Возница прищелкнул языком, лошаденка натужилась,  уперлась
задними   ногами   и  налегла,--  арба  качнулась,  заскрипела,
двинулась. И хотя дорога была та же, и арба та же, но только на
этот раз колеса не выворачивались из колеи на  обочину  --  шли
ровно  и прямо, впервые за много лет. И старый кадий, привыкший
ездить всегда с креном в левую сторону, не мог  понять:  почему
сегодня так неловко, неудобно сидится ему на арбе?
     На берегу озера, у головы отводного арыка. Ходжа Насреддин
простился с чоракцами.
     Хранителем озера он поставил Сайда, сказав ему так:
     -- Пусть твои посевы будут в самом хвосте полива, чтобы ты
не мог оросить их раньше, чем оросишь все остальные поля. Ты не
обижайся:  здесь  дело  слишком важное, касающееся благополучия
всех, и лишняя заручка не помешает. Вот  тебе  ключ  от  замка.
Свято храни эту воду: она для вас -- жизнь.
     Сайд  снял  замок. Вдвоем с Ходжой Насреддином они взялись
за ручки ворот, подняли ставень. Пенясь и бурля, вода хлынула в
отводной арык. Она шла свободным обильным потоком, как в  былые
благословенные   времена;  под  ярким  полуденным  солнцем  она
сверкала,  искрилась,  блестела;   подхваченные   водою   ветви
прибрежного   ивняка   изогнулись   тугими   хлыстами,  полными
нетерпеливой дрожи, листва ожила, затрепетала и устремилась  по
течению, расчесавшись вся в одну сторону.
     -- Вы   получили   воду!   --   говорил   Ходжа  Насреддин
чоракцам.--  Она  избавит  вас  от  голода,  нужды  и   вечного
унизительного  страха.  Это  необходимо  человеку, чтобы он был
человеком, но этого еще  мало.  Паук  низменного  своекорыстия,
затаившийся в каждом из нас,-- вот главный враг нашего взлета и
нашей  свободы!  Изгнать  его,  уничтожить -- иначе нельзя быть
людьми, вполне достойными этого наивысшего в мире имени!  Пусть
все  реже звучит в Чораке жадное своекорыстное слово "я", пусть
заменится оно высоким  и  благородным  словом  "мы".  Прощайте,
будьте  счастливы  на  своих  полях  и  в своих домах, всегда и
неизменно!
     Послышались  возгласы  благодарности,  восхищения;  многие
прослезились.
     Он  взял  клетку,  достал  из нее воробья, сильно подкинул
вверх. Отяжелевший от слишком обильной пищи,  воробей  чуть  не
упал  на  землю,  но  вовремя  подхватился  на крылья и взмыл в
небесный простор.
     -- Полетел  в  чайхану,  к   воробьихе,--   сказал   Ходжа
Насреддин.-- Оставляю вам этот "алмаз" на память о себе.
     Освобождением  воробья  он  закончил  все дела в Чораке,--
больше ничто его здесь не удерживало.
     Еще  раз  поклонившись  чоракцам,  пожелав  им  счастливой
жизни,   удачи   в   делах,  он  подошел  к  стоявшим  отдельно
Мамеду-Али, Сафару, Сайду и Зульфие:
     -- Вы все называли меня Узакбай. Но знайте -- это  не  мое
имя,  оно  ненавистно  мне. Я принял его поневоле. Когда будете
меня вспоминать -- называйте как-нибудь иначе.
     -- Как же тебя называть?
     -- Подумайте; может быть, догадаетесь.
     Провожать себя он не позволил -- ушел один, берегом арыка,
за быстрой водой.
     Время как будто остановилось.
     Долго стояли чоракцы  в  безмолвии,  не  отрывая  глаз  от
холма, за которым скрылся их странный, навеки памятный гость.
     И вдруг Сайд закричал:
     -- Я знаю! Я догадался!
     Он,  как  спросонья, провел по лицу рукой, словно снимая с
глаз паутину:
     -- Ходжа Насреддин -- вот его настоящее имя! И сразу  всем
стало  все понятно и ясно. Конечно, Ходжа Насреддин!.. И каждый
удивился, что не сообразил этого  раньше;  каждому  показалось,
что он догадывался, только не до конца.
     Сайд кинулся береговой тропинкой, вслед за
     ушедшим:
     -- Ходжа  Насреддин!  Ходжа  Насреддин!  Ему  ответило эхо
слабым призрачным голосом, а
     Ходжа Насреддин уже не отозвался.

     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Благополучно добравшись до Коканда, Агабек  рассудил,  что
продолжать  такой  дальний  путь в одиночку -- небезопасно, тем
более -- с деньгами в поясе;
     разумнее  будет  присоединиться  к   попутному   каравану.
Пришлось  ему  задержаться  в  Коканде;  за  это  время как раз
подоспел и Ходжа Насреддин.
     Вор встретил его словами:
     -- Еще один день, и ты опоздал бы. Завтра в  ночь  выходит
караван в Стамбул, и с ним идет Агабек.
     -- Значит,  назавтра  у  нас  будет много работы,-- сказал
Ходжа Насреддин.-- Как чувствует себя мой ненаглядный ишак?
     -- Он вполне здоров, только скучает.  Он  полон  тоски  по
тебе.
     -- Еще  бы, такая разлука! Ничего, завтра мы будем вместе.
Значит,  Агабек  еще  не  был  у  Рахимбая,  не  предлагал  ему
драгоценностей?
     -- Нет, не предлагал. Я слежу за каждым его шагом.
     -- Сам аллах помогает нам!
     Они  сидели  в  маленькой  чайхане, захудалой и грязной, с
кошмами  вместо  ковров,  чугунными  кумганами  вместо  медных,
сальными  светильниками вместо масляных; приниженно и робко она
выглядывала из переулка на  главную  базарную  площадь  --  как
нищенка,  случайно  попавшая  на  богатый пир и понимающая, что
здесь ей не место. И в самом деле,  здесь  было  ей  не  место,
среди   пышных   больших  чайхан,  опоясавших  площадь  огнями,
наполнивших вечерний  синий  сумрак  трубным  ревом,  визжанием
сопелок и грохотом барабанов для заманивания гостей.
     В  одной  из  этих  пышных  чайхан остановился Агабек; вор
указал, в какой именно.
     -- Он -- визирь, ему и к лицу  только  богатая  чайхана,--
отозвался  Ходжа  Насреддин.  Веял  мягкий бархатистый ветерок,
город, истомленный дневным оглушающим зноем, блаженно  отдыхал,
погружаясь  в  прохладу  и свежесть ночи; было новолуние, месяц
только наметился в небе тончайшей изогнутой линией  --  "бровью
ширазской  турчанки",  как  сказал  в свое время Хафиз... Ходжа
Насреддин всегда любил такие часы больших многотысячных городов
-- этот короткий спад бурливой жизни, как будто набирающей  сил
для  нового  утреннего  прибоя. Он давно постиг тайну жизненной
полноты -- в противоположностях:  в  трудах,  без  которых  нет
радости отдыха, в опасностях, без которых нет радости победы;
     вот  почему  сумеречное  затишье,  столь ему нестерпимое в
сонном Ходженте,-- здесь, на огромном кипучем базаре, было  для
него пленительно-прекрасным в своей мимолетности.
     С  такою же полнотой души, с благодарственным восхвалением
жизни  встретил  он   и   многошумное,   пе-строцветное   утро,
вспенившееся  толкотней,  сутолокой, водоворотом разноплеменных
толп,  нарастающим  ревом,  слившим  в  себе  все  мыслимые   и
немыслимые  земные  звуки.  Поднялась  пыль  и  замутила  небо,
заскрипела на зубах, набилась в ноздри; земля, разогреваясь под
солнцем, как будто  втягивала  в  себя  длинные  светлые  тени,
сгущая их до полной черноты;
     изразцы  минаретов  раскалились,  расплавили  вокруг  себя
воздух: еще полчаса -- и на базаре нечем стало дышать!
     Тогда в самой пышной богатой  чайхане  с  подушек  восстал
Агабек, закончивший утреннее чаепитие:
     -- Чайханщик,  получи  сколько  с  меня  следует  за  весь
постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.
     Он даже заглазно не позволял себе  называть  ишака  иначе,
как  только  почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в
каирском дворце, не  проговориться  как-нибудь  нечаянно  и  не
угодить на первых же порах в тайную комнату.
     Ходжа  Насреддин  и  вор,  с утра ожидавшие вблизи чайханы
выхода Агабека, спрятались за угол.
     Будущий  египетский   визирь,   не   заметив   их,   важно
прошествовал  мимо,  ведя  в поводу ишака. Длинноухий, покрытый
шерстью являл собою вид самый  унылый:  морда  была  опущена  к
земле,  уши болтались, хвост бессильно обвис, кисточка на конце
чуть шевелилась.
     -- Посмотри  на  его  безутешность,--  сказал  вор   Ходже
Насреддину.--   Это  настоящий  преданный  друг,  многим  людям
следовало бы у него поучиться.
     Они последовали за Агабеком в толпу, в  нестерпимую  давку
гудящих  крытых рядов; здесь воздуха не было, его вытеснил пар,
поднимавшийся  от  земли,  щедро  увлажненной   поливальщиками;
тысячи   запахов,   источаемых   кожами,  красками,  заморскими
пряностями,  гниющими  отбросами,  продавцами  и  покупателями,
парящимися  в  своих халатах,-- все это смешивалось и сгущалось
до такой немыслимой плотности, что  уже  прилипало  к  рукам  и
лицам,   наподобие   какой-то  вязкой  жижи...  Агабек  миновал
красильный,  сапожный,  седельный  ряды  и  вышел  к   большому
базарному арыку. Ходжа Насреддин толкнул вора локтем:
     -- Ищет лавку менялы Рахимбая.
     Толстый  меняла Рахимбай в этот день еще не имел торгового
почина  и,  зевая,  скучал  в  своей  лавке.   По   его   лицу,
восстановившему  прежнюю  округлость, по курчавости расчесанной
бороды, по сонно-сытым глазам видно было, что  после  сундучной
бури  никакие смуты не возмущали больше его душевного мира. Так
оно и было: оскорбленная супруга простила  его  и  снизошла  до
него,  арабские  жеребцы  в  благополучном  здравии  стояли  на
конюшне, под тройной охраной, ожидая следующих скачек; вельможа
-- хотя и холодно -- отвечал ему на поклоны при встречах; жизнь
менялы вошла в прежнюю ровную колею.
     Не предвещало ему никаких особых  волнений  и  сегодняшнее
знойное утро; даже наоборот, он подумывал закрыть к обеду лавку
и  предаться  дома  сладостному отдыху возле супруги. Напрасные
мечтания! -- уже гудели, кружились над  его  беспечной  головой
вихри новых невзгод.
     Перед   лавкой   остановился   человек   весьма  степенной
наружности, с ишаком в поводу:
     -- Да пребудет над тобою слово аллаха,  купец,  мир  тебе!
Скажи, не зовут ли тебя Рахимбай?
     -- Ты  угадал,  меня  зовут  Рахимбай.  Какое дело привело
тебя, о путник, к моей лавке?
     -- Я слышал о тебе еще по ту сторону гор,  как  о  честном
купце,   вот   почему  и  разыскивал  именно  тебя  среди  всех
кокандских менял.
     Рахимбай, как всякий отъявленный плут, был  весьма  ревнив
ко  мнению  людей  о  себе;  обрадованный  и польщенный словами
Агабека,  он  сразу  к  нему  расположился  душой;  впрочем,  в
соответствии   с  природным  своим  плутовством,  и  самое  это
расположение ощутил не иначе как в замысле хитро  обжулить,  но
только  на  дружеский  лад  --  неслышно  и  мягко,  с оттенком
доброжелательства.
     -- Не первый ты, о путник, приходишь ко  мне  с  подобными
словами,--  сказал  Рахимбай,  самодовольно кряхтя и поглаживая
круглый, выпятившийся живот.-- Меня,  слава  аллаху,  знают  по
всей  Фергане  и далеко за ее пределами, как честного человека;
надеюсь таковым оставаться и впредь.
     -- Добрая слава дороже денег,-- вежливо поклонился Агабек.
     Купец не остался в долгу -- ответил таким же поклоном:
     -- А  еще  дороже  --  встреча  с  достойным  и   разумным
собеседником.
     -- Истинная  правда!  -- воскликнул Агабек.-- Именно такую
встречу послал мне аллах сегодня.
     -- Вот слова, порожденные самим благородством,-- отозвался
купец.
     -- Они -- лишь зеркало: отразили  то,  что  перед  ними,--
подхватил Агабек.
     Долго    они   кланялись   друг   другу,   соперничая   во
взаимовосхвалениях, превознося друг друга до небес;
     между тем глазки менялы -- истинное зеркало его разума  --
превратились  в  узенькие  щелочки,  шныряли и бегали, ощупывая
путника, стараясь проникнуть  сквозь  ткань  его  пояса  внутрь
кошелька.
     Наконец  перешли к делу. Рахимбай отсчитал Ага-беку горсть
звонкого золота -- монет на пять меньше, чем следовало  бы,  по
сравнительной  стоимости динаров и таньга на кокандском базаре;
при  этом  он  сокрушенно  вздыхал  и  рассказывал  о   крайнем
вздорожании  арабского  золота  в  последнее  время,  что было,
конечно, чистейшим враньем. Агабек -- сам не промах в  подобном
вранье  --  проницательно  усмехался, но в спор не вступал; что
были ему эти жалкие пять  динаров,  если  впереди  ожидала  его
дворцовая каирская казна!
     -- А  теперь, почтеннейший,-- прервал он излияния купца,--
у меня к тебе еще одно  дело.--  Он  ссыпал  динары  в  круглый
кошелек  черной  кожи,  спрятал  его  и  достал из пояса второй
кошелек.-- Здесь  драгоценности:  ожерелье,  браслеты,  кольца.
Может быть, купишь?
     -- Тише!  --  Рахимбай  высунулся из-за прилавка, взглянул
направо,  налево:  не  видно  ли  где  поблизости  шпионов  или
стражников?  -- Разве ты не слышал, путник, что в Коканде такие
сделки воспрещены без предварительного уведомления  начальства?
Можно пострадать: ты потеряешь драгоценности, я получу тюрьму.
     -- Я слышал, но полагаю, что два разумных человека...
     -- И честных,-- поторопился вставить купец.
     -- А главное -- осмотрительных,-- добавил Агабек.
     Они  закончили  разговор  ухмылками:  слов  им  больше  не
понадобилось.
     Рахимбай бросил на прилавок горсть мелкого серебра --  для
отвода  глаз,  на  случай  появления  стражи,  затем  распустил
завязки кошелька  и  отвернул  книзу  его  края,  чтобы  видеть
драгоценности, не извлекая.
     Притаившиеся  неподалеку  за  углом  вор и Ходжа Насреддин
видели, как менялось, темнело толстое лицо купца  и  наливалось
кровяной злобой, шевелившей волосы в бороде.
     -- А  скажи, путник, скажи мне: откуда, когда и как попали
к тебе эти драгоценности?
     -- Почтенный  купец,--  ответил  Ага,бек,--  оставим  этим
вопросы  начальству, без которого решили мы обойтись. Не все ли
равно тебе -- откуда и как? Твое дело -- брать  или  не  брать.
Если ты берешь -- плати деньги, шесть тысяч.
     -- Деньги?  --  задохнулся  купец.--  Шесть  тысяч! За мои
собственные вещи, украденные у меня же!
     Здесь Агабек почуял неладное: уж не думает ли  этот  купец
поймать его на удочку своего плутовства?
     Быстрым движением он схватил кошелек.
     Но  купец  не  дремал  --  скрюченными  пальцами  вцепился
накрепко.
     Оба  замерли,  разделенные   прилавком,   но   соединенные
кошельком. Крепче не соединила бы их даже
     стальная цепь!
     Они прожигали друг друга взглядами, полными бешеной злобы;
глаза  у  обоих выкатились, округлились и помертвели, залившись
белесой мутью, как у разъяренных петухов. Воздух со  свистом  и
хрипом вырывался из их гортаней, перехваченных судорогами.
     При  всем  этом  они  должны  были  соразмерять движения и
сдерживать крики, дабы не привлечь внимания стражников.
     -- Пусти! -- захрипел Агабек.
     -- Отдай! -- стенанием ответил купец.
     -- Мошенник!
     -- Презренный вор!
     Последовала короткая схватка --  яростная,  но  тихая,  со
стороны почти совсем незаметная. Казалось:
     два  почтенных человека доверительно беседуют, склонившись
над  прилавком;  только   прислушавшись,   по   глухой   возне,
свистящему  прерывистому дыханию, подавленным стонам и скрежету
зубов можно было догадаться об истине.
     Схватка закончилась вничью.
     Вцепившись в кошелек, трудно  и  хрипло  дыша,  оба  опять
окостенели друг против друга.
     -- О  потомок  шайтана,  о смрадный шакал, вот какова твоя
честность. Пусти, говорю!
     -- Отдай, нечестивец, пожравший падаль своего отца!
     Соперничавшие  минуту  назад  во  взаимопревознесениях   и
похвалах,  они  теперь  осыпали друг друга злобной руганью: так
часто бывает с людьми, когда между ними оказывается кошелек.
     -- Осквернитель  гробниц  и  мечетей!  --  стенал   купец,
исступленно  закатывая  глаза.--  О  советник  шайтана  в самых
черных его делах!
     -- Молчи,  гнусный   прелюбодей,   согрешивший   вчера   с
обезьяной!  -- отвечал Агабек, шумно дыша через нос, ибо ярость
холодной судорогой свела его челюсти, сцепив намертво зубы.
     И вдруг -- для  купца  неожиданно  --  он  рванул  к  себе
кошелек  с  такой  неистовой силой, что земля у него под ногами
качнулась.
     И ему удалось вырвать -- только не кошелек из рук  менялы,
а самого менялу, повисшего на кошельке, из-за прилавка.
     Но купец успел подогнуть ноги к животу и зацепиться ими за
ребро  прилавка с внутренней стороны, благодаря чему не вылетел
на дорогу, хотя и был уже приподнят над землею.
     Рывок истощил силы Агабека. Пользуясь  этим,  купец,  лежа
толстым брюхом на прилавке, начал постепенно затягивать кошелек
под себя, как бы медленно заглатывая. Но вместе с кошельком под
его  брюхо  втянулась  и окостеневшая рука Агабека -- до самого
плеча.
     Человек, взглянувший  на  это  все  мельком,  со  стороны,
по-прежнему  бы  ничего  не  заметил.  Но вор и Ходжа Насреддин
видели  не  мельком,  а  вглубь,  проникая  в  истину   каждого
движения, каждого звука:
     -- Он плюнул Агабеку в глаза!
     -- А тот зубами ухватил купца за бороду. Смотри, смотри --
вырвал изрядный клок!
     -- Теперь  отплевывается:  волосы  липнут  к  его деснам и
языку.
     -- Видишь, купец в ответ хотел откусить Агабеку нос!
     -- Он промахнулся, лязгнул зубами  в  воздухе...  Вора  от
волнения трясла лихорадка, желтое око светилось.
     -- Время, время. Ходжа Насреддин! Что же ты медлишь?
     -- Пусть подерутся еще немного.
     Кроме  двух  дерущихся  и двух наблюдавших был здесь еще и
пятый, сопричастный этому раздору,-- ишак. Точнее сказать -- он
был здесь главным виновником, первопричиной раздора: с него все
началось, из-за него продолжалось, ибо Ходжа Насреддин  стравил
менялу  и  Агабека  с единственной целью -- вернуть себе своего
ненаглядного ишака.
     Последний сохранял  вполне  безучастный  вид:  морда  была
по-прежнему   опущена  к  земле,  уши  болтались,  хвост  висел
безжизненно; только изредка  встряхивал  он  головой  --  когда
Агабек в пылу схватки неосторожно дергал повод.
     Глухая возня за прилавком усиливалась.
     Дальше  медлить  было  опасно:  могла  появиться  базарная
стража.
     Ходжа Насреддин тихонько свистнул.
     Ишак встрепенулся, вытянул морду. Этот свист он  узнал  бы
всегда  и  везде,  сквозь любые гулы и громы. Он услышал в этом
коротком свисте и призыв друга, и повеление господина, и  голос
бога,--  ибо  Ходжа  Насреддин  был  для  него,  конечно  же, в
некоторой   степени,   богом   --   всемогущим   и    неизменно
благоно-сящим.
     Свист повторился, и вслед за ним Ходжа Насреддин высунулся
из-за угла, явив ишаку свой божественный пресветлый лик.
     Нет слов, чтобы описать волнение, обуявшее длинноухого! Он
вновь  обрел утраченное божество, мир снова наполнился для него
светом и радостью. Он взбрыкнул всеми четырьмя  ногами,  поднял
хвост, заревел и устремился к сиянию, исходившему из-за угла.
     Прочный ременный повод натянулся, подобно струне.
     Как  раз  в  это  время  Агабек,  сопя  и  тужась, пытался
вытянуть кошелек из-под брюха менялы.  К  его  тщетным  потугам
добавился  внезапный  рывок ишака. "Сам принц помогает мне!" --
возомнил  Агабек  и  напряг  последние  силы.   Против   такого
совместного  напора  меняла  не устоял и волоком был вытащен из
лавки на дорогу -- конечно, вместе с кошельком, которого он  из
рук все же не выпустил.
     Здесь уж пришлось ему воззвать к стражникам.
     -- Разбой!   --   не  помня  себя,  завопил  он  тонким  и
нестерпимо противным  голосом,  в  котором  сочетались  гнусным
браком злоба и страх.-- На помощь! Грабят!..
     Агабеку  было  еще хуже: в одну сторону его тянул купец, в
другую -- ишак; сила ишака превзошла, и  они  --  все  трое  --
повлеклись  по  дороге: впереди, пятясь задом и пригнув голову,
длинноухий, за ним -- Агабек с наискось растянутыми руками, как
бы распятый между ишаком и кошельком, позади, со  всклокоченной
бородой,  испуская  вопли,--  купец,  в  лежачем  положении,  с
приподнятой над дорогой лишь  верхней  частью  туловища,  в  то
время как его жирное брюхо и короткие толстые ноги влачились по
земле.  Вот  каким  прочным  оказался ременный повод яркендской
прославленной выделки.
     Нужно было помочь длинноухому.  Ходжа  Насреддин  вторично
явил   ему   из-за   угла   свой  лик.  Впав  в  совершеннейшее
исс