в  прошлом  занимал  бы  должность  ниже
правителя  дворцовых  дел  где-нибудь  в  Стамбуле,   Тегеране,
Хорезме,--  не  было  ни  одного,  не  подавшего  в  свое время
спасительного совета царю, и как раз в  ту  минуту,  когда  все
визири, вельможи и сановники безмолвствовали в растерянности,--
ни  одного,  имевшего  в  прошлом  награду  ниже знака Большого
Льва...
     Обычно  доверители  начинали  стекаться  к  водоему  после
полудня,  и  тогда  шум  здесь  несколько  затихал,  ибо  писцы
погружались в дела. Но маленький Насреддин пришел  до  полудня,
то есть в часы наибольших раздоров. Все кипело и клокотало; кто
с кем спорил, кто кого ругал -- понять было невозможно:
     каждый  поносил  всех,  и  все  --  каждого;  стоял  такой
невообразимый крик, что было  удивительно,  как  может  вода  в
Ески-Хаузе  оставаться  гладкой  и  спокойной под этим ураганом
злобной ругани и всяческих клевет.
     -- О сын шелудивой гиены! -- кричал, обращаясь  к  соседу,
какой-то  хилый  старик,  тощий  и скрюченный, похожий на букву
"мим".-- О презренный невежда, не  умеющий  даже  написать  как
следует  "алиф"!  Все  помнят,  какую  жалобу  в суд сочинил ты
минувшей зимой. Вместо "факел начальствования  и  благочестия",
ты  написал  "факал -- плакал на кол -- шествования..."; "факал
-- на кол -- плакал" -- вот что ты написал!
     -- Кто написал "факал -- на кол"?.. Я  написал  "факал  --
плакал"? -- задохнулся от ярости его сосед, похожий на букву...
но  даже нельзя сказать, на какую он был похож букву,-- скорее,
на весь арабский  алфавит  сразу,  ибо  все  время  менял  свои
очертания,  находясь  в  беспрерывно  мелко  трясучем  движении
каждой  частью  тела  отдельно  --  головой,  ногами,   руками,
пальцами  и  спиной; казалось, что даже и внутренности его тоже
все время движутся и перемещаются в  животе.--  Вспомни  лучше,
как  в прошлом году ты чуть не погубил своего доверителя, когда
в  прошении  к  эмиру,   вместо   "величество",   ты   написал:
"яичество"! Вспомни!
     Кругом   хихикали,  хохотали,  фыркали,  подхрюки-вали  на
разные  голоса.  Скрюченный,  похожий  на  "мим"   писец   весь
перекосился и заскрежетал зубами, готовясь достойно ответить.
     Маленький Насреддин не стал дожидаться его ответа и прошел
мимо.
     Не  без труда разглядел он среди этого самума злобы одного
пожилого писца, не принимавшего участия в общей склоке,-- да  и
то  не  по  благоразумию  и кротости, а по другой весьма тонкой
причине. Он слушал.  Вытянув  длинную  шею,  блестя  на  солнце
огромным  голым  черепом,  как  бы  сплюснувшим  своею тяжестью
сдавленное костлявое лицо, он слушал,  хватая  на  лету  каждое
слово, неосторожно брошенное в горячке взаимопопреков и могущее
послужить ему для доноса. И тут же тайно записывал, чужеземными
буквами,  дабы  какая-нибудь  случайность  не открыла его перед
остальными писцами. Когда маленький Насреддин подошел к нему,--
он  как  раз  записывал.  "Яичество",--   шептал   он,   скрипя
тростниковым  пером,--  и  такая пришипилась в углах его тонких
губ, такая тихая, змеиная, зловеще-радостная  усмешка,  что  по
ней безошибочно заранее можно было определить вкус той яичницы,
которую  намеревался  он  изготовить  для  кого-то  в ближайшем
будущем из этого "яичества".
     Подняв глаза на маленького Насреддина, он спросил:
     -- Что тебе нужно, мальчик?
     -- Мне нужна коротенькая надпись --  тушью,  на  китайской
бумаге. Совсем коротенькая.
     -- Коротенькая надпись! -- воскликнул писец, обрадовавшись
доверителю,  да  еще  такому,  перед  которым  по  младолетию и
неопытности его -- можно  во  всю  ширь  безоглядно  распустить
павлиний  хвост  вранья.--  Возблагодари  же,  мальчик, судьбу,
которая привела тебя ко мне,  ибо  никто  лучше  меня  во  всей
Бухаре  не  пишет  именно  кисточкой, именно тушью и как раз на
китайской бумаге! Когда я был правителем дел Большого дивана  в
Багдаде  и носил на своем парчовом халате знак Большого Льва --
золотой  знак,  осыпанный  алмазами,  пожалованный  мне   самим
калифом...
     Маленькому Насреддину пришлось выслушать его вранье все до
конца,--  нам же нет в этом никакой нужды, тем более что каждый
многократно сам слышал нечто подобное.  Такое  вранье  о  своем
прошлом  величии  вечно среди людей, сброшенных на дно жизни, и
сопровождает все поколения, оставаясь одним и тем  же  в  своей
сущности. Рассказав о превратностях судьбы, о коварствах врагов
и на этом закончив, писец вопросил:
     -- Какая  тебе  нужна надпись, мальчик? Говори -- я и тебя
осчастливлю.
     -- Всего  три  слова,--  сказал   маленький   Насреддин.--
Большими буквами: "Зверь, именуемый кот".
     -- Как?  Повтори...  "Зверь,  именуемый  кот"? Гм... Писец
поджал губы и устремил на мальчика пронзительный  взгляд  своих
остреньких цепких глаз:
     -- А зачем, скажи, понадобилась тебе такая надпись?
     -- Кто  платит,  тот  знает, за что он платит,-- уклончиво
ответил Насреддин.-- Какова цена?
     -- Полторы таньга,-- последовал ответ.
     -- Так дорого? Всего три слова?
     -- Зато -- какие слова! -- отозвался писец.-- Зверь!..  --
Он   сделал   таинственно-зловещее  лицо.--  Именуемый!..--  Он
прошептал     это     слово,      придав      ему      какой-то
преступно-заговорщицкий  оттенок.--  Кот!..--  Он  вздрогнул  и
отпрянул всем телом, как бы коснувшись змеи.-- Да кто  же  тебе
возьмется за такую работу дешевле?
     Пришлось  маленькому  Насреддину  согласиться  на  цену  в
полторы таньга, хотя он так и не понял, в чем  состоит  опасная
глубина его надписи.
     Писец  вытащил  из-под  коврика кусок желтоватой китайской
бумаги, ножом обрезал его, вооружился кисточкой и  принялся  за
работу,  сожалея  в  душе,  что  из  трех слов, порученных ему,
нельзя, при всей его ловкости, выкроить ни одного для доноса.
     На обратном пути маленький Насреддин задержался  только  в
обувном  ряду,  где  сапожным  клеем  наклеил надпись на гладко
выструганную дощечку.
     Повешенная  перед  входом  в  палатку,  она  имела  весьма
приманчивый вид.
     -- Теперь,  бабушка,  собирай  деньги,--  сказал маленький
Насреддин.
     Кот, посаженный в клетку, был уже водворен внутрь  палатки
и нудно-тягуче мяукал там, скучая в одиночестве.
     Старуха со своим черепком расположилась у входа. Маленький
Насреддин встал от нее в трех шагах,
     поближе к дороге, набрал полную грудь воздуха и
     завопил так звонко, так пронзительно, что у старухи
     нестерпимо зачесалось в ушах.
     -- Зверь,  именуемый кот! -- кричал Насреддин, покраснев и
приседая от натуги.-- Находящийся в  клетке!  Он  имеет  четыре
лапы!  Четыре лапы с острыми когтями, подобными иглам! Он имеет
длинный хвост, свободно изгибающийся вправо и  влево,  вверх  и
вниз,  могущий  принимать  любые  очертания  --  крючком и даже
колечком! Зверь, именуемый кот! Он  выгибает  спину  и  шевелит
усами! Он покрыт черной шерстью! Он имеет желтые глаза, горящие
в  темноте  подобно  раскаленным  угольям!  Он  издает звуки --
противные,  когда  голоден,  и  приятные,  когда  сыт!   Зверь,
именуемый кот! Находящийся в клетке, в прочной надежной клетке!
Каждый  может  его  созерцать  за два гроша без всякой для себя
опасности! В прочной надежной клетке! Зверь, именуемый кот!..
     Прошло  не  более  трех  минут,  как  его   усердие   было
вознаграждено.  Какой-то базарный зевака, вышедший из скобяного
ряда, остановился, послушал и повернул к палатке. По  виду  это
был подлинный двойник Большого Бухарца, только меньше ростом,--
его младший брат, такой же толстый, румяный, с таким же вялым и
сонным  взглядом.  Он  приблизился  вплотную  к  На-среддину и,
расставив руки, остолбенел. Его толстое  лицо  начало  медленно
расплываться  в  тягучей  бессмысленно-блаженной  улыбке, глаза
остановились и остекленели.
     -- Зверь, именуемый кот! -- надрывался прямо  в  лицо  ему
Насреддин.-- Сидит в клетке! Два гроша за созерцание!
     Долго  стоял Малый Бухарец, внимая в тихом и бессмысленном
упоении  этим  воплям,--  затем  подошел  к  старухе,   порылся
толстыми пальцами в поясе и бросил в ее черепок два гроша.
     Они  звякнули.  Голос  маленького  Насреддина  пресекся от
волнения. Это была победа.
     Малый Бухарец откинул занавеску, шагнул в палатку.
     Насреддин затих, ожидая с замирающим сердцем его обратного
появления.
     Малый Бухарец оставался в палатке очень долго. Что он  там
делал -- неизвестно; должно быть -- созерцал. Когда вышел -- на
лице  у  него обозначались растерянность, обида и недоумение,--
словно бы там, в  палатке,  надевали  ему  на  голову  сапог  и
пытались   накормить   мылом.   Опять   подошел   к  маленькому
На-среддину, возобновившему свои вопли, опять, расставив  руки,
остолбенел,-- только теперь на его лице вместо блаженной улыбки
отражалась  какая-то  смутная  тревога ума. Он догадывался, что
его провели, но каким способом -- понять не мог.
     С тем Малый Бухарец и удалился. А возле палатки  уже  были
трое новых и громко ссорились -- кому первому созерцать зверя.
     Эти   оказались   подогадливее  --  последний,  выходя  из
палатки,  заливался  безудержным  смехом.  А  так  как   любому
одураченному  свойственно желать, чтобы все другие не оказались
умнее, то эти трое ни словом не  обмолвились  следующим  двоим,
стоявшим у входа.
     Созерцание  зверя  длилось весь день. Его созерцали купцы,
ремесленники,  приезжие  земледельцы,  даже  многоученые   мужи
ислама  в белых чалмах с подвернутыми концами. Его созерцали до
кормления,  когда  он  издавал   звуки   противные,   и   после
печеночного  кормления, когда он уже никаких звуков не издавал,
а вылизывался и вычесывал из своей шерсти блох.
     Палатка закрылась лишь с  барабанами.  Старуха  подсчитала
дневную выручку. Девятнадцать таньга! Первый же день окупил все
расходы с лихвой, завтрашний -- обещал чистую прибыль.
     Жизнь  старухи волшебно преобразилась. У нее появился даже
свой кров, ибо палатка была  ее  бесспорной  собственностью.  В
палатке  и  осталась  она  ночевать. Кот, выпущенный из клетки,
ходил с поднятым хвостом по углам, обнюхивая новое жилище.
     Маленький Насреддин кричал у палатки еще  три  дня,  затем
сказал  старухе,  что придется кого-то нанять ему взамен, ибо у
него есть другие дела по дому. Наняли  за  три  таньга  в  день
одного  старика, бывшего муэдзина. Этот кричал хотя и зычно, но
слишком тягуче,  на  молитвенный  лад,--  пришлось  купить  ему
барабан, рокотом которого он и перемежал свои крики для большей
приманчивости.

     Мальчик  не  забывал  старухи:  навещал  ее каждую неделю.
Встреча всегда бывала радостной для обоих.  Старуха  уведомляла
мальчика  о возрастании своего богатства и неизменно предлагала
ему половину. И неизменно он отказывался,--  брал  только  одну
таньга на сласти, чтобы не обидеть ее.
     Перед уходом мальчик заглядывал в палатку и созерцал. Кот,
уже ежедневно  кормимый печенкой, неузнаваемо раздобрел, вконец
обленился и всегда спал на  подушке,  приобретенной  для  него.
Мальчик  открывал  клетку  и  гладил кота, дивясь шелковистости
шерсти;  кот  чуть-чуть  приоткрывал  один  глаз,  еле  заметно
шевелил хвостом и опять погружался в сон.
     А  к зиме мальчик и старуха расстались: она переселялась в
Наманган к своим каким-то цыганским сородичам. Она  уезжала  на
крытой  арбе,--  вот до чего возросло ее богатство! Как плакала
она, обнимая на прощанье маленького Насреддина! В последний раз
мальчик  наполнил  взор  видом  зверя,  спящего  в  клетке   на
подушке,-- и арба тронулась...
     Впоследствии,  попав  однажды  в Шираз, на родину великого
Саади,  Ходжа  Насреддин  (к  этому  времени   уже   --   Ходжа
Насреддин!)  услышал  вдруг  на  базаре  зычные крики глашатая:
"Зверь, именуемый кот! Зверь, сидящий к клетке!" С волнением  в
сердце  он поспешил на эти крики и на площади увидел палатку. У
входа сидела молодая цыганка -- веселая, красивая, в серьгах  и
бусах:  перед ней блестел начищенный медный поднос для денег. А
напротив,  с  другой  стороны  входа,  дремала   старуха,   уже
совсем-совсем  дряхлая,  перешедшая  ту грань земного бытия, за
которой для человека сон и явь сливаются  неразлучимо...  Ходжа
Насреддин бросил на поднос большую серебряную руплю -- нарочно,
чтобы  подольше  задержаться  перед красивой цыганкой, пока она
будет набирать сдачи. Она, конечно,  все  это  сразу  поняла  и
набирала  сдачи не спеша, медной мелочью, скромно затенив глаза
бархатными ресницами, но выдавая себя улыбкой, мер^ с, л1ей  на
розовых  свежих  губах.  Ходжа  Насред-д"> ^ в палатку и увидел
кота,-- удивительно! -- то' 'того, одряхлевшего, как и старуха.
Ходжа Нй^о,^ ^1 поманил кота,-- он не  отозвался,  не  услышал:
верно, оглох от старости.
     Выйдя  с  другой  стороны  палатки.  Ходжа Насреддин опять
вернулся ко входу. Молодая цыганка  подумала  --  ради  нее,  и
откровенно  засмеялась,  блестя зубами. Но к ее великой досаде,
недоумению и даже негодованию. Ходжа Насреддин предпочел беседу
со старухой. Он склонился к старухе и тихо сказал:
     -- Здравствуй, бабушка; вспомни Бухару, вспомни  базарного
мальчика по имени Насреддин...
     Старуха  встрепенулась,  на  ее  лице  мелькнул мгновенный
свет, она задохнулась, тихо вскрикнула и вся  подалась  вперед,
ловя  дрожащими  руками  воздух. Но Ходжа Насреддин уже уходил,
говоря себе: "Пусть это будет для нее летучий отзвук минувшего,
мимолетное, легкое сновидение -- перед тем вечным сном, который
скоро сомкнет ее очи..."  Он  оглянулся:  старуха  все  еще  не
пришла в себя и все ловила, обнимала дрожащими руками воздух, а
молодая  --  в  безмерном  удивлении, в тревоге, кидала быстрые
взгляды то на старуху, то на толпу, в  которой  исчез  странный
посетитель.
     Он  больше  не  оглядывался, и базар растворил его в своем
пестром многошумном кипении...
     Был с ним в детстве еще один случай на бухарском базаре.
     Он  бродил  по  рядам.  Нестерпимая  жара  погнала  его  к
водоему.   Следом  пошла  какая-то  женщина,  наглухо  закрытая
покрывалом. Он услышал за собою шаги, оглянулся.
     -- Подожди!  --  странным  голосом  сказала   женщина   и,
приблизившись,   откинув  покрывало,  склонилась  к  нему.  Она
положила сухие горячие ладони на его щеки, приблизила скорбное,
исхудалое лицо к его лицу, впилась своими глазами в его  глаза,
точно  хотела  что-то  перелить  из  своей души в его душу или,
наоборот, выпить. Он смутился -- что ей нужно?  Ее  глаза  были
черными, большими, влажными от слез.
     -- Иди!  --  прошептала  она,  слегка  оттолкнув его.-- Да
сохранит тебя всемогущий аллах везде и всегда. Иди!..
     Она опустила покрывало и быстрыми  шагами,  словно  кем-то
преследуемая,  ушла  в  переулок.  Он  с недоумением смотрел ей
вслед, ничего тогда не поняв. Через  час,  в  пестрой  сутолоке
базара,  он  уже  не  помнил  об  этой  женщине. И не вспоминал
больше.
     Через много лет, будучи уже взрослым,  где-то  на  полпути
между  Бейрутом  и  Басрой,  ночуя  в  караван-сарае, он во сне
увидел эту женщину -- узнал  ее  лицо,  глаза,  ее  голос:  "Да
сохранит тебя всемогущий аллах всегда и везде..."
     Он проснулся и, с похолодевшим сердцем, весь дрожа, понял,
что эта   женщина   была   его  настоящая  мать.  Это  была  не
какая-нибудь произвольная догадка, а  точное  знание,  ясное  и
непререкаемое,  слетевшее к нему неизвестно откуда. Он подумал,
что никогда не сказал ей ни одного  слова;  охваченный  великой
жалостью  и  великой  любовью  к ней, он заплакал, повторяя без
конца слова нежности и любви,  которые  дети  говорят  матерям.
Словно  распахнулась  дверь  в его давно минувшее, самое раннее
детство: эти слова сами шли к нему, и  он  повторял  их,  целуя
темный  ночной  воздух,  уверенный, что она слышит и всем своим
материнским сердцем -- измученным, но живым -- отвечает ему...
     Так он встретился во сне со своей  матерью,  но  имени  ее
никогда  не  узнал и никогда впоследствии не посетил ее могилы;
да и где стал бы он разыскивать ее безымянную могилу, и  зачем,
если она так навсегда и осталась для него бесспорно живой!
     Закончен  рассказ  о  детстве  Ходжи  Насреддина. Конечно,
рассказ наш неполон и отрывочен: нескольких крупинок, найденных
нами, не хватило на большее.  Но  следом  идут  другие,  каждый
найдет новые крупинки, принесет в общую сокровищницу, и в конце
концов  из  всего  собранного  возникнет  общими усилиями новая
книга о Ходже Насреддине -- книга его детства. Наша доля в  ней
будет  невелика, зато -- в основании; тот, может быть, еще и не
родившийся  мастер,  которому  суждено  написать  эту  книгу  и
поставить на ней чекан, не обойдет молчанием нашего РУД- в этом
наша надежда да и утешение.

     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Возвращаясь на прямую дорогу нашего повествования о  делах
и днях Ходжи Насреддина в Чораке, начнем с ишака.
     Он  переживал дни сказочного блаженства. Никогда еще жизнь
не улыбалась ему такой жемчужной россыпью безмерного счастья  и
волшебных удач. Во-первых, из мазанки на бугре он переселился в
дом  Ага-бека,  в самую лучшую часть его, с выходом в сад, куда
он мог в любое время спускаться по широким пологим  ступеням  и
безбоязненно  объедать  любые  цветы  и  листья;  во-вторых,  к
услаждению всех  его  желаний  были  всегда  готовы  подносы  с
лепешками   различных  сортов,  абрикосами,  редиской,  ранними
дынями и прочими плодами щедрой чоракской земли.  Воду  он  пил
только  облагороженную ароматом розовых лепестков. Вот до какой
степени Ходжа Насреддин  сумел  убедить  Агабека  в  истинности
ишачьего превращения! Агабек даже подумывал о паре для него, но
встретил  на  пути  своего  замысла  неразрешимое сомнение, ибо
неизвестно было,-- из чего следует исходить  в  этом  деле:  из
внешнего облика превращенного или из внутренней сущности?
     В  остальном  Агабек  не  терял времени попусту,-- все его
старания, все разговоры и хитрости направлены  были  к  одному:
отвратить  державное сердце превращенного от Ходжи Насреддина и
притянуть к себе. С этой целью он проводил  возле  ишака  целые
дни,   самолично   ему   прислуживал,  кротко  перенося  ишачьи
безобразия, которых было достаточно, ибо "приличествующее хлеву
-- безобразно в  палатах".  Он  всеми  способами  препятствовал
Ходже   Насреддину  оставаться  наедине  с  ишаком  и  всячески
сокращал минуты их свиданий.  "Сиятельный  принц  утомлен"  или
"Принц занят государственными делами",-- внушительно говорил он
Ходже Насреддину и выпроваживал его в мазанку на бугре.
     Ходжа  Насреддин  покорно уходил, хотя ему смерть хотелось
узнать -- о чем Агабек толкует ишаку целыми  днями,  когда  они
бывают вдвоем? И он услышал. Однажды, придя в неурочный час, он
застал их в саду, поглощенными тайной беседой. Стоя на грядках,
среди   благоухающих   левкоев   и  гвоздик,  попирая  копытами
пленительно чистый цветочный ковер, ишак, сопя, чавкая и  бурча
животом,  пожирал  из  рук  Агабека дыню, ломоть за ломтем, а в
длинные уши ему лились коварные речи.
     -- И  после  того,  о   сиятельный   принц,--   нашептывал
Агабек,-- он позволил себе неслыханную дерзость:
     порицать  вашу  царственную  природу,  а  в равной степени
природу вашего порфироносного родителя. Он говорил... Нет,  мой
язык  отказывается  повторить гнусности, которые он говорил. Он
сказал: принц сварлив и глуп. Это не я, это он сказал...  Принц
вздорен,  мелочен,  упрям,  и  нынешнее  прискорбное  обличье в
полной  мере  соответствует   его   внутренней   сущности.   Не
скрывается ли за этим злонамеренный умысел -- покинуть великого
принца  где-нибудь  по  дороге  в  Каир или -- что еще хуже! --
продать погонщикам за  ничтожную  плату,  как  самого  обычного
среди  прочих  длинноухих,  четырехкопытных, и тем самым лишить
египетский трон законного и единственного наследника?..  И  еще
он сказал...
     Пряча