Мудрец  не  вошел,  он  вбежал,  не скинув даже запыленных
туфель, и распростерся ниц перед троном.
     -- Приветствую славного и великого эмира,  солнце  и  луну
вселенной,  грозу  и  благо  ее!  Я  спешил  день и ночь" чтобы
предупредить эмира о страшной опасности. Пусть эмир скажет,  не
входил  ли  он  сегодня  к  женщине.  Пусть эмир ответит своему
ничтожнейшему рабу, я умоляю повелителя!..
     -- К женщине? -- озадаченно переспросил эмир.-- Сегодня?..
Нет... Мы собирались, но еще не входили.
     Мудрец поднялся. Лицо его  было  бледным.  Он  ждал  этого
ответа в страшном волнении. Глубокий, длительный вздох облегчил
его  грудь,  и  румянец, медленно возвращаясь, начал окрашивать
его щеки.
     -- Слава всемогущему аллаху! -- воскликнул он.-- Аллах  не
дал  погаснуть светочу мудрости и милосердия! Да будет известно
великому эмиру, что вчера ночью планеты и звезды  расположились
крайне  неблагоприятно  для  него.  И  я, ничтожный и достойный
лобызать лишь прах следов эмира, изучил и вычислил расположение
планет и узнал, что  пока  не  станут  они  в  благоприятное  и
благоденственное  сочетание,  эмир  не должен касаться женщины,
иначе гибель его неминуема. Слава аллаху, что я успел вовремя!
     -- Подожди, Гуссейн Гуслия,--  остановил  его  эмир.--  Ты
говоришь что-то непонятное...
     -- Слава   аллаху,  что  я  успел  вовремя!  --  продолжал
восклицать мудрец (это был, конечно. Ходжа Насреддин).-- Теперь
я буду до конца дней моих  гордиться  тем,  что  помешал  эмиру
коснуться женщины и не допустил вселенную осиротеть.
     Он  воскликнул с такой радостью и горячностью, что эмир не
мог не поверить ему.
     -- Когда я, ничтожный муравей, был озарен  лучами  величия
эмира,  соизволившего  вспомнить мое недостойное имя, и получил
повеление прибыть з Бухару на эмирскую  службу,  то  я  как  бы
погрузился  в сладостное море небывалого счастья. И я, конечно,
выполнил без всяких задержек это повеление и выехал тотчас  же,
потратив  только несколько дней на составление гороскопа эмира,
дабы, будучи в пути, уже служить  ему,  наблюдая  за  движением
планет  и  звезд,  имеющих  влияние  на его судьбу. И вот вчера
ночью, взглянув на небо, я  увидел,  что  звезды  расположились
ужасно  и  зловеще  для  эмира,  а  именно:  звезда  Аль-Кальб,
означающая  жало,  стала  напротив  звезды  Аш-Шуала,   которая
означает сердце; далее увидел я три звезды Аль-Гафр, означающие
покрывало  женщины, две звезды Аль-Иклиль, означающие корону, и
две звезды Аш-Шаратан, означающие рога. И было это  во  вторник
-- день   планеты  Марса,  а  день  этот,  в  противоположность
четвергу,  указывает  на  смерть   великих   людей   и   весьма
неблагоприятен  для  эмиров. Сопоставив все эти признаки, понял
я,  ничтожный  звездочет,  что  жало  смерти  угрожает   сердцу
носящего  корону,  если  он коснется покрывала женщины, и, дабы
предупредить носящего корону, я спешил день и ночь,  загнал  до
смерти двух верблюдов и вошел пешком в Бухару.
     -- О  всемогущий  аллах!  --  произнес  пораженный эмир.--
Неужели нам действительно угрожала такая страшная опасность! Но
может быть, ты просто перепутал, Гуссейн Гуслия?
     -- Я перепутал? -- воскликнул мудрец.-- Да будет  известно
эмиру, что нигде от Багдада и до Бухары нет никого, равного мне
в  мудрости,  или  в  умении  вычислять  звезды, или излечивать
болезни! Я не мог перепутать. Пусть владыка и сердце вселенной,
великий  эмир,  спросит  у  своих  мудрецов,  правильно  ли   я
обозначил  звезды и справедливо ли истолковал их расположение в
гороскопе.
     Мудрец  с  искривленной  шеей,  повинуясь   знаку   эмира,
выступил вперед:
     -- Несравненный  собрат  мой  по  мудрости  Гуссейн Гуслия
правильно  назвал  звезды,   что   доказывает   познания   его,
усомниться  в  которых  никто  не  осмелится.  Но,--  продолжал
мудрец,  и  в  голосе   его   Ходжа   На-среддин   почувствовал
коварство,--  почему  мудрейший  Гуссейн Гуслия не назвал перед
великим эмиром  шестнадцатого  стояния  луны  и  созвездия,  на
которое  это  стояние  приходится,  ибо  без  этих  обозначений
неосновательным было бы утверждать, что вторник -- день планеты
Марса -- точно указывает на смерть великих людей, в том числе и
носящих корону, ибо планета Марс имеет дом в  одном  созвездии,
возвышение  в другом, падение в третьем и ущерб в четвертом, и,
в  соответствии  с  этим,  планета  Марс  имеет  четыре  разных
указания,  а  не  одно  только,  как  сказал нам почтеннейший и
мудрейший Гуссейн Гуслия.
     Мудрец умолк,  и  на  губах  его  играла  змеиная  улыбка;
придворные  одобрительно зашептались, радуясь посрамлению вновь
прибывшего. Оберегая  свои  доходы  и  высокое  положение,  они
старались  никого  со стороны не допускать во дворец и в каждом
новом человеке видели опасного соперника.
     Но Ходжа Насреддин если уж за  что-нибудь  брался,  то  не
отступал  никогда.  Кроме  того, он насквозь видел и мудреца, и
придворных,  и  самого  эмира.  Нисколько  не  смутившись,   он
снисходительно ответил:
     -- Может  быть,  мой почтенный и мудрый собрат несравненно
превосходит меня в какой-либо другой области познаний,  но  что
касается  звезд,  то  он  обнаруживает  своими  словами  полное
незнакомство с учением мудрейшего из  всех  мудрых  ибн-Баджжа,
который утверждает, что планета Марс, имея дом в созвездии Овна
и  Скорпиона,  возвышение -- в созвездии Козерога, падение -- в
созвездии Рака и ущерб --  в  созвездии  Весов,  тем  не  менее
всегда присуща только дню вторнику, на который и оказывает свое
влияние, пагубное для носящих короны.
     Отвечая, Ходжа Насреддин ничуть не опасался быть уличенным
в невежестве,  ибо  отлично  знал, что в таких спорах побеждает
всегда тот, у кого лучше привешен  язык,  а  в  этом  с  Ходжой
Насреддином трудно было сравниться.
     Он  стоял,  ожидая  возражений мудреца и готовясь ответить
достойно. Но мудрец не принял вызова.  Он  промолчал.  Хотя  он
очень  сильно  подозревал  Ходжу  Насреддина  в мошенничестве и
невежестве,  но  подозрение  не  есть  уверенность,   можно   и
ошибиться;  зато о своем крайнем невежестве мудрец знал точно и
не осмелился спорить.  Таким  образом,  его  попытка  посрамить
вновь  прибывшего послужила к обратному. Придворные зашипели на
мудреца, и он пояснил глазами, что  противник  слишком  опасен,
чтобы схватиться с ним открыто.
     Все   это,  конечно,  не  ускользнуло  от  внимания  Ходжи
Насреддина. "Ну, подождите!  --  думал  он.--  Вы  еще  узнаете
меня!"
     Эмир погрузился в глубокое раздумье. Никто не шевелился из
опасения помешать ему.
     -- Если  все  звезды названы и обозначены тобою правильно,
Гуссейн  Гуслия,--   сказал   эмир,--   тогда,   действительно,
толкование  твое  справедливо. Мы только никак не можем понять,
почему в наш гороскоп попали две звезды Аш-Шаратан,  означающие
рога?  Ты  успел,  поистине,  вовремя,  Гуссейн  Гуслия! Только
сегодня  утром  в  наш  гарем  привели  одну  девушку,   и   мы
собирались...
     Ходжа Насреддин в притворном ужасе взмахнул руками.
     -- Извергни  ее из своих мыслей, пресветлый эмир, извергни
ее! -- вскричал он, словно  бы  позабыв,  что  к  эмиру  нельзя
обращаться прямо, но лишь косвенно, в третьем лице. При этом он
рассчитал, что такое нарушение правил, вызванное как бы сильным
душевным   волнением,  проистекающим  из  преданности  эмиру  и
беспокойства за его жизнь, не  только  не  будет  поставлено  в
большую  вину,  но,  наоборот,  свидетельствуя  об  искренности
чувств восклицающего, еще больше возвысит его в глазах эмира.
     Он так просил и умолял эмира  не  прикасаться  к  девушке,
дабы  потом  ему,  Гуссейну Гуслия, не проливать реки слез и не
надевать черные одежды горя, что эмир даже растрогался.
     -- Ну, успокойся, успокойся, Гуссейн Гуслия.  Мы  не  враг
нашему  народу,  чтобы  оставить  его осиротевшим и утопающим в
скорби. Мы обещаем тебе, в заботе о нашей драгоценной жизни, не
входить к этой девушке и вообще не входить в гарем, пока звезды
не изменят своего  расположения,  о  чем  ты  нам  своевременно
скажешь. Подойди ближе.
     С  этими  словами он сделал знак своему кальянщику и потом
собственноручно передал золотой чубук  приезжему  мудрецу,  что
было  великой  честью  и  милостью.  Преклонив колени и опустив
глаза, мудрец принял эмирскую милость, причем по всему телу его
прошла дрожь.  ("От  восторга!"  --  как  подумали  придворные,
снедаемые злобной завистью.)
     -- Мы   объявляем  нашу  милость  и  благоволение  мудрецу
Гуссейну Гуслия,-- сказал эмир,-- и назначаем его самым главным
мудрецом нашего государства, ибо  его  ученость,  ум,  а  равно
великая преданность нам достойны всяческого подражания.
     Придворный    летописец,    обязанностью   которого   было
записывать в хвалебных выражениях все поступки и  слова  эмира,
дабы  его  величие  не  потускнело  в будущих веках (о чем эмир
заботился чрезвычайно), заскрипел тростниковым пером.
     -- Вам же,-- продолжал эмир, обращаясь к придворным,-- мы,
наоборот, изъявляем свое неудовольствие, ибо вашему  повелителю
после   всех  неприятностей,  причиненных  Ходжой  Насреддином,
грозила еще и смерть, но вы даже  не  почесались!  Посмотри  на
них,  Гуссейн  Гуслия,  посмотри на этих болванов, на их морды,
вполне подобные ишачьим! Поистине, еще ни один государь никогда
не имел столь глупых и нерадивых визирей!
     -- Светлейший  эмир  совершенно   прав,--   сказал   Ходжа
Насреддин,  обводя  взглядом  безмолвствующих  придворных и как
будто прицеливаясь, чтобы  нанести  первый  удар.--  Лица  этих
людей, как я вижу, не отмечены печатью мудрости!
     -- Вот,  вот!  --  обрадовался  эмир.--  Вот  именно -- не
отмечены печатью мудрости!
     -- Скажу еще,-- продолжал Ходжа Насреддин,-- что я  равным
образом  не  вижу  здесь  лиц, отмеченных печатью добродетели и
честности.
     -- Воры! -- сказал эмир  убежденно.--  Все  воры!  Все  до
единого! Поверишь ли, Гуссейн Гуслия, они обкрадывают нас денно
и  нощно! Нам приходится самолично следить за каждой мелочью во
дворце,  и  каждый  раз,  проверяя  дворцовое   имущество,   мы
чего-нибудь  недосчитываемся. Не далее как сегодня утром в саду
мы позабыли наш новый шелковый пояс, а через полчаса его уж там
не  было!..  Кто-то  из  них  успел...  ты  понимаешь,  Гуссейн
Гуслия!..
     При   этих   словах  мудрец  с  искривленной  шеей  как-то
по-особенному кротко и постно потупил глаза. В другое время это
движение осталось бы незамеченным, но сегодня все чувства Ходжи
Насреддина были обострены: он все  замечал  и  сразу  обо  всем
догадывался.
     Он  уверенно  подошел  к  мудрецу, запустил руку к нему за
пазуху и вытащил оттуда шелковый, богато расшитый пояс:
     -- Не об этом ли поясе сожалел великий эмир?  Изумление  и
ужас  сковали  придворных.  Новый мудрец оказался действительно
опасным соперником, и первый же, выступивший против  него,  был
уже  сокрушен им и повергнут в прах. У многих мудрецов, поэтов,
сановников и визирей дрогнули сердца в этот миг.
     -- Клянусь  аллахом,  это  тот  самый  пояс!  --  вскричал
эмир.-- Гуссейн Гуслия, ты, воистину, несравненный мудрец! Ага!
-- торжествующе  обратился  эмир  к придворным, причем лицо его
выражало самую искреннюю, живую  радость.--  Попались  наконец!
Теперь-то  вы  уж  не  сможете  украсть  у  нас ни одной нитки;
довольно  мы  натерпелись  от   вашего   воровства!   А   этому
презренному  вору,  дерзко  похитившему  наш пояс, выщипать все
волосы на голове, подбородке и  на  теле  и  дать  ему  по  его
подошвам  сотню  палок, и посадить его, голого, на осла лицом к
хвосту, и возить его по городу, объявляя  повсеместно,  что  он
вор!
     По   знаку  Арсланбека  палачи  накинулись  на  мудреца  и
вытолкнули за дверь; там, прямо  на  пороге,  закипела  работа;
через  две  минуты  палачи  втолкнули  мудреца  обратно  в зал,
голого, лишенного даже волос, срамного донельзя. Тут всем стало
ясно, что до  сих  пор  только  его  борода  и  огромная  чалма
скрывали  убожество  ума и клеймо порока, лежавшее на его лице,
что человек с таким шельмовским лицом не может быть никем иным,
кроме как наиотъявленней -шим плутом и вором.
     Эмир поморщился:
     -- Уберите!
     Палачи потащили мудреца, и вскоре за окном послышались его
вопли, сопровождаемые сочными ударами палок по пяткам.
     Потом его посадили голого на осла, лицом к хвосту,  и  под
ужасающий  рев  труб,  под грохот барабанов повезли на базарную
площадь.
     Эмир  долго  беседовал  с  приезжим  мудрецом.  Придворные
стояли  не  шевелясь,  что было для них крайне мучительно: жара
усиливалась, потные спины  под  халатами  чесались  невыносимо.
Великий   визирь   Бах-тияр,  больше  всех  опасавшийся  нового
мудреца, был занят мыслями о  привлечении  придворных  на  свою
сторону, чтобы сокрушить с их помощью соперника;
     придворные  же, заранее угадывая по многим признакам исход
борьбы, рассчитывали, как бы повыгоднее отречься в  решительную
минуту  от  Бахтияра, предать его и тем самым войти в доверие и
милость к новому мудрецу.
     А эмир все расспрашивал о здоровье  калифа,  о  багдадских
новостях,   о  событиях  в  пути.  Ходже  Насред-дину  пришлось
по-всякому изворачиваться. И  все  уже  сошло  благополучно,  и
эмир,  утомленный  беседой,  приказал приготовить себе ложе для
отдыха, но вдруг за открытыми окнами послышались голоса, чей-то
вопль.
     В зал быстрыми шагами  вошел  дворцовый  надзиратель.  Его
лицо сияло радостью. Он объявил:
     -- Да  будет известно великому повелителю, что богохульник
и возмутитель спокойствия Ходжа На-среддин пойман и приведен во
дворец!
     Сразу же вслед за этими словами широко раскрылись ореховые
резные двери. Стражники, торжествующе громыхая  оружием,  ввели
горбоносого  седобородого  старика  в женской одежде и повергли
его на ковры перед троном.
     Ходжа  Насреддин  похолодел,  стены   дворца   словно   бы
покачнулись   перед  его  глазами,  лица  придворных  окутались
зеленоватым туманом...

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Багдадский мудрец, подлинный  Гуссейн  Гуслия,  попался  у
самых  ворот,  за  которыми  уже видел он сквозь свое покрывало
поля и дороги, разбегающиеся в разные стороны;  каждая  из  них
обещала ему избавление от страшной казни.
     Но  стражники,  охранявшие  в  этот  час городские ворота,
окликнули:
     -- Куда едешь ты, женщина?
     Мудрец ответил голосом молодого осипшего петуха:
     -- Я тороплюсь домой к мужу. Пропустите  меня,  доблестные
воины.
     Стражники    переглянулись    --    голос   показался   им
подозрительным. Один из них взял под узцы верблюда.
     -- Где ты живешь?
     -- Вот здесь, неподалеку,-- ответил мудрец еще тоньше.  Но
при  этом  чрезмерно  задержал  воздух в гортани и закашлялся с
ужасным хрипом и одышкой.
     Тогда стражники сорвали с него чадру.  Ликование  их  было
безгранично.
     -- Вот он! Вот он! -- кричали они.-- Давай, вяжи! Хватай!
     Потом  они повели старика во дворец, всю дорогу беседовали
о казни, ожидающей его, о трех тысячах таньга  награды  за  его
голову. Каждое слово стражников падало как раскаленный уголь на
его сердце.
     Он лежал перед троном, горько рыдая, умоляя о помиловании.
     -- Поднять   его!  --  приказал  эмир.  Стражники  подняли
старика. Из толпы придворных выступил Арсланбек:
     -- Пусть выслушает эмир слово преданного раба своего.  Это
не Ходжа Насреддин, это совсем другой человек: Ходже Насреддину
нет еще и сорока лет, а это -- глубокий старик.
     Стражники  встревожились:  награда  уплывала у них из рук.
Все остальные молчали в недоумении.
     -- Почему ты скрывался  под  женской  одеждой?  --  грозно
вопросил эмир.
     -- Я   ехал  во  дворец  к  великому  и  всемилостивейшему
эмиру,--  ответил  старик  дрожа.--  Но  со  мной  повстречался
какой-то  человек,  неизвестный  мне, и сказал, что эмир еще до
моего появления в  Бухаре  издал  приказ,  чтобы  отрубить  мне
голову,  и  я,  обуянный  страхом,  решил  бежать  под  женской
одеждой.
     Эмир проницательно усмехнулся:
     -- С тобой повстречался человек... Неизвестный тебе. И  ты
сразу  ему поверил?.. Удивительная история! За что же мы хотели
отрубить тебе голову?
     -- За то, что я будто бы всенародно поклялся проникнуть  в
гарем великого эмира... Но, аллах свидетель, я никогда не думал
об  этом!  Я  уже  стар,  немощен и даже от собственного своего
гарема давно отказался...
     -- Проникнуть в наш гарем?  --  переспросил  эмир,  поджав
губы.  По  его  лицу было видно, что этот старик становится ему
все более и более подозрителен.-- Кто ты и откуда ты?
     -- Я Гуссейн Гуслия, мудрец, звездочет и лекарь из Багдада
и приехал в Бухару по повелению и желанию великого эмира!..
     -- Значит, твое имя Гуссейн Гуслия! Ты лжешь в глаза  нам,
презренный  старик!  --  загремел  эмир с такой силой, что царь
поэтов совсем некстати повалился на  колени.--  Ты  лжешь!  Вот
Гуссейн Гуслия!
     Ходжа  Насреддин, повинуясь знаку эмира, бестрепетно вышел
вперед и стал перед стариком, открыто и  смело  глядя  прямо  в
лицо ему.
     Старик  изумился  и  попятился.  Но тут же, овладев собой,
закричал:
     -- Ага!  Да  ведь  это   тот   самый   человек,   который,
повстречавшись  со  мной  на  базаре,  сказал,  что  эмир хочет
отрубить мне голову!
     -- Что он говорит, Гуссейн Гуслия! --  воскликнул  эмир  в
полном недоумении.
     -- Какой  он Гуссейн Гуслия! -- завопил старик.-- Это я --
Гуссейн Гуслия, а он просто обманщик! Он присвоил себе мое имя!
     Ходжа Насреддин низко поклонился эмиру:
     -- Да простит мне великий владыка  мое  смелое  слово,  но
бесстыдство  этого старика не имеет пределов! Он говорит, что я
присвоил себе его имя. Он, может быть, скажет, что этот халат я
тоже присвоил?
     -- Конечно! -- закричал старик.-- Это мой халат!
     -- Может  быть,  и  эта  чалма  твоя?  --  спросил   Ходжа
Насреддин с насмешкой в голосе.
     -- Ну да! Это моя чалма! Ты выменял у меня и халат и чалму
на женскую одежду!
     -- Так!  -- сказал Ходжа Насреддин с еще большей насмешкой
в голосе.-- А вот этот пояс случайно не твой?
     -- Мой пояс! -- запальчиво ответил старик. Ходжа Насреддин
повернулся к трону:
     -- Пресветлый владыка эмир воочию убедился, кого видит  он
перед  собой.  Сегодня этот лживый и презренный старик говорит,
что я присвоил себе его имя, что этот халат  --  его  халат,  и
чалма  его,  и пояс его, а завтра он скажет, что этот дворец --
его дворец,  и  все  государство  --  его  государство,  и  что
настоящий  эмир Бухары не наш великий и солнцеподобный владыка,
восседающий сейчас перед нами на троне, а что настоящий эмир --
это он, вот этот лживый, презренный старик! От него можно всего
ожидать! Ведь он уже приехал в  Бухару  с  намерением  войти  в
эмир-ский гарем, как в собственный свой гарем!..
     -- Ты прав, Гуссейн Гуслия,-- сказал эмир.-- Мы убедились,
что этот  старик  -- подозрительный и опасный человек, у него в
голове  черные  мысли.  И  мы  считаем,  что  нужно  немедленно
отделить его голову от его туловища.
     Старик со стоном упал на колени, закрыл руками лицо.
     Но  Ходжа  Насреддин  не  мог  допустить, чтобы из-за него
пошел на плаху человек, неповинный в тех преступлениях, которые
ему приписывали, хотя бы  то  был  и  придворный  мудрец,  сам,
конечно, погубивший многих и многих своим коварством.
     Ходжа Насреддин поклонился эмиру:
     -- Да выслушает милостиво великий эмир мое слово. Отрубить
голову  ему  --  никогда не поздно. Но сначала нужно узнать его
подлинное имя и подлинные намерения, с  которыми  он  прибыл  в
Бухару, дабы выяснить, нет ли у него сообщников и не гнусный ли
он   чернокнижник,   решивший  воспользоваться  неблагоприятным
расположением звезд и добыть прах  от  следов  великого  эмира,
смешать  этот  прах с мозга