не
услышал;
     с  помощью отмычек я беспрепятственно вошел в сокровищницу
и вынес оттуда столько  золота,  сколько  мог  поднять.  Наутро
весть  об ограблении калифской сокровищницы разнеслась по всему
городу, а затем -- по  всему  мусульманскому  миру,  и  я  стал
знаменит.
     -- Рассказывают,  что  впоследствии Багдадский вор женился
на дочери калифа,-- напомнил Ходжа Насреддин.
     -- Чистейшая ложь! Все эти россказни обо мне,  относящиеся
к  различным  принцессам,--  вздор  и  выдумки. С детских лет я
презирал женщин, и -- благодарение аллаху! --  никогда  не  был
одержим   тем   странным   помешательством,   которое  называют
любовью.--   Последнее   слово   он   произнес    с    оттенком
пренебрежения,   видимо  немало  гордясь  своим  целомудрием.--
Помимо того, женщины, когда их обворуешь даже на самую малость,
ведут себя так непристойно и поднимают такой невероятный  крик,
что  человек  моего  ремесла  не может испытывать к ним ничего,
кроме отвращения. Ни за что в мире я не женился бы ни на  какой
принцессе, даже самой прекрасной!
     -- Подождем, пока ты не изменишь к лучшему своего мнения о
китайской    либо    индийской   принцессе,--   вставил   Ходжа
Насреддин.-- Тогда я скажу: полдела  сделано,  остается  только
уговорить принцессу.
     Вор  понял и оценил насмешку; его плоская шельмовская рожа
с бельмом на одном  глазу  и  с  огромным  синяком  под  другим
осветилась ухмылкой:
     -- Можно  подумать,  что  Ходжа  Насреддин  подсказал тебе
столь тонкий и язвительный ответ.
     Услышав свое имя. Ходжа Насреддин  насторожился,  опасливо
оглянулся. Но вокруг было ясное весеннее безлюдье; скользили по
бурым  склонам тени облаков, плывущих на юг, висели в солнечном
воздухе  на  мерцающих  крыльях  стрекозы;   рядом   с   Ходжой
Насред-дином примостилась на горячем камне изумрудная ящерица и
дремала,  приоткрывая  время  от  времени живые черные глазки с
узеньким золотым ободочком.
     -- Тебе приходилось встречать  Ходжу  Насреддина  в  твоих
воровских скитаниях?
     -- Приходилось,--  ответил  одноглазый.--  Невежественные,
малосведущие  люди  часто  приписывают  мне  его  дела,  и   --
наоборот.  Но в действительности между нами нет и не может быть
никакого сходства.  В  противоположность  Ходже  Насреддину,  я
провел  всю  жизнь в пороках, сея в мире только зло и нисколько
не заботясь об усовершенствовании  своего  духовного  существа,
без  чего, как известно, невозможен переход из бренного земного
бытия в  иное,  высшее  состояние.  Своими  гнусными  делами  я
обрекал себя начать сызнова весь круг звездных странствий.
     Ходжа  Насреддин не верил ушам: одноглазый говорил словами
старого дервиша из ходжентской мечети Гюхар-Шау! "Неужели и он,
этот вор, причастен к тайному братству Молчащих и Постигающих?"
-- подумал Ходжа Насреддин, но тут же отверг эту мысль, как  ни
с чем несообразную.
     Догадки, одна другой невероятнее, теснились в его уме.
     -- Таков  я,-- продолжал одноглазый сокрушенным голосом.--
Только круглый невежда  может  искать  сходства  между  мною  и
Ходжой  Насреддином,  вся  жизнь которого посвящена деятельному
добру и послужит примером для многих  поколений  в  предстоящих
веках.
     Последние  сомнения  исчезли:  он  повторял  слова старого
нищего. "Знает ли он мое имя?" -- раздумывал  Ходжа  Насреддин,
проницательно  глядя  в  лицо  вору,  стараясь  уловить хотя бы
слабую тень притворства.
     -- Скажи, а где встречался ты с Ходжой Насреддином?
     Подозрения  не  оправдывались;   на   этот   раз   совесть
одноглазого  была  чиста: он в самом деле не знал, кто сидит на
камне перед ним.
     -- Я встретил его в  Самарканде.  С  душевным  прискорбием
должен  сознаться, что и эту единственную встречу я ознаменовал
гнусным делом. Однажды весной, шныряя по самаркандскому базару,
я услышал шепот: "Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин!"  Шептались
двое  ремесленников;  устремив свой единственный глаз по дороге
их взглядов, я увидел перед  одной  лавкой  ничем  по  виду  не
примечательного,  средних  лет  человека,  державшего  в поводу
серого  ишака.  Этот  человек   покупал   халат   и   собирался
расплачиваться. Его лицо я увидел только на мгновение, мельком.
"Так   вот   он,  прославленный  Ходжа  Насреддин,  возмутитель
спокойствия,  имя  которого  благословляют  одни  и  проклинают
другие!"  --  подумал  я.  И  в  мою душу закралось дьявольское
искушение -- обокрасть его. Нет, не ради наживы,  ибо  я  в  то
время  имел  достаточно  денег,  но  из  одного  лишь  гнусного
воровского честолюбия. "Пусть я буду единственным в мире вором,
который   может   похвалиться,   что   обокрал   самого   Ходжу
Насреддина!"  --  сказал я себе, и ни мало не медля приступил к
осуществлению своего замысла.  Тихонько,  сзади,  я  подошел  к
ишаку  и  гладкой  палочкой  засунул  ему  под хвост вывернутый
наизнанку стручок красного едкого  перца.  Почуяв  в  некоторых
частях  своего  тела  невыносимое  жжение,  ишак  начал вертеть
головой и хвостом, а затем, решив, что под его задом  разложили
костер,--  заревел, вырвался из рук Ходжи Насреддина и бросился
в сторону, опрокидывая на пути корзины с лепешками,  абрикосами
и   черешнями.   Ходжа  Насреддин  погнался  за  ним;  возникло
смятение; воспользовавшись этим, я  без  помехи  взял  халат  с
прилавка...
     -- Так  это  был  ты,  о потомок нечестивых, о сын греха и
позора! -- воскликнул Ходжа Насреддин  с  пылающими  глазами.--
Клянусь аллахом, никогда и никто до тебя не устраивал надо мною
подобных  шуток!  Ты  едва  не свел с ума нас обоих,-- я пролил
десять потов, стараясь утихомирить его брыкание и вопли, прежде
чем догадался заглянуть ему под хвост! Ах, если бы  ты  попался
мне  тогда  под  горячую руку,-- после этого даже канибадамские
сапоги показались бы тебе мягче пуховых подушек!
     Забывшись, он своим негодованием выдал себя;
     когда опомнился -- было  уже  поздно:  вор  понял,  с  кем
судьба столкнула его на дороге.
     Трудно  описать  чувства  одноглазого  вора. Он упал перед
Ходжой Насреддином на колени, схватил полу его халата и  приник
губами к ней, словно паломник при встрече со святым шейхом.
     -- Пусти!  --  кричал  Ходжа Насреддин, дергая халат.-- Вы
что, сговорились обязательно сделать из меня святого?  Я  самый
обычный  человек  на этой земле,-- сколько вам раз повторять! И
не  хочу  быть  никем  иным:  ни  шейхом,   ни   дервишем,   ни
чудотворцем, ни звездным странником!
     -- Да  будет  благословенна  во  веки веков эта дорога, на
которой мы встретились! -- твердил одноглазый.-- Помоги мне,  о
Ходжа Насреддин, мое спасение в твоих руках!
     -- Пусти!  -- В запальчивости Ходжа Насреддин дернул халат
так, что пола затрещала.--  Где  это  записано,  что  я  обязан
спасать  всех  нищих  и  всех  воров, шатающихся по белу свету?
Хотел бы я знать, кто спасет меня самого от вас?
     Но, видимо, судьба и в самом деле записала где-то в  своих
книгах,  что  Ходже Насреддину за сорокалетним рубежом надлежит
заниматься духовным спасением  заблудших;  пришлось  ему  вновь
усесться  на  тот  же  камень  и  дослушать  до  конца  повесть
одноглазого вора.

     ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     -- Дальнейшие события моей жизни протекали стремительно,--
продолжал вор.-- Многое я пропускаю,  буду  говорить  только  о
самом   главном.   Я  пребывал  в  своих  гибельных  пороках  и
заблуждениях, пока не встретил  одного  благочестивого  старца,
мудрые  поучения которого вожглись в мою грудь, как Сулейманова
печать. Этот старец  обнажил  передо  мною  всю  мерзость  моих
пороков  и  указал  способ  очищения, но я, глупец, не сумел им
воспользоваться. Расскажу все как было, по  порядку.  Пять  лет
назад, в конце зимы, я пришел в Маргелан -- город шелка. Шайтан
соблазнил  меня  запустить  руку  в  пояс  к афганцу; на этом я
попался. Афганец меня схватил, я вырвался,  в  погоню  за  мной
кинулся  весь  базар; я метался, как перепел в сетке. Вероятно,
этот день был бы в моей жизни последним,  но,  забежав  в  один
переулок, я услышал слабый старческий голос:
     "Прячься  здесь!.."  У дороги сидел какой-то старый нищий.
"Прячься!" -- повторил он. Мы обменялись халатами; я сел на его
место и низко  опустил  голову,  чтобы  скрыть  лицо,  а  нищий
перешел   через   дорогу   и   сел   напротив.  Преследователи,
ворвавшиеся в переулок, не обратили внимания на двух  смиренных
нищих, промчались мимо, рассыпались по дворам. Воспользовавшись
этим,  старик  вывел  меня  из  переулка  и укрыл в свое убогом
жилище.
     -- Остановись,-- прервал Ходжа Насреддин: все уже было ему
ясно.-- Этот нищий задумал обратить тебя на  путь  добродетели,
долго   рассказывал  о  звездных  странствиях  нашего  духа,  о
конечной победе добра на земле через пятьсот тысяч лет, но  как
только пропели полуночные петухи, он умолк и не произнес больше
ни слова.
     -- Неужели  это был ты? -- Одноглазый в страхе отодвинулся
от Ходжи Насреддина.-- Неужели  это  правда,  что  я  слышал  о
тебе,-- будто ты можешь принимать любой облик, какой захочешь?
     -- Продолжай  свой  рассказ. Почему же ты не последовал по
благочестивому пути, указанному старцем?
     -- О  горе!  --  воскликнул  одноглазый.--   Твой   вопрос
вонзается  в мое сердце подобно отравленному шипу! Знай же, что
я не остался глух к поучениям старца. Подобно жаркому  пламени,
его  слова  растопили  свинец  моих  заблуждений. Перед тем как
пропели полуночные петухи и старец умолк, я, заливаясь слезами,
раскаялся. Охваченный благоговейным трепетом, я дал ему  клятву
исправиться, вступить на стезю добродетели, с тем чтобы никогда
уж  больше  не покидать ее. Тогда-то и назвал старец твое имя и
открыл мне великий смысл твоего  земного  бытия.  "Посмотри  на
Ходжу  Насреддина!  --  говорил  он.-- Вот человек, который всю
свою жизнь щедро обогащает мир добром, не думая и  не  заботясь
об  этом,--  просто  потому,  что  не умеет жить иначе. Если ты
сможешь уподобиться ему хотя бы в ничтожной мере --  ты  спасен
для  будущего  высшего  бытия  в  иных  воплощениях". Я покинул
лачугу старца на крыльях надежды, мое сердце светилось в груди.
Клянусь,-- уже давно я вступил бы на  предуказанную  им  тропу,
если  бы  дьявол,  этот  известный  враг  людей,  этот коварный
гаситель всех  наших  спасительных  устремлений  и  благородных
порывов,  не  поспешил  подстелить  мне  под ноги свой мерзкий,
жилистый,   облезший   хвост,   наступив   на   который   я   и
поскользнулся!..  Сжигаемый  нетерпением  поскорее начать новую
жизнь, я решил отправиться в Кокан д, где  меня  знали  меньше,
чем в других городах. У меня было около четырех тысяч таньга, в
моем воображении пленительно рисовалось будущее, преисполненное
одной   только  добродетели,  без  малейшей  примеси  греха.  Я
предполагал открыть в Коканде чайхану,  застелить  ее  коврами,
повесить  клетки  с певчими птицами и в тишине, в прохладе, под
нежный плеск фонтана, вести  с  гостями  благочестивые  беседы,
наполняя  их души светом истины, открытой мне старцем. Для себя
я определил самый скромный образ жизни, а весь избыток  доходов
предназначил   сиротам   и  вдовам.  Соизмерив  свои  деньги  с
предстоящими затратами на покупку  чайханы,  посуды,  ковров  и
прочего,  я  убедился,  что  денег  мне  хватает  на все, кроме
музыкантов, которые играли бы на  дутарах  и  тонкими  голосами
пели благонравные песни, содержащие в себе назидательный смысл.
Недоставало  мелочи,  каких-нибудь  трехсот--четырехсот таньга.
Вот здесь-то дьявол и выкопал яму соблазна на моем пути,  сведя
меня  по  дороге  в  Коканд  с  одним искусным игроком в кости.
"Сыграю в последний раз,--  сказал  я  себе.--  Этот  грех  мне
простится,  ибо  я  употреблю  выигранные  деньги  на  хорошее,
праведное дело; если же у меня после выигрыша окажется  избыток
денег  --  я  раздам его бедным". Казалось бы, человек, имеющий
такие благочестивые намерения, вправе ожидать  помощи  свыше  в
игре, но случилось не так...
     -- Дальнейшее  мне  известно,-- сказал Ходжа На-среддин.--
Вы играли всю ночь, а к утру ты остался без  гроша  в  кармане.
Твоя  чайхана,  ковры,  клетки  с  птицами, фонтаны, музыканты,
благонравные беседы и  назидательные  песни  --  все  уплыло  в
карман  к  счастливому  игроку.  Вдобавок, ты отдал ему сапоги,
халат, тюбетейку и даже, помнится, рубаху,  оставшись  в  одних
штанах.
     -- Во  имя  пророка!  --  воскликнул  одноглазый.--  Какое
всеведение! Откуда ты знаешь -- даже о рубахе?  Значит,  верно,
что по глазам любого человека ты читаешь его прошлое и будущее?
     -- По  твоему  единственному  глазу я могу прочесть только
прошлое; что касается будущего -- оно скрыто за твоим  бельмом.
Продолжай.
     -- Что  оставалось  мне делать после проигрыша? Расстаться
навсегда с мечтами о добродетельной жизни? От  подобных  мыслей
мир заволакивался черным дымом передо мною. "Нет! -- решил я.--
Надо  быть  твердым  в  своих  устремлениях к добру. Это дьявол
сбивает меня, в отчаянии, что моя душа ускользает из его хищных
лап. Лучше я совершу еще один, самый последний грех, но вступлю
на стезю, предуказанную старцем!" С таким  твердым  решением  я
пришел  в  Коканд,  и  здесь  услышал новость, смутившую разум.
Оказывается, в Коканде недавно  воцарился  новый  хан,  и  этот
город, бывший ранее цветущим садом для всех воров и мошенников,
сделался  теперь  для  них бесплодной пустыней. Новый хан завел
такие жестокие порядки, что ворам не оставалось  ничего  иного,
как  только  бежать  из  города или бросать свое ремесло. Хан с
позором выгнал со службы старого начальника  городской  стражи,
за которого в течение долгих лет не уставали молиться в мечетях
все кокандские воры, и поставил нового -- человека деятельного,
честолюбивого   и  бессердечного,  по  имени  Камильбек.  Новый
начальник, ища ханского благоволения, поклялся извести в городе
всяческое воровство с  корнем;  ко  времени  моего  прибытия  в
Коканд  он  вполне успел в этом жестоком намерении. Он наводнил
город множеством искусных шпионов и свирепых стражников; нельзя
было украсть ничего, даже горошины из мешка, чтобы  тут  же  не
попасться  им в лапы. Пойманным отрубали кисть правой руки и на
лбу каленым железом выжигали клеймо; если даже иному ловкачу  и
удавалось  украсть  какую-нибудь  мелочь,  то  некуда  было  ее
девать, потому что за  скупку  краденого  полагалось  такое  же
наказание,  и  все  боялись.  Таким  образом,  на  моем  пути к
праведной жизни возникло новое  препятствие  --  этот  жестокий
начальник  со  своими  бесчеловечными порядками. Несколько дней
провел я в тягостном раздумье, не  зная,  что  делать,  с  чего
начать.  Между  тем  подошел уже май, близился праздник дедушки
Турахона,  гробница  которого  находится,  как  тебе  известно,
неподалеку от Коканда. И вот гнусный дьявол, в своем неутомимом
стремлении  овладеть  моей  душой,  внушил мне гибельную мысль:
воспользоваться  этим  праздником,   чтобы   раздобыть   денег,
необходимых для вступления на путь благочестия...
     Но  покинем  на  короткое  время  одноглазого вора и Ходжу
Насреддина,-- расскажем о весеннем празднике дедушки  Турахона,
так  как  без  этого  рассказа  многое осталось бы непонятным в
нашем дальнейшем повествовании.
     По старинному преданию, Турахон, родом кокан-дец,  остался
уже  в пятилетнем возрасте круглым сиротой и пошел скитаться по
базару, выпрашивая милостыню. До самого дна  испил  он  горькую
чашу   безысходного   сиротства;  такое  испытание  может  либо
ожесточить  человека,  превратив  его  сердце  в  камень,  либо
направить  к  возвышенной  человеческой  мудрости, если обиду и
горечь за себя он -- силой своего духа -- сможет переплавить  в
обиду и горечь за всех. Так и случилось с Турахоном: в зрелость
он  вошел с душою, раскаленной гневом к жестокосердым богачам и
жалостью к бедным, особенно к детям, бессильным помочь себе.
     Ему было двадцать пять лет, когда  он  с  одним  караваном
ушел  из  Коканда;  вернулся же в родные края уже сорокалетним.
Все это  время  он  провел  в  Индии  и  Тибете,  изучая  тайны
врачевания,   и   достиг   в   своем  деле  необычайных  высот.
Рассказывали, что он исцеляет прикосновением, говорили еще, что
с богатых людей он неукоснительно берет  за  исцеление  большую
плату, но тут же все полученное тратит на детей бедноты.
     Он  ходил  всегда  сопровождаемый  толпой  ребятишек  всех
возрастов; когда у него бывали  деньги,  он  подходил  к  лавке
торговца  игрушками  или  сластями  и  покупал ее сразу всю для
своих маленьких друзей. Если же денег у  него  не  было,  а  на
глаза попадался какой-нибудь полуголый босой малыш, Турахон без
дальних  слов  вел  его  сначала  к  продавцу  халатов, затем к
продавцам сапог, поясов, тюбетеек и всюду произносил только два
слова:   "Будь   милосердным!"   И   продавцы,   трепеща    под
взыскательным  взглядом  старца,--  а ко взрослым он был весьма
строг,--  обували  и  одевали  ребенка,  не  осмеливаясь   даже
заикнуться  о  деньгах,  памятуя,  что дедушка Турахон волен не
только исцелять, но и наказывать жестокосердых болезнями.
     Когда он умер, тысячи детей, заливаясь слезами,  провожали
старца  на  кладбище.  Ученые  мударрисы и муллы не согласились
причислить Турахона к  сонму  праведников:  он-де  не  соблюдал
постов, нарушал-де правила и установления ислама и за всю жизнь