орослый кустарник; воздух
стал гуще и жарче,  пахло  солнечным  медовым  настоем,  гудели
пчелы, звенели травяные сверчки. Крутизна склона увеличивалась,
ишак  временами  садился  на  тропинку  и ехал ползком, а Ходжа
Насреддин, хватаясь одной рукой за кусты, другой -- придерживая
ишака, говорил:
     -- Тише,  тише,  иначе  ты  весь  сотрешься  и  в   долину
спустится только одна твоя голова.
     Это  был  очень  трудный  и  утомительный  спуск,  зато --
короткий. К полудню они были уже на арбяной дороге,  ведущей  в
селение  Чорак  --  цель  их  путешествия.  Дикие буро-каменные
склоны сменились зелеными, на которых  там  и  здесь  виднелись
киргизские  юрты, как большие белые птицы, присевшие отдохнуть,
и  между  ними  --  пестрая  россыпь  овечьих  отар,  наподобие
раковин, брошенных горстью.
     Еще  один  поворот--  и  они  увидели селение, а немного в
стороне -- озеро.
     Здесь предстояло разыграться тому поединку, ради  которого
Ходжа  Насреддин  покинул  свой  дом.  Как  благородные  витязи
древних  сказаний,  ходившие  в  горы   на   смертный   бой   с
двенадцатиглавым  драконом,  пришел в горы и Ходжа Насреддин,--
только дракон имел на этот  раз  человеческое  обличье,  а  под
витязем  вместо  могучего  коня  Тулпара  был маленький пузатый
ишак. Но тот, кто способен своим умственным взором проникать  в
глубину  явлений,-- не усмехнется пренебрежительно и не отложит
в сторону этой книги:
     он понимает, что в каком бы внешнем  виде  ни  столкнулись
добро  и  зло,  их  битва  всегда преисполнена великого смысла,
направляющего судьбы мира.  Вот  что  сказал  по  этому  поводу
чистейший  помыслами  и  проникновеннейший  Ибн-Хаким:  "Нет ни
одного  злого  дела  и  нет  ни  одного  доброго,  которое   не
отразилось  бы  на  последующих поколениях, независимо от того,
когда и где оно совершено -- во дворце или  хижине,  на  севере
или  на юге, и были тому делу очевидцы или нет; точно так же во
зле и в добре не бывает  ничтожных  малозначащих  дел,  ибо  из
совокупности малых причин возникают великие следствия"...
     Селение  было  небольшое  --  дворов  сто  пятьдесят,  как
определил Ходжа Насреддин, окинув взглядом веселую зелень садов
и виноградников с желтеющими  повсюду  кровлями,  над  которыми
восходили дымки:
     был  обеденный час. Белая дорога, та самая, на которой они
стояли, вбегала в эту зелень и терялась, но по извилистой гряде
высоких тополей, с обеих  сторон  огораживающих  дорогу,  можно
было  проследить  все  ее  повороты  до  противоположного конца
селения, где она опять появлялась и бежала  дальше,  сначала  в
поля,  потом  --  по волнистым склонам -- в долину. За тополями
виднелся низенький минарет,  откуда  сейчас  было  самое  время
услышать  полуденную  молитву, но, верно, муэдзин был уже очень
стар и немощен голосом: его призыв сюда не доносился.
     Ходжа Насреддин перевел взгляд на озеро; оно  покоилось  в
удлиненной  впадине,  напоминавшей  очертаниями  след  яйца  на
песке;  дальний  берег  был  каменистым,  голым,   а   ближний,
примыкающий к садам, зарос буйной курчавой зеленью, над которой
высились  темнолитые  округлые кроны старых карагачей. Сверху к
озеру тянулись две живые блестящие жилки -- два горных ручья, а
вниз отходила только одна жилка, темная,-- сухое  русло  арыка,
отводящего   воду   к   полям.  Между  озером  и  селением,  не
соприкасаясь с другими садами, зеленел отдельный  большой  сад,
обнесенный  высоким  забором, а в его тенистой глубине прятался
дом -- драконово логово, дом Агабека.
     -- Вот мы и пришли,-- сказал одноглазый вор.
     -- Присядем,-- отозвался Ходжа Насреддин.--  Нам  надлежит
посоветоваться.
     Около  дороги  из  трещины в скале струился холодный ключ,
над ним трепетал мерцающий  листвой  одинокий  молодой  тополь,
каким-то чудом выросший здесь, на камнях. Внизу тополь окружали
цепкие,  жилистые  репейники, а вокруг зеленел, светился коврик
травы,-- не было в камнях такой щелочки, трещинки, откуда бы не
выглядывала она -- свежая, веселая, изумрудная,  свидетельствуя
о  неистребимой  силе  Живой  Жизни,  которая  всегда  и  везде
торжествует над любыми камнями! По  траве,  помахивая  хвостом,
топтался   ишак;  репьи,  налипшие  к  его  красивой  хвостяной
кисточке, превратили ее в безобразный колючий комок.
     -- Уже успел?  --  укоризненно  сказал  Ходжа  На-среддин,
поймав на лету его хвост.
     Одноглазый,  принявший  в  этом  путешествии все заботы об
ишаке на себя, достал из-за пазухи деревянный гребень и занялся
расчесыванием кисточки и выбиранием из нее репьев.
     -- Жаль, что это -- озеро, а не какая-нибудь другая  вещь,
более удобная, чтобы ее украсть,-- задумчиво сказал он, окончив
приведение  ишачьего хвоста в благопристойный вид.-- После того
как я побывал в последний раз у гробницы,  я  чувствую  в  себе
великую  силу  для  совершения  различных  добрых  дел во славу
милосердного Турахона и обуреваем рвением поскорее  взяться  за
них.
     -- Добрые  дела,-- отозвался Ходжа Насреддин,-- но помыслы
о них почему-то неизменно устремлены  к  воровству.  Вот  и  об
озере ты подумал -- украсть, а не иначе.
     -- Может  быть,  встанем  перед  Агабеком на колени, может
быть, он смилостивится и отдаст сам?
     -- Вот именно: отдаст сам. Смотри  сюда.  Ходжа  Насреддин
указал на заросли репейников;
     пригнувшись, вор увидел большого паука, пожиравшего желтую
бабочку.  Он  был нестерпимо отвратителен, этот паук: членистые
ноги, поросшие рыжим  волосом,  коричневатый  крест  на  спине,
круглое  брюхо  --  гладкое,  тугое, белесое, как будто налитое
гноем. Все было  уже  кончено:  на  паутине  оставалась  пустая
шкурка  с  обвисшими  мертвыми  крылышками, а паук, раздувшись,
уполз в свою засаду под лист лопуха и притаился  там,  зажав  в
передних коротких лапах, как в руках, сигнальную нить.
     -- Понял? -- спросил Ходжа Насреддин.
     -- А что здесь понимать? Паук сожрал бабочку, вот и все.
     -- Смотри, что будет дальше.
     Сняв  тюбетейку  и  держа  ее  наготове.  Ходжа  Насреддин
отправился в обход репейников; несколько раз  он  прицеливался,
но  впустую,  и  продолжал  свои поиски; наконец нашел. Быстрый
взмах, сердитое гудение толстым басом,-- он  поймал  кого-то  в
тюбетейку.
     Это   был  шершень,  великолепный  могучий  шершень,--  не
какой-нибудь молодой и неопытный, а вполне зрелый,  в  расцвете
всех  своих  сил,  с  полным  запасом  яда,  шершень-красавец с
длинным желто-черным полосатым  туловищем,  настоящий  крылатый
тигр!  Перегнув  молодую  веточку.  Ходжа  Насреддин  достал из
тюбетейки этого блистательного шершня  и  долго  им  любовался,
поворачивая   так   и   этак;   шершень  злобно  гудел,  мерцая
смугло-прозрачными крыльями, в ярости  грыз  веточку,  подгибал
туловище,  из которого временами прочеркивалось черное страшное
жало, по силе удара сравнимое только со скорпионьим.
     -- Зачем он тебе? -- осведомился вор.--  Разве  пустить  в
штаны Агабеку?..
     Ходжа   Насреддин,  не  ответив,  снял  с  ближнего  куста
какую-то  старую,  брошенную  хозяином  паутину  и  обмотал  ею
шершня, чтобы смирить его крылья;
     гудение  затихло,--  тогда  он  осторожно  положил  своего
пленника на паутину, принадлежавшую отвратительному пауку.
     Паутина провисла и задрожала от  яростных  попыток  шершня
освободиться. Сигнальная нить задергалась. Паук выскочил из-под
лопуха.  Такой добычи ему, наверное, никогда еще не попадалось!
Подобно горному охотнику,  переправляющемуся  по  канату  через
провал,--  быстро  и  ловко,  брюхом  вверх,  он  перебрался по
сигнальной нити с лопуха  на  паутину  и  проворно  подбежал  к
пленному.  Как  он  радовался,  как  ликовал,  опутывая  шершня
клейкими нитями, бегая и  суетясь  вокруг!  Наконец  он  связал
жертву  накрепко,--  теперь  можно  было  и пообедать; выпустив
хищные челюсти, заранее подрагивая тугим гладким  брюхом,  паук
подполз   к  шершню.  "Вот  так  бабочка  попалась,  еще  толще
первой!.." Он оседлал жертву и приник было к ней челюстями,  но
шершень   вдруг   изловчился,   перегнулся,   ударил!   Из  его
заостренного туловища вырвалась, как  бы  с  коротким  свистом,
черная  молния. Разящая, неотвратимая! Она вырвалась и пронзила
паука насквозь, снизу и до креста на спине, оставив в его брюхе
весь яд.
     Оглушенный ударом, паук повис на паутине, потом  его  лапы
начали  бессильно  --  одна  за  другой  --  отцепляться,  и он
повалился  на  землю.  Еще  раза  два  он  слабо   содрогнулся,
пошевелил мохнатыми членистыми конечностями и затих навеки.
     Паутина осиротела.
     А шершень, освободившийся от своих пут, расправил крылья и
с торжествующим  трубным  гудением  взмыл  в солнечный простор,
оставив по себе внизу доблестный .след -- разорванную паутину и
холодеющий труп врага.
     -- Теперь я  понял!  --  сказал  одноглазый,  глядя  вслед
улетавшему храбрецу.
     Они  приступили  к  беседе  о  дальнейших  действиях. Было
решено, что в селение они войдут порознь; если  потом  придется
встретиться в чайхане или другом месте -- будут показывать вид,
что  друг  друга  не знают. Об остальном пока не говорили: дело
покажет само.
     Ходжа Насреддин подтянул подпругу седла, сел  на  ишака  и
обычным щелчком между ушей тронул его к зеленеющим внизу садам.
     Одноглазый вор остался у родника.

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Жители  селения  Чорак  хорошо  помнили  те благословенные
времена, когда озеро --  единственный  источник  жизни  для  их
полей  --  принадлежало  еще  не  Агабеку,  а  некоему знатному
наманганцу, несметно богатому и столь же беспечному, ни разу не
повесить тюбетейку, стоя лицом  к  усыпальнице  Турахона  и  не
избрал  для  себя  на  земле  путь роскоши, забав и наслаждений
(тогда он был еще далек  от  возвышенной  мудрости  Молчащих  и
Постигающих);  озером  от  его  имени  управлял  один  приезжий
человек, убеленный сединами, отдававший  все  время  лежанию  в
чайхане  и сокрушенным разговорам о несовершенствах мира. Плату
за поливы он взимал очень скромную, самым бедным отпускал  воду
в  долг,  говоря:  "Смотри  не забудь!" -- своей же собственной
памяти такими суетными мелочами не перегружал, записей не вел и
осенью, по сборе урожая, довольствовался тем, что ему принесут,
вполне полагаясь в этом на совесть самих должников. В Наманган,
своему хозяину, он посылал в иной год три сотни таньга, в  иной
-- меньше,  а  то  и  вовсе  ничего не посылал, издержав деньги
частью на себя, частью на разных вдов,  сирот  и  обездоленных,
вечно  осаждавших его. Справедливости ради заметим, что все эти
пожертвования он делал от лица хозяина и  для  благодарственных
молитв  неизменно  указывал  его  имя,  а не свое. Наманганский
богач, получив из  Чорака  письмо  с  приложением  каких-нибудь
жалких трехсот таньга и длинного списка облагодетельствованных,
молящихся  за  него,  смеясь,  восклицал перед своими друзьями:
"Поистине, мой озерный управитель  предполагает  меня  каким-то
неслыханным  грешником,--  иначе зачем бы ему проявлять столько
неусыпных забот о спасении моей души!"
     Так и шла жизнь чоракцев, вдали от всяких бурь  и  тревог,
словно  катилась  по  гладкой  дороге, без ухабов и тряски; год
уходил за годом, как легкие тучки за  снеговой  хребет,  шумели
свадьбы, рождались дети, переселялись на кладбище старики, а их
почетные  места в чайхане занимали другие, с такими же длинными
бородами,  побелевшими  неизвестно  когда,  незаметно  для   их
обладателей.  В  тихой  однообразной  жизни  всегда так бывает:
каждый отдельный день бесконечно долог, но месяцы и годы мчатся
с непостижимой  быстротой,  словно  проваливаются:  не  успеешь
оглянуться  --  минул  уже  год.  Не  успеешь собраться спилить
наконец какой-нибудь намозоливший глаза старый высохший  тополь
-- прошло  три  года,  и тополь, смотришь, рухнул сам от ветра,
обвалив еще забор, который надо теперь чинить -- дело  тоже  не
быстрое, требующее долгих месяцев. А в бороде и на висках между
тем  все  прибавляется  и прибавляется серебра, и кладбищенский
сторож стал отменно вежлив при встречах и уже не  раз  стороной
заводил  разговор  о  том, что есть у него на кладбище отличное
местечко, впору хоть бы и  самому  волостному  управителю,--  и
следовало бы заблаговременно пересадить на это местечко молодой
чинар,  чтобы  успел  он  обжиться  на кладбище и укрепить свои
корни в земле.
     Казалось, темные силы зла забыли дорогу в Чорак;
     ничто не нарушало благоденственной жизни  селения.  Лощина
укрывала его от ветров, опустошительные наводнения, порожденные
горными  ливнями,  не  повреждали  полей,  падеж скота проходил
стороной, саранча если  и  проносилась,  то  высоко,  в  другие
места.  Пламенели  пышные,  во  все  небо, закаты -- и угасали,
оставив по себе розовый тихий  свет  на  снеговых  вершинах;  в
мирную  вечернюю  тишину,  в  простор  туманных полей и влажных
садов, далеко летел с минарета призыв муэдзина, всегда  один  и
тот  же,  всегда печальный и возвышенно-сладостный. И наступала
ночь  с  ее  голубым  сиянием,  полная  самозабвенного   рокота
соловьев  и  вздохов  ночного  ветра,  которому  вторили своими
вздохами влюбленные в уснувших садах.
     Но   правдивы,   хотя    и    горестны    сердцу,    слова
многострадального  скитальца  Шехида  из Балха: "Лето сменяется
осенью, светлый день -- темной ночью,  и  возлежащего  на  ложе
благополучия ожидает пропасть беды". Пришла беда и в Чорак; она
пришла в образе Агабека -- нового хозяина озера.
     В  тот  самый безмятежный полдень, когда Ходжа Насреддин и
одноглазый  вор  отдыхали  у  родника,  любуясь  сверху  мирной
красотой  чоракских  садов,--  в  селении происходила небывалая
смута. Все мужчины  собрались  в  чайхану,  женщины  шумели  во
дворах.
     Сегодня утром Агабек назвал цену второго весеннего полива;
на этот раз он хотел не денег: он задумал жениться и потребовал
себе в   жены   черноглазую   маленькую  Зульфию,  дочку  всеми
уважаемого престарелого землевладельца  Мамеда-Али.  Пораженные
таким требованием, чоракские старики отказали Агабеку;
     он  усмехнулся,--  в  таком  случае пусть платят деньгами,
четыре тысячи таньга.
     Четыре тысячи! Во всем Чораке, у всех  жителей  совместно,
никогда  не  бывало  таких денег! Старики полдня выстояли перед
Агабеком;  они  были  такими  жалкими,  придавленными:  старые,
домотканые  халаты,  грубые  порыжевшие сапоги, белые бороды на
темных морщинистых лицах, согбенные  спины,  заскорузлые  руки,
сложенные   в   знак  почтения  на  животах...  Агабек  остался
непреклонен: или Зульфия, или четыре тысячи.
     С этой вестью и вернулись старики в чайхану.
     Какая   поднялась   буря   негодования,   гнева!    Словно
раскаленным  ветром  опахнуло  чоракцев:  кулаки  сжались, лица
потемнели, глаза  зажглись  зловещим  огнем.  Казалось  --  еще
минута,  и  они  все  поднимутся, возьмут вилы, топоры, мотыги,
пойдут приступом на ага-беково логово, разнесут и размечут его!
     Но так не случилось. Буря прошумела, не  причинив  Агабеку
ни   малейшего   вреда.  В  жилах  у  каждого  чоракца  нашлась
трусливо-рассудительная капля, и она  взяла  верх.  Одному  она
говорила:  "Но  ведь  это  же  не твою сестру требует Агабек!",
другому шептала:
     "Слава  аллаху,  опасность  не  коснулась  моей  дочери!",
третьему  советовала:  "Береги  свою  собственную  невесту и не
суйся в  чужие  дела".  Гнев  быстро  иссяк,  пламя  в  сердцах
погасло,  кулаки  разжались,  плечи обвисли, спины согнулись. И
если  бы  Агабек  появился  сейчас  вблизи   чайханы   --   все
поклонились бы ему так же раболепно, как и вчера.
     Мамед-Али, отец Зульфия, сидел на помосте чайханы, смотрел
в землю, сведя брови горестной чертой.
     Все  ждали  его слова. В этом ожидании был уже и приговор:
отдать.  Но  все  молчали:  каждый  хотел,  чтобы   это   слово
прозвучало со стороны, а он бы только согласился, с поджиманием
губ  и  скорбными вздохами, как бы подчиняясь чужому решению,--
стародавний  способ  обманывать  свою  совесть.  От  Мамеда-Али
требовали  жертвы,  от  него  же требовали взять на себя и весь
грех. И деваться ему было некуда.
     А в дальнем темном углу притаился Сайд --  жених  Зульфии;
он был совсем молод -- в том возрасте, когда мужчины, даже и не
обделенные  внутренней  силой,  еще  не  умеют  отражать ударов
судьбы, если эти удары приходятся в сердце; он знал, что  через
пять,  десять,  пятнадцать минут, но старый Мамед-Али все равно
произнесет роковое  слово;  этот  юноша  был  не  из  тех,  что
малодушно  отворачиваются,  когда  жизнь  показывает  им клыки,
предпочитая быть сожранными со спины.
     Молчание затягивалось. Юноша не выдержал, шагнул  на  свет
из темного угла:
     -- Ну что же вы молчите? Кто из вас первым припадет устами
к сапогам  Агабека?  --  Он  повернулся  к Мамеду-Али: -- А ты,
старик! Совсем недавно ты обещал, что встретишь  меня  в  своем
доме, как сына,-- где твое обещание?
     -- Что  делать, что делать. Сайд,-- прошептал Мамед-Али.--
Мы слабы, а он богат и могуч.
     -- Вы не слабы, вы трусливы! Трепетные зайцы  --  вот  кто
вы!
     В голосе его столько было сердечной муки, что Мамед-Али не
смог сохранить сухими своих глаз.
     Но другие старики уязвились, обиделись.
     -- Вы  слышите! -- воскликнул кузнец Умар, сухой, высокий,
с желтым лицом и щетинистыми  бровями.--  Вы  слышите,  как  он
позорит нас! Ах ты безродный выкормыш!
     Сайд  был  круглым  сиротой,  приемным  сыном  чо-ракского
чайханщика Сафара,-- об этом и напомнил ему кузнец.
     -- Спасибо, сынок, спасибо,-- подхватил  коновал  Ярмат,--
отблагодарил на славу!
     -- Так  вот  она, твоя благодарность за все добро, которое
мы тебе сделали, подобрав сиротой и вырастив в  нашем  селении!
-- добавил шерстобит Алим.
     Справедливости  ради заметим, что подобрал Сайда чайханщик
Сафар, растил и кормил его тоже Сафар, а все остальные не имели
к этому делу никакого касательства и не поступились для бедного
сиротки ни единым ломаным грошем; когда  же  он  вырос  --  все
поспешили  объявить  себя  его  спасителями и на этом основании
требовали благодарности. Он терпел и отмалчивался, проклиная  в
душе свое униженное молчание.
     Что  он мог на'этот раз ответить старикам, какими доводами
поколебать их решение, когда речь шла  для  каждого  о  больших
убытках  в  хозяйстве,  о  продаже  лошадей, овец и коров, если
Зульфия не войдет в дом Агабека.
     Сайд махнул рукой и, ни на кого не глядя, молча  вышел  из
чайханы через маленькую заднюю дверь в переулок.
     Здесь   он  был  один;  жестко  поблескивала  под  солнцем
каменистая дорога, по которой в ногах  у  Сайда  катилась,  как
шерстяной  мальчишеский  мяч,  его  короткая  полуденная  тень;
безотзывно молчали  глухие  заборы  и  стены;  Сайд  прерывисто
вздохнул, стиснул зубы и засмеялся особенным странным смехом --
тихим, но таким леденящим, что всякий услышавший побледнел бы и
сотворил молитву.

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

     Тем  временем  Ходжа  Насреддин  миновал  на  своем  ишаке
чоракские сады  и  въехал  в  селение.  Он  въехал  не  большой
дорогой,  а  каким-то  боковым  переулком -- так подсказала ему
узенькая, бежавшая садами тропинка, на которую он повернул, ища
в тени укрытия от зноя. Разве мог он подумать, что неведомо для
себя избирает как раз тот единственный путь, которым  и  должно
въехать ему в Чорак, чтобы вовремя предотвратить некое страшное
дело   и   обрести   неожиданную   встречу,  важную  для  всего
дальнейшего.
     Проезжая мимо полуразрушенного забора,  он  увидел  в  его
проломе  глубину  маленького одичавшего садика. Рядом со старым
пнем стоял на коленях какой-то прекрасный юноша, обнаженный  до
пояса,  и  вслух  молился. А за его спиной торчал укрепленный в
трещине пня, острием вверх, длинный пастушеский нож.  Солнечные
лучи  др