дома.
     Ходжа  Насреддин  взглянул  на  исхудавшее, бледное личико
ребенка, на его прозрачные  руки,  потом  обвел  взглядом  лица
сидящих. И когда он вгляделся в эти лица, иссеченные морщинами,
измятые страданием, и увидел глаза, потускневшие от бесконечных
слез,--  словно  горячий  нож вонзился в его сердце, мгновенная
судорога перехватила горло, кровь  жаркой  волной  бросилась  в
лицо. Он отвернулся.
     -- Я  вдова,--  продолжала  женщина.--  Мой  муж,  умерший
полгода назад, был должен ростовщику двести таньга, и по закону
долг перешел на меня.
     -- Мальчик в самом деле болен,-- сказал Ходжа Насреддин.--
И вовсе не следует держать его  на  солнцепеке,  ибо  солнечные
лучи  сгущают кровь в жилах, как говорит об этом Авиценна, что,
конечно,  не  полезно  мальчику.  Вот   тебе   двести   таньга,
возвращайся  скорее домой, положи ему примочку на лоб; вот тебе
еще пятьдесят таньга, чтобы ты могла позвать  лекаря  и  купить
лекарства.
     Про   себя  подумал:  "Можно  отлично  обойтись  и  шестью
мастерами".
     Но в ноги ему рухнул огромного роста  бородатый  каменщик,
семью  которого  завтра  должны  были продать в рабство за долг
ростовщику  Джафару  в  четыреста  тавьга...  "Пять   мастеров,
конечно,  маловато",-- подумал Ходжа Насреддин, развязывая свою
сумку. Не успел он ее завязать, как еще две  женщины  упали  на
колени  перед  ним, и рассказы их были столь жалобны, что Ходжа
Насреддин, не колеблясь, наделил их деньгами, достаточными  для
расплаты  с ростовщиком. Увидев, что оставшихся денег едва-едва
хватит на содержание трех  мастеров,  он  решил,  что  в  таком
случае  не  стоит  и  связываться с мастерскими, и щедрой рукой
принялся  раздавать  деньги  остальным   должникам   ростовщика
Джафара.
     В  сумке  осталось не больше пятисот таньга. И тогда Ходжа
Насреддин заметил в стороне еще  одного  человека,  который  не
обратился за помощью, хотя на лице его было ясно написано горе.
     -- Эй  ты, послушай! -- позвал Ходжа Насреддин.-- Зачем ты
сидишь здесь? Ведь за тобой нет долга ростовщику?
     -- Я должен ему,-- глухо сказал человек.--  Завтра  я  сам
пойду в цепях на невольничий рынок.
     -- Почему же ты молчал до сих пор?
     -- О  щедрый,  благодетельный  путник,  я не знаю, кто ты.
Святой ли Богаэддин, вышедший из своей гробницы,  чтобы  помочь
беднякам, или сам Гарун-аль-Рашид? Я не обратился к тебе только
потому,  что  и  без  меня  ты уже очень сильно потратился, а я
должен больше всех -- пятьсот таньга, и я боялся, что  если  ты
дашь мне, то не хватит старикам и женщинам.
     -- Ты   справедлив,   благороден   и  совестлив,--  сказал
растроганный  Ходжа  Насреддин.--   Но   я   тоже   справедлив,
благороден  и  совестлив,  и,  клянусь,  ты не пойдешь завтра в
цепях на невольничий рынок. Держи полу!
     Он высыпал из переметной сумки  все  деньги  до  последней
таньга.  Тогда  человек,  придерживая  левой рукой полу халата,
обнял правой рукой Ходжу На-среддина и припал в  слезах  к  его
груди.
     Ходжа  Насреддин  обвел  взглядом  всех  спасенных  людей,
увидел улыбки, румянец на лицах, блеск в глазах.
     -- А ты в самом деле здорово полетел  со  своего  ишака,--
сказал  вдруг  огромный  бородатый  каменщик,  захохотав, и все
разом захохотали -- мужчины  грубыми  голосами,  а  женщины  --
тонкими,   и  заулыбались  дети,  протягивая  ручонки  к  Ходже
Насредди-ну, а сам он смеялся громче всех.
     -- О! -- говорил он, корчась от смеха,-- вы еще не знаете,
какой это ишак! Это такой проклятый ишак!..
     -- Нет! -- перебила женщина с больным ребенком на руках.--
Не говори  так  про  своего  ишака.  Это  самый  умный,   самый
благородный,  самый драгоценный в мире ишак, равных ему никогда
еще не было и не будет. Я согласна всю жизнь ухаживать за  ним,
кормить  его  отборным  зерном,  никогда  не утруждать работой,
чистить скребницей, расчесывать хвост ему гребнем. Ведь если бы
этот несравненный и подобный цветущей  розе  ишак,  наполненный
одними  лишь  добродетелями,  не  прыгнул  через  канаву  и  не
выбросил тебя из седла, о путник,  явившийся  перед  нами,  как
солнце  во  мгле,-- ты проехал бы мимо, не заметив нас, а мы не
посмели бы остановить тебя!
     -- Она права,-- глубокомысленно заметил  старик.--  Мы  во
многом  обязаны  своим  спасением этому ишаку, который поистине
украшает собою мир и выделяется, как алмаз, среди  всех  других
ишаков.
     Все  начали громко восхвалять ишака и наперебой совали ему
лепешки, жареную кукурузу, сушеные абрикосы  и  персики.  Ишак,
отмахиваясь  хвостом  от  назойливых  мух,  невозмутимо и важно
принимал подношения, однако заморгал все-таки глазами при  виде
плетки, которую исподтишка показывал ему Ходжа Насреддин.
     Но  время  шло своим чередом, удлинились тени, краснолапые
аисты, крича и хлопая крыльями,  опускались  в  гнезда,  откуда
навстречу им тянулись жадно раскрытые клювы птенцов.
     Ходжа Насреддин начал прощаться.
     Все кланялись и благодарили его:
     -- Спасибо тебе. Ты понял наше горе.
     -- Еще  бы  мне  не  понять,-- ответил он,-- если я сам не
далее  как  сегодня  потерял  четыре  мастерских,  где  у  меня
работали восемь искуснейших мастеров, дом и сад, в котором били
фонтаны  и висели на деревьях золотые клетки с певчими птицами.
Еще бы мне не понять!
     Старик прошамкал своим беззубым ртом:
     -- Мне нечем отблагодарить тебя, путник. Вот единственное,
что захватил я, покидая дом. Это  --  коран,  священная  книга;
возьми  ее,  и  да  будет она тебе путеводным огнем в житейском
море.
     Ходжа Насреддин относился к священным книгам  без  всякого
почтения,  но,  не  желая обидеть старика, взял коран, уложил в
переметную сумку и вскочил в седло.
     -- Имя, имя! -- закричали все хором.-- Скажи нам свое имя,
чтобы мы знали, кого благодарить в молитвах.
     -- Зачем  вам  знать  мое  имя?  Истинная  добродетель  не
нуждается  в  славе,  что  же касается молитв, то у аллаха есть
много ангелов, извещающих его о благочестивых поступках... Если
же ангелы  ленивы  и  нерадивы  и  спят  где-нибудь  на  мягких
облаках, вместо того чтобы вести счет всем благочестивым и всем
богохульным  делам  на  земле,  то  молитвы  ваши  все равно не
помогут, ибо аллах был бы просто глуп, если бы верил  людям  на
слово, не требуя подтверждения от доверенных лиц.
     Одна  из женщин вдруг тихо ахнула, за ней -- вторая, потом
старик,  встрепенувшись,  уставился  во  все  глаза  на   Ходжу
Насреддина. Но Ходжа Насреддин торопился и ничего не заметил.
     -- Прощайте. Да пребудут мир и благоденствие над вами.
     Сопровождаемый  благословениями,  он  скрылся за поворотом
дороги.
     Оставшиеся молчали, в глазах у всех светилась одна мысль.
     Молчание  нарушил  старик.  Он  сказал   проникновенно   и
торжественно:
     -- Только  один человек во всем мире может совершить такой
поступок, и только один человек в мире умеет так разговаривать,
и только один человек в мире носит в себе такую  душу,  свет  и
тепло которой обогревают всех несчастных и обездоленных, и этот
человек -- он, наш...
     -- Молчи!  --  быстро  перебил второй.-- Или ты забыл, что
заборы имеют глаза, камни  имеют  уши,  и  многие  сотни  собак
кинулись бы по его следу.
     -- Ты  прав,-- добавил третий.-- Мы должны молчать, ибо он
ходит сейчас по канату, и достаточно  малейшего  толчка,  чтобы
погубить его.
     -- Пусть мне лучше вырвут язык, чем я произнесу где-нибудь
вслух его имя! -- сказала женщина с больным ребенком на руках.
     -- Я  буду  молчать,-- воскликнула вторая женщина,-- ибо я
согласна  скорее  умереть  сама,  чем  подарить  ему   нечаянно
веревку!
     Так  сказали  все,  кроме бородатого и могучего каменщика,
который  не  отличался  остротой   ума   и,   прислушиваясь   к
разговорам, никак не мог понять, почему собаки должны бегать по
следам  этого  путника, если он не мясник и не продавец вареной
требухи; если же этот путник канатоходец, то почему имя его так
запретно для произнесения  вслух,  и  почему  женщина  согласна
скорее  умереть,  чем  подарить своему спасителю веревку, столь
необходимую в его ремесле? Здесь каменщик совсем уж  запутался,
сильно  засопел,  шумно  вздохнул  и  решил  больше  не думать,
опасаясь сойти с ума.
     Ходжа Насреддин уехал тем временем  далеко,  а  перед  его
глазами  все  стояли  изможденные  лица  бедняков; он вспоминал
больного  ребенка,  лихорадочный  румянец  на   его   щеках   и
запекшиеся в жару губы;
     вспоминал  седины старика, выброшенного из родного дома,--
и ярость поднималась из глубины его сердца.
     Он не мог усидеть  в  седле,  спрыгнул  и  пошел  рядом  с
ишаком, отшвыривая пинками попадавшиеся под ноги камни.
     -- Ну,  подожди,  ростовщик,  подожди!  --  шептал  он,  и
зловещий огонь разгорался в его черных глазах.-- Мы встретимся,
и твоя участь будет  горька!  И  ты,  эмир,--  продолжал  он,--
трепещи  и  бледней,  эмир, ибо я. Ходжа Насреддин, в Бухаре! О
презренные пиявки, сосущие кровь из моего несчастного народа, о
жадные гиены и вонючие шакалы, не вечно вам блаженствовать и не
вечно народу мучиться! Что же касается тебя, ростовщик  Джафар,
то  пусть  на  веки  веков покроется мое имя позором, если я не
расквитаюсь  с  тобой  за  все  горе,  которое  причиняешь   ты
беднякам!

     ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Даже  для  Ходжи  Насреддина,  повидавшего в жизни многое,
этот день -- первый день пребывания на родине  --  был  слишком
беспокоен  и  богат  приключениями.  Ходжа  Насреддин  устал  и
стремился укрыться куда-нибудь в тихое место на отдых.
     -- Нет! -- вздохнул он,  увидев  издали  множество  людей,
столпившихся  вокруг  водоема.--  Видно, мне сегодня не суждено
отдохнуть! Вон опять что-то случилось!
     Водоем  лежал  в  стороне  от  большой  дороги,  и   Ходжа
Насреддин  мог  бы  проехать  мимо,  но  не таков был наш Ходжа
Насреддин, чтобы упустить случай вмешаться в спор, скандал  или
драку.
     Ишак,  в  совершенстве  изучивший  за долгие годы характер
своего господина, повернул, не дожидаясь приказаний, к водоему.
     -- Что случилось? Кого убили? Кого обокрали?  --  закричал
Ходжа  Насреддин, направив ишака в самую гущу народа.-- А ну-ка
расступитесь! Дорогу! Дорогу!
     Когда он пробрался сквозь толпу и подъехал к  самому  краю
большого,  покрытого  зеленоватой  плесенью  водоема, то увидал
необычайное. В трех  шагах  от  берега  тонул  человек.  Он  то
выныривал, то опять погружался, пуская со дна большие пузыри.
     На  берегу  суетилось  множество  людей;  они  тянулись  к
тонущему, стараясь  ухватить  его  за  халат,  но  руки  их  не
доставали на каких-нибудь пол-аршина.
     -- Давай  руку!  Давай!  Давай!  --  кричали  они. Тонущий
словно  бы  не  слышал.  Он  не  подавал  им  руки,   продолжая
равномерно погружаться и снова выныривать. В соответствии с его
странствиями  на  дно  и обратно по водоему расходились ленивые
волны и с тихим плеском лизали берег.
     -- Странно! -- сказал Ходжа Насреддин,  наблюдая.--  Очень
странно!   Какая   может  быть  причина  этому?  Почему  он  не
протягивает руки? Может быть, он искусный водолаз и  ныряет  на
спор, но почему тогда он в халате?
     Ходжа  Насреддин  задумался.  Пока он думал, тонущий успел
вынырнуть раза четыре, причем с каждым разом  пребывал  на  дне
все дольше и дольше.
     -- Очень    странно!    --   повторил   Ходжа   Насреддин,
спешиваясь.-- Обожди здесь,--  обратился  он  к  ишаку,--  а  я
подойду взглянуть поближе.
     Тонущий  в  это  время погрузился глубоко и не показывался
так  долго,  что  некоторые  на  берегу  начали   уже   творить
заупокойные молитвы. Но вдруг он показался опять.
     -- Давай руку! Давай! Давай! -- закричали люди, протягивая
к нему  руки,  но  он,  посмотрев  белыми глазами и не протянув
руки, опять пошел безмолвно и плавно ко дну.
     -- Ах   вы,   недогадливые   чудаки!   --   сказал   Ходжа
Насреддин.--  Разве  не  видите  вы  по  дорогому  халату  и по
шелковой чалме, что этот человек -- мулла или богатый вельможа?
И неужели вы до сих пор не изучили характера мулл и  вельмож  и
не знаете, каким способом надо вытаскивать их из воды?
     -- Вытаскивай  скорее,  если  ты  знаешь!  --  закричали в
толпе.-- Спасай его, он показался. Вытаскивай!
     -- Подождите,-- ответил Ходжа Насреддин.-- Я  не  закончил
еще  своей  речи.  Где, спрашиваю я вас, встречали вы муллу или
вельможу, который когда-нибудь  что-нибудь  кому-нибудь  давал?
Запомните,  о невежды: муллы и вельможи никогда ничего не дают,
они только берут. И спасать их из воды надо  соответственно  их
характеру. Вот, смотрите!
     -- Но  ты  уже  опоздал,--  кричали  из толпы.-- Он уке не
вынырнет больше.
     -- Вы думаеге, что водяные духи так легко примут  у  г"ебе
муллу  или  вельможу?  Вы  ошибаетесь. Водяные духи постараются
всеми силами избавиться от него.
     Ходжа Насреддин присел на корточки и стал терпеливо ждать,
наблюдая за пузырями, что восходили г-о дна и плыли  к  берегу,
подгоняемые легким ветром.
     Наконец   что-то  темное  стало  подниматься  из  глубины.
Тонущий показался на поверхности -- в последний раз, если бы не
Ходжа Насреддин.
     -- На! -- крикнул Ходжа Насреддин, сунув ему руку,- На!
     Тонущий  судорожно  вцепился  в  протянутую  руку.   Ходжа
Насреддин поморщился от боли.
     И   потом   на  берегу  долго  не  могли  разжать  пальцев
спасенного.
     Несколько  минут  лежал   он   без   движения,   окутанный
водорослями и облепленный зловонной тиной, скрывавшей черты его
лица. Потом изо рта, из носа, из ушей у него хлынула вода.
     -- Сумка!  Где  моя сумка? -- простонал он и не успокоился
до тех пор, пока не нащупал на боку сумку. Тогда он стряхнул  с
себя  водоросли  и  полой  халата  вытер  тину  с лица. И Ходжа
Насреддин отшатнулся: настолько  безобразно  было  это  лицо  с
плоским  перешибленным  носом и вывернутыми ноздрями, с бельмом
на правом глазу. Вдобавок он был еще и горбат.
     -- Кто мой спаситель? --  спросил  он  скрипучим  голосом,
обводя столпившихся людей своим единственным оком.
     -- Вот  он!  --  загудели  все,  выталкивая  вперед  Ходжу
Насреддина.
     -- Подойди сюда, я вознагражу тебя.--  Спасенный  запустил
руку  в  свою  сумку,  где  еще  хлюпала  вода, и достал горсть
мокрого серебра.-- Впрочем, в том, что  ты  меня  вытащил,  нет
ничего  особенного  и  удивительного,  я,  пожалуй,  и  сам  бы
выплыл,-- продолжал он сварливым голосом.
     Пока он говорил, горсть его -- от  слабости  ли,  а  может
быть, и по другой причине -- постепенно разжималась, и деньги с
тихим  звоном  текли  сквозь  пальцы обратно в сумку. Наконец в
руке осталась одна монета -- полтаньга; он со вздохом  протянул
монету Ходже Насреддину:
     -- Вот тебе деньги. Пойди на базар и купи миску плова.
     -- Здесь   не   хватит  на  миску  плова,--  сказал  Ходжа
Насреддин.
     -- Ничего, ничего. А ты возьми плов без мяса.
     -- Теперь  вам  понятно,--  обратился  Ходжа  Насреддин  к
остальным,--   что   я   спасал   его  действительно  в  полном
соответствии с его характером.
     Он направился к своему ишаку.
     На пути остановил его человек -- высокий, тощий, жилистый,
угрюмого и неприветливого вида, с руками,  черными  от  угля  и
копоти, с кузнечными клещами за поясом.
     -- Что тебе, кузнец? -- спросил Ходжа Насреддин.
     -- Знаешь ли ты,-- ответил кузнец, смерив Ходжу Насреддина
с ног  до головы недобрым взглядом,-- знаешь ли ты, кого спас в
самую последнюю минуту, после которой его никто бы уже не спас?
И знаешь ли ты, сколько  слез  прольется  теперь  из-за  твоего
поступка   и   сколько   людей   потеряют  свои  дома,  поля  и
виноградники и пойдут на невольничий рынок, а потом -- в  цепях
-- по Большой Хивинской дороге?
     Ходжа Насреддин воззрился на него с удивлением:
     -- Я  не  понимаю  тебя, кузнец! Разве достойно человека и
мусульманина пройти мимо тонущего, не протянув ему руку помощи!
     -- Что же, по-твоему, надо спасать от гибели всех ядовитых
змей, всех гиен и каждую ехидну! -- воскликнул кузнец и  вдруг,
сообразив что-то, добавил: -- Да здешний ли ты?
     -- Нет! Я приехал издалека.
     -- Значит,  ты  не  знаешь, что спасенный тобой человек --
злодей и кровопийца и каждый третий человек в Бухаре  стонет  и
плачет из-за него!
     Страшная догадка мелькнула в голове Ходжи Насреддина.
     -- Кузнец! -- сказал он дрогнувшим голосом, боясь поверить
в свою догадку.-- Скажи мне имя спасенного мною!
     -- Ты  спас  ростовщика  Джафара,  да будет он проклят и в
этой и в будущей жизни, и да поразят гнойные язвы все его племя
до четырнадцатого колена! -- ответил кузнец.
     -- Как! -- вскричал Ходжа Насреддин.--  Что  ты  говоришь,
кузнец!  О  горе  мне,  о позор на мою голову! Неужели я своими
руками вытащил из  воды  эту  змею!  Поистине,  нет  искупления
такому греху! О горе, о позор и несчастье!
     Его раскаяние тронуло кузнеца, он немного смягчился:
     -- Успокойся,  путник,  теперь  уж  ничего не поделаешь. И
надо же было тебе подъехать как раз в эту минуту к  водоему.  И
почему  твой  ишак  не заупрямился где-нибудь и не задержался в
дороге! За это время ростовщик как раз успел бы потонуть.
     -- Этот ишак! --  сказал  Ходжа  Насреддин.--  Если  он  и
задерживается  в  дороге, то для того только, чтобы очистить от
денег мои переметные сумки: ему, видишь ли, тяжело возить их  с
деньгами.  А  уж  если  мне  предстоит опозорить себя спасением
ростовщика, то можешь не сомневаться:  этот  ишак  доставит  на
место как раз вовремя!
     -- Да!  --  сказал кузнец.-- Но сделанного не воротишь. Не
загонять же теперь ростовщика обратно в
     пруд!
     Ходжа Насреддин встрепенулся:
     -- Я совершил  нехорошее  дело,  но  я  же  исправлю  его!
Слушай,  кузнец!  Клянусь,  что  ростовщик Джафар будет утоплен
мною. Клянусь бородой моего отца, что он будет утоплен  мною  в
этом  же самом пруду! Запомни мою клятву, кузнец! Я никогда еще
не говорил на ветер. Ростовщик будет утоплен!  И  когда  ты  об
этом  услышишь  на  базаре, знай, что я искупил свою вину перед
жителями Благородной Бухары!

     ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     На город уже опускались  сумерки,  когда  Ходжа  Насреддин
добрался до базарной площади.
     Зажигались  яркие  костры  в чайханах, и скоро вся площадь
опоясалась огнями. Завтра предстоял большой базар -- и один  за
другим  шли  мягкой  поступью  верблюжьи  караваны,  исчезали в
темноте, а воздух был все еще полон мерным, медным и  печальным
звоном  бубенцов;  и  когда затихали в отдалении бубенцы одного
каравана,  им  на  смену  начинали  стонать  бубенцы   другого,
вступающего  на  площадь,  и  это было нескончаемо, словно сама
темнота над  площадью  тихо  звенела,  дрожала,  переполнившись
звуками,  принесенными  сюда  со  всех  концов  мира.  Здесь --
невидимые -- стонали бубенцы индийские и афганские, аравийские,
иранские и египетские; Ходжа Насреддин все слушал  и  слушал  и
готов  был  слушать  без конца. Рядом в чайхане ударил, загудел
бубен, ему ответили струны дутара. И невидимый певец высоко под
самые звезды поднял звенящий напряженный голос: он пел о  своей
возлюбленной, он жаловался на нее.
     Под эту песню пошел Ходжа Насреддин искать ночлега.
     -- У  нас  на  двоих  с ишаком есть полтаньга,-- сказал он
чайханщику.
     -- Можешь переночевать на кошме  за  полтаньга,--  ответил
чайханщик.-- Одеяла не получишь.
     -- А где мне привязать ишака?
     -- Вот еще, буду я заботиться о твоем ишаке.
     Коновязи  около  чайханы  не было. Ходжа Насреддин заметил
какую-то железную скобу, торчавшую из-под помоста. К этой скобе
он и привязал ишака, не  потрудившись  посмотреть,  к  чему  же
приделана  скоба,  потом  вошел  в  чайхану  и улегся: он очень
устал.
     Сквозь дрему он  услышал  вдруг  свое  имя.  Он  приоткрыл
глаза.
     Непо