давно
уже нет в Бухаре;
     он сам  распустил  этот  слух,  дабы  обмануть  шпионов  и
уменьшить  их  усердие в поисках. И он достиг своей цели: через
десять дней дополнительные заставы были сняты от всех городских
ворот и ночные дозоры уже не беспокоили больше  жителей  Бухары
блеском факелов и звоном оружия.
     Однажды  старый Нияз долго кряхтел и жался, глядя на Ходжу
Насреддина, наконец сказал:
     -- Ты спас меня от рабства. Ходжа Насреддин, а дочь мою --
от бесчестия. Ты работаешь вместе со мной и  делаешь  вдесятеро
больше,  чем я. Вот триста пятьдесят таньга чистого дохода, что
выручил я от торговли горшками с тех пор, как ты начал помогать
мне. Возьми эти деньги, они по праву принадлежат тебе.
     Ходжа Насреддин  остановил  свой  станок  и  воззрился  на
старика с удивлением:
     -- Ты,  наверное,  заболел,  почтенный  Нияз!  Ты говоришь
какие-то  непонятные  вещи.  Ты  здесь  хозяин,  а  я  --  твой
работник,  и  если  ты  дашь  мне  одну  десятую часть доходов,
тридцать пять таньга, то я буду премного доволен.
     Он взял потертый кошелек  Нияза,  отсчитал  тридцать  пять
таньга  и положил в карман, остальное вернул старику. Но старик
заупрямился и не хотел брать:
     -- Так нельзя. Ходжа  Насреддин!  Эти  деньги  принадлежат
тебе!  Если  уж  ты  не  хочешь  взять  все,  возьми тогда хоть
половину.
     Ходжа Насреддин рассердился:
     -- Спрячь свой кошелек,  почтенный  Нияз,  и  не  нарушай,
пожалуйста,  земных  порядков. Что это получится на земле, если
все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками?
Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников,  ни  богатых,
ни  бедных,  ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах
потерпит такое нарушение порядка?  Возьми  же  свой  кошелек  и
спрячь  его  подальше,  иначе  ты  своими  безумными поступками
можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем  самым  весь
человеческий род на земле!
     С  этими  словами  Ходжа  Насреддин  опять  закрутил ногой
плоский гончарный круг.
     -- Отличный будет горшок! -- говорил  он,  пришлепывая  по
мокрой  глине  ладонями.--  Звонкий,  как  голова нашего эмира!
Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он  хранится  там
на случай, если эмиру снимут голову.
     -- Смотри,    Ходжа    Насреддин,   тебе   самому   снимут
когда-нибудь голову за такие слова.
     -- Эге!  Ты  думаешь,  это  очень  легко  --  снять  Ходже
Насреддину голову?
     Я -- Ходжа Насреддин, сам себе господин,
     И скажу -- не совру -- никогда не умру!
     Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,
     Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,
     Но я -- Ходжа Насреддин, сам себе господин,
     И скажу -- не совру -- никогда не умру!
     Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,
     И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!
     И султан с давних пор мне готовит топор,
     Шах иранский -- веревку, хан хивинский -- костер.
     Но  я -- Ходжа Насреддин, сам себе господин, И скажу -- не
совру -- никогда не умру' Нищий, босый и голый,  я  --  бродяга
веселый,  Буду  жить, буду петь и на солнце глядеть, Сын народа
любимый и судьбою хранимый, Я смеюсь над султаном, над эмиром и
ханом' Я -- Ходжа Насреддин -- сам себе господин, И скажу -- не
совру -- никогда не умру'
     За спиной Нияза в зелени виноградника показалось смеющееся
лицо Гюльджан.  Ходжа   Насреддин   прервал   песню   и   начал
обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.
     -- Куда ты смотришь? Что ты увидел там? -- спросил Нияз.
     -- Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!
     Старик  кряхтя  обернулся,  но  Гюльджан  уже  скрылась  в
зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик
долго щурил подслеповатые  глаза  и  прикрывал  их  ладонью  от
яркого  солнца,  но  так  ничего  и  не  увидел, кроме воробья,
прыгающего по жердочкам.
     -- Опомнись, Ходжа Насреддин! Где увидел ты райскую птицу?
Ведь это -- простой воробей!
     Ходжа Насреддин смеялся, а Нияз только покачивал  головой,
не догадываясь о причинах такой веселости.
     Вечером  после  ужина  старик,  проводив Ходжу Насреддина,
взобрался  на  крышу  и  улегся  там  спать,  овеваемый  теплым
ласковым  ветерком.  Вскоре  он  захрапел  и засвистел носом, и
тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся
Ходжа Насреддин. "Спит",-- ответила ему  шепотом  Гюльджан.  Он
одним прыжком махнул через забор.
     Они  сели  у  водоема,  в  тени тополей, что тихо дремали,
закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе
стояла луна, все поголубело от ее  света;  чуть  слышно  звенел
арык,  то  вспыхивая  искрами  и  блестками, то снова теряясь в
тени.
     Гюльджан  стояла  перед  Ходжой  Насреддином,   освещаемая
полной  луной,  сама  подобная  полной луне, стройная и гибкая,
опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:
     -- Я люблю  тебя,  царица  души  моей,  ты  моя  первая  и
единственная  любовь. Я -- твой раб, и если ты захочешь, сделаю
все по твоему  желанию!  Вся  моя  жизнь  была  лишь  ожиданием
встречи  с  тобой; и вот -- я увидел тебя, и больше уже никогда
не забуду, и жить без тебя не смогу!
     -- Ты, наверно, говоришь это не в  первый  раз,--  сказала
она ревниво.
     -- Я!  --  воскликнул он с негодованием в голосе.-- Как ты
могла подумать!
     И  голос  его  звучал  так  искренне,  что  она  поверила,
смягчилась  и  села  рядом  с ним на земляную скамью. Он приник
губами  к  ее  губам  и  не  отрывался  так  долго,   что   она
задохнулась.
     -- Слушай,--  сказала  она  потом.--  Девушкам  за поцелуи
полагается дарить что-нибудь, а ты целуешь меня каждую ночь вот
уже больше недели и хоть бы одну булавку подарил мне!
     -- У меня просто не было денег,-- ответил он.-- Но сегодня
я получил плату от твоего отца, и завтра, Гюльджан,  я  принесу
тебе  богатый  подарок.  Что  тебе хочется -- бусы, или платок,
или, может быть, кольцо с аметистовым камнем?
     -- Мне все  равно,--  прошептала  она.--  Мне  все  равно,
дорогой Ходжа Насреддин, лишь бы получить этот подарок из твоих
рук.
     Звенела  голубая  вода  в  арыке, трепетали чистым и ясным
светом звезды в прозрачном небе;  Ходжа  Насреддин  придвинулся
ближе  к  девушке,  протянул  руку  к  ее груди -- и ладонь его
наполнилась. Он замер, но вдруг из  глаз  его  брызнули  искры;
щеку   его   обожгла   увесистая   пощечина.   Он   отшатнулся,
загораживаясь на всякий  случай  локтем.  Гюльджан  встала;  ее
дыхание отяжелело от гнева.
     -- Я, кажется, слышал звук пощечины,-- кротко сказал Ходжа
Насреддин.--  И  зачем  обязательно драться, если можно сказать
словами?
     -- Словами! -- перебила  Гюльджан.--  Мало  того,  что  я,
позабыв всякий стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь
свои длинные руки куда не следует.
     -- А кто это определил, куда следует тянуть руки и куда не
следует?  --  возразил  Ходжа  Насреддин  в  крайнем смущении и
замешательстве.--  Если   бы   ты   читала   книги   мудрейшего
ибн-Туфейля...
     -- Слава  богу,--  запальчиво  перебила она,-- слава богу,
что я не читала этих распутных книг и  блюду  свою  честь,  как
подобает порядочной девушке!
     Она  повернулась  и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой
поступью,  и  скоро  в  щелях   стен,   огораживающих   балкон,
засветился огонь.
     "Я  обидел ее,-- размышлял Ходжа Насреддин.-- Как же это я
сплоховал? Ну ничего: зато я теперь знаю ее характер. Если  она
дала  пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому другому
и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до  женитьбы
еще  десять  раз  по десять пощечин, лишь бы после женитьбы она
была так же щедра на эти пощечины для других!"
     Он подошел на цыпочках к балкону, позвал тихим голосом:
     -- Гюльджан! Она не ответила.
     -- Гюльджан!
     Душистая   темнота   безмолвствовала.   Ходжа    Насреддин
опечалился.  Сдерживая  голос,  чтобы  не разбудить старика, он
запел:
     Ты ресницами украла мое сердце.
     Ты осуждаешь меня, а сама  воруешь  ресницами.  И  ты  еще
требуешь платы за то, что украла мое сердце! О диво! О чудо! Да
где же это видано?
     Когда  и кто платил ворам? Подари же мне бесплатно два или
три поцелуя.
     Нет, мне Этого мало! Есть поцелуи, как горькая вода, _ Чем
больше пьепгь, тех больше жаждешь. Ты закрыла рередо мной  своя
двери. --
     О,  пусть лучше кровь моя вытечет на землю! И где теперь я
найду соя я успокоение?
     Может быть, ты научишь  меня?"  Вот  Какова  моя'печаль  о
твоих очах,
     Что мечут стрелы! Вот какова моя печаль о твоих кудрях,
     Благоуханных, как мускус!
     Он  пел, и хотя Гюльджан не показывалась и не отвечала, но
он знал, что она внимательно слушает, и знал также, что ни одна
женщина не может устоять перед такими словами. И он не  ошибся:
ставня слегка приоткрылась.
     -- Иди!    --   прошептала   сверху   Гюльджан.--   Только
потихоньку, чтобы отец не проснулся.
     Он поднялся по лесенке, сел опять рядом с нею,  и  фитиль,
плавающий в плошке с топленым бараньим салом, трещал и горел до
рассвета;  они говорили и не могли наговориться досыта; словом,
все было так, как и должно быть и как это сказано у  мудрейшего
Абу-Мухаммеда  Али-ибн-Хазма,  в  книге  "Ожерелье  голубки", в
главе "Слово о природе любви":
     "Любовь -- да возвеличит ее аллах! -- поначалу шутка, но в
конце -- дело  важное.  Ее  свойства  слишком  тонки  по  своей
возвышенности,   чтобы  их  описать,  и  нельзя  постигнуть  ее
истинной сущности иначе, как с трудом. Что же касается  причины
того,  что  любовь  постоянно  в  большинстве случаев возникает
из-за  красивой  внешности,  то  вполне   понятно,   что   душа
прекрасна,  и увлекается всем прекрасным, и питает склонность к
совершенным  образам.  И,  увидев  какой-нибудь  из  них,  душа
начинает  к  нему приглядываться и, если различит за внешностью
что-нибудь с собою сходное, вступает  с  ним  в  соединение,  и
возникает  настоящая  подлинная  любовь...  Поистине, внешность
дивным образом соединяет отдаленные частицы души!"

     ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Старик заворочался на крыше, заскрипел, закашлял и  сиплым
сонным  голосом  позвал  Гюльджан,  чтобы она дала ему холодной
воды напиться. Она толкнула Ходжу Насреддина к двери; почти  не
касаясь ногами ступенек, он скатился по лестнице, прыгнул через
забор,  а  спустя  короткое время, умывшись в ближайшем арыке и
утеревшись полой  халата,  уже  стучался  в  калитку  с  другой
стороны.
     -- Доброе  утро.  Ходжа  Насреддин! -- приветствовал его с
крыши старик.-- Как рано ты  встаешь  в  последние  дни.  Когда
только   успеваешь  ты  высыпаться?  Сейчас  мы  выпьем  чаю  и
возьмемся, благословясь, за работу.
     В полдень Ходжа Насреддин покинул старика и отправился  на
базар  покупать  подарок  для Гюльджан. Как всегда, он надел из
предосторожности  цветную   бадахшанскую   чалму   и   прицепил
фальшивую бороду;
     в этом наряде он был неузнаваем и мог свободно разгуливать
по торговым рядам и чайханам, не опасаясь шпионов.
     Он  выбрал  коралловое ожерелье, напоминавшее своим цветом
губы его возлюбленной. Ювелир оказался человеком сговорчивым, и
после какого-нибудь часа шума, криков и споров ожерелье перешло
к Ходже Насреддину за тридцать таньга.
     На обратном пути Ходжа  Насреддин  увидел  около  базарной
мечети  большую  толпу.  Люди  теснились  и лезли на плечи друг
другу.   Приблизившись,   Ходжа   Насреддин   услышал   резкий,
пронзительный голос:
     -- Удостоверьтесь своими глазами, правоверные:
     он  разбит  параличом и лежит без движения уже десять лет!
Члены его холодны и безжизненны. Смотрите, он даже не открывает
глаз. Он прибыл издалека в наш  город;  добрые  родственники  и
друзья  привезли  его, чтобы испытать последнее средство. Через
неделю,   в   день    празднования    памяти    святейшего    и
несравнен-нейшего шейха Богаэддина, он будет положен на ступени
гробницы.  Слепые,  хромые  и  параличные уже не раз исцелялись
таким способом: помолимся же, о правоверные, чтобы святой  шейх
смилостивился над , этим несчастным и ниспослал ему исцеление!
     Собравшиеся   сотворили   молитву;   после   этого   опять
послышался резкий голос:
     -- Удостоверьтесь своими глазами, правоверные:
     он разбит параличом и лежит без движения уже десять лет!..
     Ходжа  Насреддин  протискался  в  толпу,  приподнялся   на
цыпочках  и  увидел  длинного,  костлявого  муллу, с маленькими
злыми глазами и реденькой бо-роденкой. Он кричал, тыча  пальцем
вниз, себе под ноги, где на носилках лежал параличный:
     -- Смотрите,   смотрите,   мусульмане,   как  он  жалок  и
несчастен,  но  через  неделю  святой  Богаэддин   пошлет   ему
исцеление, и он вернется к жизни, этот человек!
     Параличный  лежал  с  закрытыми  глазами, сохраняя на лице
скорбное и жалостное выражение. Ходжа Насреддин тихонько  ахнул
от  неожиданности: эту рябую рожу с плоским носом он отличил бы
из тысячи других, сомнения быть не могло!  Слуга,  по-видимому,
заболел  параличом уже давно, ибо от долгого лежания и безделья
рожа его потолстела заметно.
     С тех пор, сколько бы ни  проходил  Ходжа  Насреддин  мимо
этой мечети, всегда он видел там муллу и параличного, что лежал
с  жалобным  выражением  на  рябой  роже,  которая  толстела  и
наливалась жиром день ото дня.
     Наступил праздник памяти святейшего шейха. Святой умер, по
преданию, в мае, в ясный полдень, и хотя на  небе  не  было  ни
одной  тучки,  но  солнце  померкло  в  час  его  смерти, земля
дрогнула,  и  многие  дома,  где  жили  грешники,   подверглись
разрушению,  а  сами  грешники  погибли  под  развалинами.  Так
рассказывали муллы в мечетях,  призывая  мусульман  обязательно
посетить  гробницу  шейха  и  поклониться  его  праху,  дабы не
прослыть  нечестивцами  и  не   разделить   участи   упомянутых
грешников.
     Богомольцы  двинулись  на  поклонение еще затемно, и когда
взошло солнце, то вся огромная площадь вокруг гробницы была уже
затоплена народом из конца в конец. Но потоки людей на  дорогах
не истощались;
     все  шли  босиком,  как  требовал того стародавний обычай;
здесь среди прочих были люди, пришедшие из  отдаленных  мест,--
особо  благочестивые или же, наоборот, сотворившие большой грех
и  надеявшиеся  вымолить  сегодня  прощение.  Мужья  вели  сюда
бесплодных  жен,  матери несли, больных детей, старики тащились
кое-как на кривых костылях,  прокаженные  собрались  поодаль  и
оттуда с надеждой смотрели на белый купол гробницы.
     Богослужение не начиналось долго: ждали эмира. Под палящим
солнцем, в давке и тесноте, люди стояли, плотно прижавшись друг
к другу  и  не осмеливаясь присесть. Глаза людей горели жадным,
неутолимым огнем: разуверившись в земном  счастье,  люди  ждали
сегодня  чуда и вздрагивали от каждого громкого слова. Ожидание
становилось непереносимым, два дервиша упали в корчах на  землю
и  с  воплями  начали  грызть  ее,  источая  серую  пену. Толпа
всколыхнулась,  заволновалась,  во   всех   концах   заплакали,
закричали  женщины,  и  в  это  время  прокатился тысячеголосый
рокот:
     -- Эмир! Эмир!
     Дворцовая  стража,  усердно  работая  палками,   расчищала
дорогу  в  толпе, и по этой широкой дороге, застланной коврами,
шел на поклонение святому праху  эмир  --  босой,  с  опущенной
головой,  погруженный в благочестивые размышления и недоступный
мирским звукам. За ним по пятам  следовала  в  молчании  свита,
суетились слуги, свертывая ковры и занося их вперед.
     В толпе у многих выступили на глазах слезы умиления.
     Эмир поднялся на земляное возвышение, примыкавшее вплотную
к стене   гробницы.   Ему  подали  молитвенный  коврик,  и  он,
поддерживаемый с обеих сторон визирями, стал на колени. Муллы в
белых одеждах выстроились полукругом и запели, воздевая руки  к
замутившемуся от зноя небу. Богослужение началось.
     Оно  продолжалось  бесконечно,  перемежаемое  проповедями.
Ходжа Насреддин незаметно выбрался  из  толпы  и  направился  к
стоявшему  в  стороне  небольшому  сарайчику,  где  ждали своей
очереди слепые,  хромые  и  параличные,  которым  сегодня  было
обещано исцеление.
     Двери   сарайчика   были   раскрыты   настежь.  Любопытные
заглядывали  внутрь  и  обменивались  замечав   ниями.   Муллы,
наблюдавшие  здесь, держали на руках большие медные подносы для
сбора пожертвований. Старший мулла рассказывал:
     -- ...и  с  тех  пор  над  священной  Бухарой  и  над  ее
солнцеподобными  эмирами   вечно   и   нерушимо      пребывает
благословение святейшего шейха Богаэд-дина. И каждый год в этот
день святой Богаэдди" дает нам, смиренным служителям бога, силу
творить чудеса. Все эти слепые, хромые, бесноватые в параличные
ждут  исцеления,  и  мы  надеемся  с помощью святого Богаэддина
сегодня избавить их от страданий.
     Словно бы  в  ответ  ему,  в  сарайчике  заплакал  завыли,
застонали   и   заскрежетали   зубами;   возбысив голос,  мулла
продолжал:
     -- Жертвуйте, правоверные, на украшение мече тей,  и  ваши
даяния зачтутся аллахом!
     Ходжа  Насреддин заглянул в сарайчик. У самог выхода лежал
на своих носилках рябой, толстомордью слуга; за ним в полумраке
виднелось еще множество  людей  с  костылями,  на  носилках,  в
повязках.  И  вдруг   от гробницы долетел голос самого главного
ишана* только что закончившего проповедь:
     -- Слепого! Подведите ко  мне  слепого!  Муллы,  оттолкнув
Ходжу  Насреддина,  нырнули душный полусумрак сарайчика и через
минуту вьН вели оттуда слепого в жалком нищенском  рубище.1  Он
шел, ощупывая руками воздух и спотыкаясь щ камни. I
     Он  подошел  к  главному  ишану, упал перед ним и коснулся
губами ступеней гробницы; ишан возложил^ руки на его голову  --
и он исцелился мгновенно.
     -- Я   вижу!   Вижу!  --  закричал  он  высоким,  дрожащим
голосом.-- О святейший Богаэддин, я вижу, я вижу!  О  небывалое
исцеление, о великое чудо!

     *   И   ш  а  н  --  глава  мусульманской  общины,  обычно
принадлежавший к одному  из  орденов  дервишей  и  подобным  им
группам населения.

     Толпа  молящихся  сгрудилась вокруг него, загудела; многие
подходили к нему и спрашивали: "Скажи, какую руку я  поднял  --
правую   или   левую?"   --   он  отвечал  без  ошибки,  и  все
удостоверились, что действительно он прозрел.
     И тогда в  толпу  двинулся  целый  отряд  мулл  с  медными
подносами, взывая:
     -- Правоверные, вы своими глазами видели чудо;
     пожертвуйте на украшение мечетей!
     Эмир  первый бросил на поднос горсть золотых монет, за ним
бросили по золотой монете все визири и сановники, а потом народ
начал щедро сыпать  серебро  и  медь;  подносы  наполнялись,  и
муллам трижды пришлось менять их.
     Когда  поток пожертвований уменьшился, из сарайчика вывели
хромого, и он, коснувшись ступеней  гробницы,  исцелился  также
мгновенно  и,  отшвырнув  свои  костыли,  начал плясать, высоко
подбрасывая ноги. И опять муллы с новыми подносами двинулись  в
толпу, взывая:
     -- Пожертвуйте, правоверные!
     Седобородый,  мулла  подошел  к  Ходже Насреддину, который
сосредоточенно думал о чем-то, разглядывая стены сарайчика.
     -- О правоверный? Ты  видел  великое  чудо.  Пожертвуй"  и
даяние твое зачтется аллахам.
     Ходжа  Насреддин  громко,  чтобы  слышали  все окружающие,
ответил:
     -- Ты  называешь  это  чудом  и  просишь  у  меня   денег.
Во-первых,  денег  у  меня  нет, а во-вторых, известно ли тебе,
мулла, что я сам -- великий святой  и  могу  сотворить  еще  не
такое чудо!
     -- Ты   богохульник!  --  закричал  мулла  в  гневе.--  Не
слушайте его, мусульмане, это сам шайтан говорит его устами!
     Ходжа Насреддин обратился к толпе:
     -- Мулла не верит, что я могу творить  чудеса!  Хорошо,  я
сейчас   докажу!  В  этом  сарайчике  собраны  слепые,  хромые,
немощные и параличные, и я берусь исце