ось теперь и для самого Ходжи Насреддина.
     Где кони? Куда они девались из каменоломни? Ведь они  были
там,-- купец узнал свою уздечку!
     Причастен  ли вельможа, через своих людей, к этому второму
исчезновению коней или не причастен?
     В чем намерен он обвинить схваченного гадальщика -- только
ли в обмане или в чем-нибудь еще дополнительно?
     Где одноглазый вор, какова его судьба?
     Ходжа Насреддин терялся в догадках. И в его  разум  начало
закрадываться   темное  подозрение:  "А  что,  если  одноглазый
попросту угнал коней, чтобы продать где-нибудь в другом городе?
Если так, то для него даже  лучше  и  спокойнее,  что  я  --  в
тюрьме..."  Но здесь он прервал свои раздумья, сам возмутившись
низостью  таких  подозрений.  "Нет!  --   сказал   он   себе.--
Одноглазый, конечно, вор, прирожденный вор, от головы до пяток,
но -- человек честный, не предатель!"
     На  том Ходжа Насреддин и утвердился, избрав опорой своему
духу доверие.
     Прав он был или нет -- мы скоро узнаем из  дальнейшего,  а
пока  оставим  подземную  тюрьму  и перенесемся обратно на мост
Отрубленных  Голов,  где  не  совсем  еще   улеглось   недавнее
волнение.

     Меняла, пунцовый от негодования, взъерошенный, стоял перед
вельможей и, весь дрожа, говорил придушенным голосом:
     -- Кони  были  уже  найдены!  Почти найдены! В каменоломне
подобрали уздечку --  вот  она!  И  в  самую  последнюю  минуту
сиятельный Камильбек счел уместным прервать гадание и отправить
гадальщика  в  тюрьму!  Но  пусть  не обманывается высокочтимый
князь -- я проник в  его  замыслы!  Меня,  слава  аллаху,  тоже
немного  знают во дворце, я упаду к стопам великого хана и буду
молить его о защите и справедливости!
     Вельможа слушал с ледяным  презрением.  Подвели  коня;  он
поднялся в седло и оттуда, с высоты, величественно молвил:
     -- Гадальщик  изобличен  во  многих  злодеяниях, поэтому и
попал в тюрьму.  Я  должен  был  схватить  его  еще  вчера,  но
воздержался, желая помочь достопочтеннейшему Рахимбаю в поисках
коней.   А   ныне   почтеннейший  Рахимбай  платит  мне  черной
неблагодарностью за все заботы о сохранности его имущества.
     Меняла воздел к небу короткие пухлые руки:
     -- Заботы о сохранении моего имущества! Милостивый  аллах,
да  во  всем этом я вижу только одну вашу заботу -- о победе на
скачках!
     Не удостоив менялу ответом, вельможа под барабанную  дробь
и   крики:   "Разойдись!   Разойдись!"   --  царственно  отбыл,
сопровождаемый стражниками с  подъятыми  секирами,  обнаженными
саблями,   устремленными   копьями,   нацеленными   трезубцами,
взнесенными булавами и шестоперами.
     Толпа вокруг моста редела.
     Народ расходился, обманутый в своих ожиданиях.
     Смеху и язвительным шуткам не было конца.
     Нашлось множество людей, одураченных  в  разное  время  на
этом  мосту.  Они  громко  поносили  гадальщиков,  изобличая их
плутни.
     Гадальщики  приуныли,  провидя  сокрушительное  уменьшение
доходов.   Этот   проклятый  хвастун,  разыскивающий  краденое,
осрамил и опозорил все их сословие!
     Меняла  сорвался  с  места  и,  что-то  на  ходу  бормоча,
размахивая руками, что-то кому-то доказывая, побежал к дому.
     За ним, конечно, последовали шпионы.
     Через  час  шпионы  сообщили вельможе, что меняла вызвал к
себе цирюльника и приводит в порядок бороду.
     Еще  через  час  доложили,  что  он  чистит  песком   свою
гильдейскую  бляху, проветривает вытащенный из сундука парчовый
халат, полагающийся людям торгового  звания  только  для  самых
торжественных случаев.
     Эти  приготовления  заставили вельможу нахмуриться. Купец,
видимо, и в самом деле  решил  нести  свою  жалобу  во  дворец.
Безумная дерзость!
     Могли  возникнуть  последствия.  Особенно  сейчас, когда в
памяти хана еще не изгладились пешаверцы.
     Надлежало принять безотлагательные меры.
     Вельможа хлопнул в ладони -- и перед ним появился  главный
его  помощник  по  сыскной части -- хмурый кривоногий толстяк с
тусклыми, сидящими глубоко подо лбом косыми глазами, сдвинутыми
к переносице; этот свирепый угрюмец славился  тем,  что  в  его
руках  любой  преступник  упорствовал в отрицании своей вины не
более двух дней,  а  затем  неукоснительно  признавался;  среди
раскрытых  им  преступлений  были  весьма  удивительные,-- так,
например, один базарный  торговец  признался,  что  по  дешевке
скупал  на  базаре  дыни  "сату-олды",  затем  желтой и зеленой
краской перекрашивал их под дыни "бас-ол-ды"  с  целью  продать
дороже.
     -- Где     у     нас    бумаги,    касающиеся    мятежника
Яр-мата-Мамыш-оглы, казненного в позапрошлом году? --  вопросил
вельможа.
     Толстяк  молча  вышел  и через несколько минут вернулся со
связкой бумаг; положив их перед вельможей, он застыл у дверей в
угрюмом молчании, устремив глаза на кончик  собственного  носа.
Он   вообще   отличался   крайней  неразговорчивостью,  и  было
непонятно, каким образом ведет он свои столь успешные  допросы.
Тайна  эта разъяснялась при взгляде на его руки -- узловатые, с
крючьеобразными  пальцами,  со  сплетением  жил,   похожих   на
перекру-т яные веревки.
     Наморщив  лоб,  вельможа  погрузился  в  бумаги. Он сейчас
напоминал игрока в шахматы, задумавшегося над доской. А  пешкой
под его пальцами был гадальщик, то есть Ходжа Насреддин.
     Из этой ничтожной пешки надлежало сделать ферзя.
     Надлежало  обвинить  гадальщика  в  тяжелых  злодеяниях  и
представить хану как опаснейшего преступника.
     Этим ходом сразу достигались многие цели:
     жалоба толстого купца на предумышленное изъятие гадальщика
блистательно опровергается признаниями самого гадальщика;
     арабские жеребцы  не  выходят  на  скаковое  поле,  первая
награда достается текинцам;
     толстый   купец  наказуется  за  свою  дерзость  тем,  что
пропавшие кони не возвращаются к нему и после скачек;
     для чего надлежит указанного гадальщика оставить в  тюрьме
пожизненно, а еще лучше -- отправить на плаху;
     если   дело   сложится   благоприятно,   то,   помимо  уже
перечисленных выгод, может проистечь и новая медаль за усердие;
     действовать надо быстро, но с  большой  осмотрительностью;
возможен  передопрос  гадальщика  самим  ханом, как это чуть не
случилось в недавнем прошлом с пешаверцами; о сколь прискорбна,
отвратительна  и  постыдна  такая  мелочность  в  повелителе,--
недаром  говорят,  что  он низкого рода и подлинный отец его --
дворцовый конюх!..
     Здесь вельможа,  испугавшийся  собственных  мыслей,  начал
громко  и  притворно кашлять, искоса поглядывая на толстяка: уж
не приметил ли тот чего-нибудь по глазам?
     Толстяк пребывал в прежнем неотрывном  созерцании  кончика
своего носа. Вельможа успокоился и вернулся к раздумьям о деле.
     В   бумагах,   что   лежали   перед   ним,   говорилось  о
действительно опасном мятежнике Ярмате-Мамыш-ог-лы,  несомненно
памятном  великому хану; теперь вельможа колебался -- приписать
ли гадальщику соучастие  или  обвинить  в  укрывательстве?  Или
найти какой-нибудь другой ход, еще более верный?
     Он думал долго, наконец со вздохом облегчения откинулся на
подушки.
     Родство  с Ярматом -- вот ловушка, из которой гадальщик не
выскочит! Пусть-ка попробует доказать, что дед мятежника не был
и его дедом; если бы  даже  покойная  бабушка  гадальщика  сама
поднялась  из  могилы,  чтобы  с  негодованием отвергнуть такой
поклеп,-- можно было бы  и  ей  не  поверить,  ибо  известно  с
древних  времен,  что  женщины  в  своих  изменах не признаются
никому, никогда.
     -- Пусть  доставят  гадальщика  в   башню!   --   приказал
вельможа.
     Лицо толстяка озарилось свирепой радостью, руки дрогнули и
медленно втянулись в рукава халата.

     ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Низкий сводчатый подвал башни освещался четырьмя факелами,
укрепленными  в железных скобах по стенам. Факелы горели тускло
и чадно, в их мутно-красноватом свете Ходжа Насреддин увидел  в
углу  дыбу, а под нею -- широкую лохань, в которой мокли плети.
Рядом на длинной скамье были разложены в строгом порядке тиски,
клещи,   шилья,    иглы    подноготные,    рукавицы    железные
нагревательные, сапоги свинчивающиеся деревянные, сверла ушные,
зубные и носовые, гири разного веса оттягивательные, трубки для
воды  бамбуковые  с  медными  воронками  чревона-полнительные и
много других предметов, крайне необходимых при допросе  всякого
рода  преступников.  Всем  этим  обширным хозяйством ведали два
палача, оба -- глухонемые, дабы тайны, исторгнутые здесь из уст
злодеев, не могли разгласиться.
     Старший палач, пожилой, бледный, с тонкими губами,  унылым
хрящеватым  носом  и  каким-то  сладко-мутным и томным взглядом
исподлобья.-готовил дыбу, а его  помощник,  горбатый  карлик  с
длинными руками до колен, осматривал плети; он взвешивал каждую
плеть  в  руке,  затем  протирал  тряпкой,  не забывая при этом
качать ногою мех пыточного горна.
     У стены, лицом к двери,  восседал  на  широкой  тахте  сам
вельможа  с чубуком кальяна во рту; перед ним на столике лежали
бумаги  в  свитках  и  мешок  Ходжи  Насреддина   с   гадальным
имуществом.  У  ног вельможи примостился писец, а рядом свирепо
ухмылялся угрюмый толстяк, для которого каждый  допрос  в  этой
башне был истинным праздником.
     Будем  правдивы --не скроем, что по спине Ходжи Насреддина
прополз колючий озноб. "О моя драгоценная Гюльджан, о мой дети,
суждено ли мне свидеться с вами!" -- подумал он.
     Повинуясь взгляду толстяка, старший  палач  снял  с  Ходжи
Насреддина  рубаху  и  мягкой бескостной рукой, вкрадчиво, едва
касаясь, погладил его по голой спине.

     Горбун выбрал плеть и стал сзади.
     Допрос вельможа  начал  не  сразу  --  долго  перебирал  и
перекладывал  бумаги,  что-то в них подчеркивая ногтем, зловеще
усмехался и мычал.
     Наконец,  обратив  к  Ходже   Насреддину   проницательный,
насквозь проходящий взгляд, он сказал:
     -- Ты сам знаешь, почему схвачен и ввергнут мною в тюрьму.
Мне известно о тебе все, я уже давно охочусь за тобою. Расскажи
теперь сам о своих злодеяниях и открой свое настоящее имя.
     В  жизни  Ходжи  Насреддина  это  был не первый допрос; он
молчал, выгадывая время.
     -- Отнялся язык? -- прищурился  вельможа.--  Или  позабыл?
Придется освежить твою память.
     Угрюмый  толстяк  выпятил  подбородок,  впившись  в  Ходжу
Насреддина немигающим взглядом.
     Горбатый  палач  отступил  на  шаг  и   приподнял   плеть,
изготовляясь к удару.
     Ходжа  Насреддин  не  дрогнул,  не побледнел, но в глубине
души  смутился,  чувствуя  себя  ввергнутым  в  черную   пучину
сомнений.
     Только одного боялся он: опознали!
     В бумагах -- его настоящее имя.
     Тогда уж -- не вырваться.
     Но как опознали? Откуда?
     Неужели все-таки одноглазый? Продал коней, а с ними заодно
-- и своего  покровителя?  Может  быть, опять -- последний грех
перед вступлением на путь благочестия?
     Любой обычный человек на месте  Ходжи  Насреддина  так  бы
именно и порешил, и неминуемо выдал бы свое внутреннее смятение
либо   взглядом,   помутившимся  от  страха,  либо  неуместным,
судорожным  смехом,--  и,  конечно,  отправился  бы  на  плаху,
погубленный  собственной  слабостью,  бессильем  верить.  Но не
таков был наш Ходжа Насреддин,-- даже здесь, в  руках  палачей,
не  изменил  он  себе,  нашел  силы,  чтобы  мысленно сказать и
повторить со всей твердостью духа:
     "Нет!" Эта сила доверия и спасла его,  позволив  сохранить
ясность голоса, когда он ответил вельможе:
     -- В моем гадании, о сиятельный князь, не было обмана.
     Ответ  был  прост  и  бесхитростен,  но  только  на первый
взгляд, в действительности же скрывал в себе ловушку,--  бывает
в жизни, что и заяц ставит капкан на волка.
     -- Гадание!  --  презрительно  усмехнулся вельможа.-- Твое
гадание показывает только одно: что ты мошенник и  плут,  такой
же, как и все остальные твои собратья по ремеслу.
     Хвала   всемогущему,   вельможа  проговорился!  Он  считал
допрашиваемого и в самом деле гадальщиком,-- значит, настоящего
имени в бумагах нет!
     Точно давящий камень отвалился от сердца Ходжи Насреддина:
в этом первом соприкосновении мечей победа досталась ему.
     -- Сиятельный князь сам видел уздечку,-- сказал он,  спеша
закрепить  свою  победу.--  Осмеливаюсь утверждать: кони были в
пещере. Всего за несколько минут  до  появления  всадников  они
стояли там и кормились отборным зерном.
     Это была вторая ловушка, подставленная вельможе;
     он со всего размаху угодил в нее.
     -- Почему  же их там не оказалось? -- спросил он, открывая
всего себя для удара.
     Ходжа Насреддин ринулся в нападение:
     -- Потому что накануне в одном кратком разговоре на  мосту
Отрубленных   Голов  прочел  я  в  неких  властительных  глазах
желание, чтобы упомянутые кони не слишком торопились  вернуться
к своему хозяину.
     И вельможа не устоял.
     Он смутился.
     Он закашлялся.
     Он  метнул  опасливый взгляд да толстяка, на писца. Только
большим внутренним усилием он подавил свое замешательство.
     Взгляд его обрел  прежнюю  твердость.  И  в  этом  взгляде
отразилась мысль: "Опасен, и даже весьма;
     поскорее -- на плаху!"
     Выбрав   из   груды   свитков  какую-то  бумагу,  вельможа
развернул ее, готовясь допросить Ходжу Насреддина о его родстве
с  бунтовщиком  Ярматом,--  роковой  вопрос,  таивший  в   себе
неизбежную гибель.
     Ходжа Насреддин опередил вельможу:
     -- А  в  других глазах, не имеющих в себе высокого пламени
власти, но привыкших к созерцанию золота, прочел я, недостойный
гадальщик,  некие  сомнения,  касающиеся   одной   пленительной
красавицы,  подозреваемой  в  неверности супружескому ложу. Эти
подозрения родили  ревность,  из  ревности  возник  мстительный
замысел,   из   последнего   --  опасность,  уже  нависшая  над
блистательным и могучим, который об этом не знает.

     Вот удар неотразимой силы!
     Дыхание вельможи прервалось.
     Свиток в его  руках  задрожал  и  сам  собою  начал  снизу
сворачиваться.
     Три  мгновенных  взгляда -- на гадальщика, на толстяка, на
писца.
     Прежде всего -- убрать лишних!
     Быстрым движением он сунул одну из бумаг в  широкий  рукав
своего халата, затем, прикрываясь начальственным недовольством,
обратился к толстяку:
     -- А где же письмо наманганского градоуправи-теля?
     Толстяк кинулся перебирать бумаги; письма -- ясное дело --
не оказалось.
     -- Вечно  что-нибудь напутаешь или позабудешь,-- брюзгливо
сказал вельможа.-- Пойди разыщи!
     Толстяк удалился.
     Выждав   достаточное   время,    вельможа,    словно    бы
спохватившись, воскликнул с досадой:
     -- Ах,  забыл!  Писец, беги ему вслед, скажи, чтобы заодно
разыскал и донос муллы Шахимардаиской мечети.
     Ушел и писец.
     Они остались в башне с глазу на глаз.  Глухонемых  палачей
можно было не принимать в расчет.
     -- Что   ты  болтаешь  там,  гадальщик!  --  начальственно
обратился вельможа к Ходже  Насреддину.--  У  тебя,  верно,  из
головы  не  выветрился  вчерашний  гашиш? Какая-то пленительная
красавица, какая-то ревность, какие-то замыслы против какого-то
носителя власти!
     Он  притворялся,  будто  не  расслышал,  не  понял.  Ходжа
Насреддин разом пресек его хитрости:
     -- Я   говорил   о   купце  Рахимбае,  об  Арзи-биби,  его
прекрасной  супруге,  и  об   одном   третьем,   имя   которого
блистательный князь хорошо знает сам.
     Наступило молчание, и длилось долго.
     Победа  была полная; Ходжа Насреддин сам почувствовал, как
вспыхнули горячим блеском его собственные глаза.
     Вельможа  был  повергнут,  смят,  сокрушен  и   раздавлен.
Дрожащими губами он впился в чубук. Потухший кальян ответил ему
только  хриплым  бурчанием  воды  --  и ни струйкой дыма. Ходжа
Насреддин кинулся к пыточному горну, выхватил уголек,  сунул  в
кальян  и  принялся  раздувать  с  неподдельным усердием, спеша
вернуть вельможу к осмысленным чувствам, дабы закончить дело до
возвращения толстяка.
     Его усердие возымело успех:  вельможа  затянулся  и  начал
медленно всплывать из глубин своего помрачения.
     Теперь  ему оставался только один выход: пойти на сговор с
гадальщиком.
     Однако он сдался не сразу -- еще попробовал засмеяться:
     -- Где  ты  наслушался  этих   сплетен,   гадальщик?   Ты,
наверное,  любишь  болтать  со  всякими там разными старухами у
себя на мосту.
     -- Есть у меня одна старуха, с которой я часто беседую...
     -- А ну-ка, скажи ее имя, приметы, где ее дом?  Я  тоже  с
ней побеседую...
     -- Моя старая гадальная книга -- вот кто мне рассказал обо
всем, а подтверждение прочел я в глазах купца.
     -- Ты хочешь уверить меня, что с помощью свой книги можешь
проникать в любые тайны? Сказки для малых детей!
     -- Как  угодно  сиятельному  князю; я могу и замолчать. Но
что, если завтра слух об этом  дойдет  до  великого  хана?  Ибо
купец намерен искать защиты своего супружеского ложа во дворце.
     Удар за ударом -- один другого страшнее!
     Поистине, это был черный день для вельможи;
     страшный  призрак  дворцового лекаря встал перед ним, и он
содрогнулся, как бы от первого надреза острым ножом.
     Может быть, купец уже сочинил свою жалобу? Может быть,  он
уже отнес ее во дворец?
     Промедление грозило гибелью.
     Увертки,   хитрости   пришлось   отбросить  и  перейти  на
откровенный прямой разговор.
     -- Ну  вот,  гадальщик,  теперь  я   вполне   убедился   в
истинности твоего гадания,-- сказал вельможа, изобразив на лице
простодушное  дружелюбие.--  Ты  можешь  быть  мне  полезен  --
слышишь? Я выпущу  тебя  из  тюрьмы,  выдам  награду,  поставлю
главным  гадальщиком  вместо  этого  выжившего из ума старика с
черепом.
     У Ходжи Насреддина и в мыслях  не  было  выпихивать  этого
череповладетельного  старика  из  его  ниши,--  однако пришлось
благодарить  вельможу,   кланяться   и   обещать   безграничную
преданность.
     -- Вот,  вот! -- сказал вельможа.-- Именно преданность! Мы
с тобою сговоримся, гадальщик. Ты,  конечно,  сообразил  уже  и
сам,  что  мой  приказ  схватить  тебя и бросить в тюрьму -- не
более как хитрость для отвода глаз. Я сразу понял,  еще  вчера,
что  в  своем деле ты действительно великий мастер, не в пример
остальным;
     такие люди мне нужны,-- вот почему я и позвал тебя сегодня
в башню.  Дело,  видишь  ли,  в  том,  что  я  не  верю  своему
помощнику,  этому  толстяку;  полагаю,  что  скоро ему придется
попробовать на себе ушное сверло, чрево-наполнительную трубку и
оттягивательную гирю. Чтобы сбить его  с  толку,  я  и  повелел
схватить  тебя  на мосту, имея в виду совершенно другую, тайную
цель:
     вступить с тобою в разговор наедине, без лишних ушей,  вот
именно  как  сейчас,  поскольку  в  недалеком  будущем, когда я
отправлю этого зловонного толстяка на плаху, ты сможешь  занять
его  место,--  при  условии,  разумеется, если проявишь должное
усердие и надлежащую преданность...
     Он  долго  еще  что-то  врал  и   путал,   теряя   попусту
драгоценное  время, а толстяк с минуты на минуту мог вернуться;
не без труда  Ходже  Насреддину  удалось  направить  беседу  по
нужному руслу.
     -- Отныне  ты  -- главный гадальщик! -- сказал вельможа.--
Старик брал со своих подчиненных одну десятую часть их доходов,
ты можешь брать вдвое больше. Нечего их жалеть, этих  плутов,--
они  там  сидят и жиреют, а предупредить меня об опасности смог
только ты один! Бери с них одну пятую, а если пикнут  --  скажи
мне, я успокою. Теперь, гадальщик, нам с тобой надлежит узнать,
когда  именно купец намерен подать свою жалобу? Может быть, уже
завтра?
     -- Нет, не так скоро. У него еще нет достаточных улик.  Он
ждет, когда сиятельный князь, позабыв осторожность...
     -- Теперь  не  дождется!  Но  как он пронюхал? Кто из моих
врагов нашепта