обились  о  широкое  лезвие,  разбрызгиваясь  слепящими
искорками.
     -- О  всемогущий  всемилостивейший  аллах,  ниспошли  мне,
ничтожному,  прощение  за  эту  самовольную  смерть! -- говорил
юноша.-- Пусть я буду прахом твоего покрывала в  раю.  Остаться
на  земле?  Но слишком велико мое горе и необъятно страдание. О
мой небесный отец, не наказывай меня слишком строго:
     никогда я не был избалован радостями,  а  теперь  отнимают
единственную и последнюю!
     Сообразив, что здесь происходит. Ходжа Насреддин придержал
ишака, спешился, неслышно подкрался к юноше, вытащил из трещины
в пне  крепко вколоченный нож, бросил его в траву, а сам уселся
на пень в ожидании.
     Юноша  окончил  молитву,  поднялся  с  колен,  зажмурился,
глубоко захватил воздуха, словно собираясь нырнуть, и, взмахнув
руками, упал ничком, пзудью прямо на пень.
     Он   рассчитал   верно:  если  бы  не  Ходжа  Насреддин,--
смертоносное лезвие вонзилось бы ему как раз в сердце.
     Но угодил он головою Ходже Насреддину в живот -- и  замер,
полагая  себя уже конченным; руки его повисли, пальцы коснулись
земли. Прошла минута, вторая...
     -- И долго ты думаешь так  лежать?  --  осведомился  Ходжа
Насреддин.
     Звук  человеческого  голоса  изумил юношу: он приготовился
отныне  слышать  только  ангельские  голоса.  Он  встрепенулся,
взглянул;  его  изумление  усугубилось при виде склонившегося к
нему лица, вовсе уж  непохожего  на  ангельское,--  загорелого,
запыленного, с черной бородкой и веселыми ясными глазами.
     -- Где я и кто ты? -- слабым голосом спросил юноша.
     -- Где ты? На том свете, конечно, куда и стремился. А я --
главный  загробный  палач,  которому  во  власть передаются все
подобные тебе молодые безумцы для расправы над ними.
     Юноша уже все понял; вместо благодарности Ходжа  Насреддин
услышал горькие упреки:
     -- Зачем, зачем ты спас меня от смерти! Для меня нет места
на земле, нет ни одной, самой жалкой крупинки счастья -- только
беды, только страдания, только утраты!
     -- Откуда ты знаешь, что в будущем приготовила тебе земля?
-- остановил его Ходжа Насреддин.-- Мне вот уже сорок пять лет,
а я и то ничего ровным счетом не знаю. А в твои годы обращаться
к жизни  с  упреками -- это уж чистое кощунство! Что случилось,
расскажи; быть может, я сумею помочь тебе?
     -- Мне никто не поможет.
     -- Неправда; человеку, пока он жив, всегда  можно  помочь.
Доверься мне, расскажи.
     -- Разве  ты Гарун-аль-Рашид, разве ты подаришь мне четыре
тысячи таньга, без которых я не могу спасти своего счастья?
     -- Ты проигрался в кости?
     -- Не  усугубляй  моих  страданий  своими  насмешками,   о
чужеземец!
     -- Я  насмехаюсь?  О  нет,  мне  приходилось  смеяться над
собственным горем, но над чужим -- никогда!
     -- Я люблю одну девушку...
     -- Понял, понял, все  понял!  Она  из  богатого  дома,  ее
жестокий отец требует с тебя выкуп.
     -- Ее  отец  ничего  не требует с меня и всей душой желает
нашего совместного счастья. Но  в  это  дело  вмешался  Агабек,
хозяин озера.
     -- Вмешался Агабек! -- воскликнул Ходжа Насреддин громовым
голосом,   заставившим  юношу  вздрогнуть.--  Вмешался  Агабек,
говоришь ты! Возблагодари же, юноша, аллаха  за  нашу  встречу,
спасительную для тебя. Рассказывай!
     Он был охвачен боевым порывом, жаждой битвы;
     еще  ни  разу  не  видев Агабека, он уже загорелся гневной
радостью при одном его имени! И с восторгом  почувствовал  свои
сорок  пять лет не более как словом, а серебряные нити в бороде
и на висках -- лишь призраком.
     Выслушав рассказ Сайда  о  событиях,  уже  известных  нам.
Ходжа Насреддин нетерпеливо спросил:
     -- Сколько дней осталось до полива?
     -- Десять дней.
     -- Время  не упущено. Успокойся, твоя несравненпая девушка
не достанется Агабеку. Вмешался он в это дело -- вмешаюсь и я!
     Сайд все больше и больше дивился странному чужеземцу  и  в
то же время не мог не верить ему:
     -- Прости меня за мои докучливые сомнения, но ведь за этим
поливом  будет  следующий  и  снова  следующий.  И Агабек опять
потребует или мою невесту, или четыре  тысячи,  а  может  быть,
даже и больше.
     -- Не  думаешь  ли  ты,  что  я  приехал сюда к вам, чтобы
платить вашему Агабеку за каждый  полив  по  четыре  тысячи,  а
может  быть,  даже  и больше? Нет, я приехал, имея другие цели,
совсем другие, как раз обратные. Это все -- в будущем,  а  пока
что  давай  уговоримся.  Первое условие: ты никому не скажешь о
нашей встрече, о нашем разговоре. Впрочем,  своей  несравнимой,
ослепительной Саадат или Фатиме -- не знаю, как ее зовут...
     -- Зульфия,-- прошептал юноша.
     -- Своей   прекрасной   Зульфие   ты  все  равно  скажешь;
предупреди, что дело нешуточное, пусть она прикусит свой язычок
-- розовый и достаточно длинный, как я заранее  уверен.  Второе
условие...
     Но  здесь  за  спиной  Сайда,  в проломе забора, он увидел
своего одноглазого спутника, подающего ему руками тайные знаки.
     -- Второе условие доскажу потом, а сейчас  --  сиди  и  не
оборачивайся.
     ^  Юноша  исполнил  приказание  в  точности:  ни  разу  не
обернулся, хотя любопытство грызло его нестерпимо. "О чем  и  с
кем  сговаривается  этот  таинственный чужеземец?" -- думал он,
объятый внутренним трепетом, состоявшим из надежд  и  сомнений,
страха и радости,-- но как ни прислушивался к невнятно гудевшим
за его спиной голосам -- слов разобрать не мог.
     А  сговаривались  Ходжа  Насреддин  с  одноглазым  вором о
деньгах, надобность в которых возникла так неожиданно.
     -- Четыре тысячи! -- воскликнул вор.--  Да  в  этих  горах
негде  достать  и  сорока таньга, если даже обшарить их все, от
подножий до самых вершин!
     -- Тебе придется вернуться в Коканд.
     -- Милостивый аллах!
     -- Ты  раздобудешь  в  Коканде  нужные  четыре  тысячи   и
принесешь сюда. На дорогу в оба конца потребуется шесть дней, в
Коканде   --   три  дня;  итак,  на  девятый  день,  считая  от
сегодняшнего, ты должен быть здесь.
     -- Считая от сегодняшнего? Значит, я  должен  пускаться  в
обратный путь сразу же, не дав себе ни одного часа отдыха!
     -- Да, сразу же, с этого места.
     -- О  пророк Магомет! И еще: ведь если я добуду эти деньги
привычным для меня способом -- я опять собьюсь с добродетельной
и благочестивой стези.
     -- Сделай  так,  чтобы   деньги,   добытые   тобою,   были
праведными деньгами.
     -- Праведные  деньги? Четыре тысячи!.. О Кааба, о Мекка, о
прибежище веры! Я даже не знаю,  как  они  выглядят,  праведные
деньги,--  милостыню,  что ли, должен я собирать у какой-нибудь
мечети?..
     -- Я сказал, а ты слышал.  Подвиг  во  славу  милосердного
Турахона ожидает тебя в Коканде. Счастливого пути!
     -- Счастливого отдыха,-- с унынием ответил одноглазый, уже
предвкушавший  прохладу  чайханы  и  степенные  беседы с Ходжой
Насреддином о добродетели;  повернулся  и  зашагал  обратно  по
дороге.
     Он   был   очень   раздосадован,  сердился,  но  мысль  не
возвращаться больше в Чорак, обмануть Ходжу На-среддина даже не
пришла ему в  голову;  бесконечно  грешный  по  мелочам,  он  в
больших   делах   заслуживал   доверия  --  не  в  пример  иным
беспорочным, что  навязываются  людям  в  друзья,  а  потом  из
низменной   трусости   предают   их   первому,  кто  догадается
прикрикнуть построже.
     Ходжа Насреддин вернулся к Сайду:
     -- Выслушай мое  второе  условие:  ты  никогда  не  будешь
допытываться -- кто я, зачем к вам приехал, что делал в прошлом
и что намереваюсь делать в будущем.
     Юноша  прикусил  язык:  этот странный чужеземец в точности
угадал все  вопросы,  которые  уже  готовы  были  на  комариных
крылышках любопытства вылететь из его рта.
     -- Сейчас я поеду в чайхану,-- заключил Ходжа Насреддин.--
Вечером, на свободе, поговорим еще. Спрячь куда-нибудь подальше
этот нож,  выброси  отчаяние из сердца и помни: в твои годы еще
ничего не теряют, а только находят, идя по земле.
     Они расстались. Юноша  проводил  своего  спасителя  долгим
затуманенным взглядом, присел на пень и задумался. Лучи низкого
солнца  сбоку  освещали  его лицо с высоким чистым лбом, прямым
носом, твердой линией губ и подбородка; он тихо улыбался  своим
мыслям:  отчаяние  покинуло  его душу, он принадлежал жизни, на
его пылком сердце запечатлелся --  и  теперь  уже  навсегда  --
благородный чекан Ходжи Насред-дина.
     Ночью,  в  маленькой  чайхане,  у  погасавшего  очага  они
продолжали  беседу.  Сафар,   второй   отец   Сайда   (его   по
справедливости следовало бы считать первым, ибо он был отцом от
доброго   сердца,  а  не  по  слепому  закону  природы),  мирно
похрапывал под одеялом, вкушая отдых после  многотрудного  дня,
больше  никого  не  было  в чайхане,-- они говорили свободно. В
глубине очага еще дышал живой, переливающийся, весь  в  летучих
искорках, золотистый жар, а по краям угли уже затянулись пеплом
и  тихо звенели, остывая. Только что взошла поздняя луна, вслед
за нею прилетел ветер, по стройному тополю от  низа  к  вершине
поднялась  мерцающая  тускло-серебряная струя. На далеком холме
светился одинокий пастуший  костер  и  дрожал  большой  красной
искрой -- как упавшая звезда, дотлевающая на земле.
     -- Потерявший  мужество  --  теряет  жизнь. Надо верить, о
юноша,  в  свою   удачу.   Покойный   Ходжа   Насреддин   часто
говаривал...
     -- Разве он умер?
     -- Увы,  умер.  То ли багдадский калиф содрал с него кожу,
то ли бухарский эмир утопил его,-- так я слышал в Коканде.
     -- Но может быть, это еще и неправда?
     -- Как знать,-- может быть, и неправда... Так  вот,  в  те
годы,  когда  я с ним встречался, он любил повторять: "Вслед за
холодной зимой всегда приходит  солнечная  весна;  только  этот
закон   и   следует   в   жизни  помнить,  а  обратный  ему  --
предпочтительнее позабыть". Однако я трачу, кажется,  все  свои
наставления впустую? -- Ходжа Насреддин проницательно посмотрел
на  Сайда.--  Ты  вертишься,  как  будто тебя подкалывают шилом
снизу! Но сейчас глубокая ночь, куда ты спешишь?
     Ответный шепот был таким тихим, что Ходжа  Насреддин  смог
уловить, угадав по губам, только одно слово: Зульфия.
     -- Прости  меня,  о благородный юноша! -- воскликнул он.--
Действительно, я и постарел и поглупел, что привязываюсь к тебе
со  своею  дурацкой  мудростью.  Зульфия   --   вот   наивысшая
мудрость,-- иди же скорее! Поверь мне: все ученые книги мира не
стоят  одного-единственного  словечка  из  тех, что услышишь ты
сегодня в лунном саду!
     Каждому возрасту соответствует своя мудрость,  для  сорока
пяти  лет  она  заключается,  между  прочим,  в  том,  чтобы не
ложиться  спать  с  пустым  желудком.  Проводив  Сайда,   Ходжа
Насреддин  наскоро  поужинал сухим сыром и черствой лепешкой из
своих дорожных  запасов  и  начал  устраиваться  на  ночь.  Уже
засыпая,  он  еще  раз  подумал  об  этих влюбленных и от всего
сердца пожелал им счастливого свидания в саду.
     -- Бежим, Сайд! Отец сказал, что отдаст меня Агабеку.
     -- Успокойся, он не отдаст тебя, моя ласточка!
     -- Бежим,  бежим!  Куда-нибудь  в  горы,  к  цыганам   или
киргизам.  На  дорогу  я  приготовила  узелок -- лепешки, сыр и
сушеную дыню.
     -- Подожди, может быть, нам и не придется бежать.
     -- О Сайд,  неужели  они  и  тебя  сумели  уговорить,  как
уговорили отца?
     -- Не плачь, я никому не собираюсь тебя отдавать;
     послушай -- у нас появился друг и защитник.
     -- Друг и защитник? У нас?.. Кто?
     -- Я  не могу сказать тебе -- кто, да, по правде, и сам не
знаю его имени. Знаю только, что он спасет нас!
     -- Когда ты встретил его?
     -- Сегодня.
     -- И уже успел ему поверить?
     -- О Зульфия, если бы ты видела его взгляд, слышала голос,
и ты бы поверила! От него  исходит  могучая  сила,  укрепляющая
сердца.
     Звенели  ночные ящерицы, звенели серебряные монетки на шее
Зульфии, что-то еще звенело,--  вся  ночь  была  полна  неясных
затаенных звуков. И Зульфии не хотелось утра: пусть бы навсегда
оставалась земля в этой пахучей, истомной, голубоватой мгле. Но
уже  начиналось  на  востоке первое робкое пробуждение света, и
горы смутно выступили из  темноты  своими  вершинами:  близился
день.

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Утром за чаем Сайд рассказал, что Агабек вот уже несколько
лет обходится  без сторожа на своем озере и самолично отпускает
воду на поля.
     -- Вначале он оставил на службе того же  доброго  старика,
что  раньше  управлял  озером от наманган-ского хозяина. Ты сам
понимаешь, что вместе  они  пробыли  недолго:  старик  отпустил
кому-то бесплатно воду, Агабек пронюхал и выгнал его. С тех пор
этот добрый старик в наших местах не появлялся; должно быть, он
уже  в  могиле  --  мир  праху его, да успокоит его всевышний в
своих блаженных садах!
     -- Он   живехонек!   --   отозвался   Ходжа   Насреддин.--
Живехонек, как мы с тобой, он стал теперь чудотворцем: от скуки
творит  разные  мелкие  чудеса.  Но  почему  Агабек не поставил
сторожем кого-нибудь другого?
     -- Здешним людям он не доверяет, а чужеземные --  редки  у
нас, только проездом.
     -- Посещает ли он эту чайхану?
     -- В  полдень придет обязательно -- выпить чаю и сыграть в
шахматы с моим приемным отцом.  Он  любит  шахматы,  но,  кроме
отца, ему нет в нашем селении пары.
     -- Теперь есть.
     -- Ты играешь в шахматы?
     -- Играю  в  шахматы  и  еще  в другие забавные игры; вот,
например, игра -- "Паук и Шершень".
     -- Никогда не слышал.
     -- Услышишь, увидишь.
     Начиналась дневная жара, прямые лучи солнца падали с  неба
отвесно,  как  бы  вонзаясь  в  землю.  О  работе  на  полях, у
гончарных печей,  в  дымных  кузницах  нечего  было  и  думать.
Чоракцы  -- и земледельцы, и ремесленники -- потянулись со всех
концов в  чайхану.  Они  входили,  здоровались  с  хозяином  --
Сафаром,  затем  обращали приветствия к Ходже На-среддину. "Мир
вам,  почтенные  труженики,--  отвечал  Ходжа  Насреддин,--  да
благословит  аллах ваш заслуженный отдых! " К этому он добавлял
что-нибудь каждому отдельно: земледельцу -- пожелание  хорошего
урожая,  гончару  --  красивого  и  ровного обжига, мельнику --
умягчения помола, пастуху -- обильного  приплода  в  стадах.  С
первой  минуты  --  по рукам, по загару, пятнам на халате -- он
угадывал, откуда пришел человек в чайхану: с поля, от гончарной
печи, из кузницы или от кожемятного корыта.
     Сайд ушел по своим  делам.  Гостям  прислуживал  Сафар  --
маленький  сухой  старик,  одетый очень бедно, ибо его доход от
чайханы  не  превышал  в  день  двух,  редко  --  трех  таньга.
Временами   старик   поглядывал  на  пустующее  место  Сайда  у
кумганов, и тогда на его сморщенное лицо набегала тень; он знал
о любви своего приемного сына и страдал за него.
     Подавая чайник Ходже Насреддину, Сафар тихонько сказал:
     -- Зачем, о путник, ты внушаешь  моему  Сайду  несбыточные
мечтания7  Лучше бы ты указал ему способ, которым можно вырвать
из молодого сердца любовь.
     -- А зачем ее вырывать9 --  удивился  Ходжа  На-среддин.--
Пусть себе растет и приносит плоды.
     -- Но если они горьки и таят в себе нестерпимую скорбь9
     -- Только   у  неумелых  садовников,  почтенный  старец,--
только у них!..
     Сафар хотел что-то возразить, но вдруг сорвался  с  места,
забегал,   засуетился,   хватая  то  веник,  то  полотенце,  то
шахматную доску.
     Гости поднимались, расходились, поглядывая на дорогу.
     Взглянул на дорогу и  Ходжа  Насреддин,  и  сердце  в  нем
вспыхнуло: к чайхане, предшествуемый своим животом, шел Агабек.
     Последнего  медлительного  гостя Сафар выпроводил в заднюю
дверь. Чайник Ходжи Насреддина перенес в дальний угол:  путник,
идти ему некуда, пусть ос тается.
     Агабек  вошел и сразу как будто наполнил всю чайхану своей
тушей.  Он  вошел  как  повелитель,  едва  ответив  Сафару   на
подобострастный  поклон,  а  Ходжу  Насреддина  вовсе даже и не
заметил. Походка и  осанка  Агабека,  маленькие  угрюмо-тусклые
глаза,  глубоко  сидевшие  под низким мясистым лбом и таившие в
себе темные мрачные чувства, тяжелая черная борода, перстень  с
печатью на пальце -- все это подсказало Ходже Насреддину вывод:
"В  прошлом  начальник, не из высших, но и не из мелких... Имел
свою печать -- либо судья, либо податной  управитель.  Живет  в
глуши,  к  службе вернуться не может; какой-то грех, и, видимо,
не малый. Здесь ему не хватает почета, раболепия от  низших,  и
нет   высшего,   перед   которым   он   сам  мог  бы,  трепеща,
преклониться,-- вот его самая большая  утрата,  его  неутешное,
тайное горе".
     Это  было  очень  хорошо, что Агабек -- из начальственного
сословия; теперь Ходжа Насреддин был спокоен за  свою  совесть:
она не встанет между его мечом и головой наказуемого, как это с
ним  нередко  случалось, когда его противниками были купцы либо
какие-нибудь многоученые лекари, звездочеты и предсказатели.  В
них  удавалось  ему  подсмотреть,  и весьма часто, немаловажные
душевные достоинства, включая доброту и  зачатки  совести,--  и
тогда его меч не разил их насмерть, довольствуясь лишь обритием
в должной степени; что же касается лиц начальственных, то здесь
он бывал беспощаден.
     Агабек  между  тем  грузно  уселся,  отвалился на подушки,
скользнул по  Ходже  Насреддину  мимолетным  взглядом,  как  по
ничтожной мухе, затем, пыхтя и отдуваясь, налил себе чаю.
     Сафар  принес  шахматную  доску, уселся напротив. Началась
игра.
     Ходжа Насреддин со своего места хорошо видел доску  и  мог
следить за игрой, вникая во все подробности.
     Природа  обоих  игроков  отражалась  на доске, как в ясном
зеркале. Сафар играл приниженно, робко, брался то за  одну,  то
за  другую  фигуру, нерешительно приподнимал, думал и ставил на
прежнее место, на конец -- словно прыгал с  обрыва  в  холодную
воду  --  делал какой-нибудь малопонятный ход, в ущерб себе. Он
больше всего боялся что-нибудь потерять, пешку или  фигуру,  и,
не  принимая  ударов,  бегал и метался по всей доске, как мышь,
застигнутая в ларе. И конечно, все время терял.
     Агабек, наоборот,-- хватал. Как  жадная  щука,  он  хватал
все, что попадалось под руки: пешки, слонов, коней, башни. Лишь
бы  схватить!  --  дважды  он просмотрел верный мат, увлеченный
хватанием.
     Сафар  играл  белыми;  через  полчаса  у  него  оставалась
одна-единственная сиротливая пешка и три фи гуры: король, ферзь
и конь, разбросанные по всей доске, бессильные прийти на помощь
друг  другу.  Все остальное похватал Агабек, а сам за все время
отдал старику только одну пешку.
     Белый король, выжатый из своего угла, был со  всех  сторон
стиснут вражескими силами, готовыми нанести ему последний удар.
     -- Сдавайся, старик, сдавайся! -- кричал Агабек;
     его  вздутое  чрево  ходило  ходуном  от одышки и смеха.--
Посмотри, что у тебя осталось! Я забрал в плен все твое войско,
а сам потерял только одну пешку. Ходи, что же ты медлишь,  ходи
конем,  ходи  ферзем,  это  -- все равно, тебя ничто не спасет:
твой король в пасти у моего ферзя, в  самой  пасти,  на  острых
зубах!
     Столь  бесстыдное ликование уязвило Сафара, что было видно
по сердитому блеску  в  его  слезящихся  глазах;  поджав  губы,
взъерошившись,  он  еще пробовал сопротивляться: взялся было за
пешку,  чтобы  подвинуть  ее  вперед,  подержал  над  доской  и
поставил  на  прежнее  место,  взялся  за коня, потрогал ферзя,
коснулся пальцем короля, но хода так и не сделал.
     -- Ходи же, ходи!  --  кричал  Агабек.--  Клянусь  бородою
моего отца, недурная игра!
     -- Действительно,  игра  недурная,  можно поставить против
одной таньга -- две!
     Это подал свой голос из темного угла Ходжа На-среддин.
     -- Две против одной!  --  воскликнул  Агабек.--  Да  любой
мало-мальски  смыслящий  в  шахматах смело поставит пять против
одн