Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
ду тем солнце поднялось высоко, утренние легкие тени
сменились дневными, короткими и резкими, возница выспался,
кобыла застоялась -- пришло время трогаться.
-- Велик аллах над нами; ну -- поехали! -- дрогнувшим
голосом сказал Ходжа Насреддин.
-- Велик аллах! -- ответил возница, и арба, скрипя,
качаясь, медленно ворочая свои огромные колеса, двинулась в
путь.
Ходжа Насреддин шел сзади. Миновали переулок, миновали
знакомый тополь, что выбросил уже листья и навис легким зеленым
облаком над дорогой.
Миновали базарную площадь; недалеко осталось до городских
ворот.
Гюльджан сказала мужу:
-- Если ты задумал провожать нас до самой Бухары,-- садись
уж лучше рядом со мною.
Он поблагодарил ее улыбкой за эту шутку, остановил арбу, в
последний раз перецеловал семейство -- от Гюльджан до самого
маленького... И долго потом стоял на дороге, глядя вслед
уезжавшим; наконец арба скрылась за поворотом, ее скрипение
затихло,-- он остался один.
Задумчивый и грустный возвращался он домой, вспоминая
слова Ибн-Хазма: "В разлуке три четверти горя берет себе
остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть".
Дворик встретил его солнечной тишиной; только кричала в
саду светлым одиноким голосом иволга,-- раньше, за вечным шумом
и возней ребятишек. Ходжа Насреддин ни разу не слышал ее.
Не заходя в опустевший дом, он направился к сараю,
приоткрыл дверь, тихонько свистнул. Темнота не ответила. Он
свистнул вторично. В сарайчике послышались тяжкие вздохи,
сопение, шуршание, и вышел ишак -- толстый, сонный, хмурый,
отвыкший от солнца, недовольно жмурящийся на ярком свету. Он
поднял уши и посмотрел вокруг, как бы в недоумении.
-- Чему ты удивляешься? -- спросил Ходжа Насреддин.-- Что
в доме так тихо? Они все уехали в Бухару, к старому Ниязу, и мы
с тобою теперь свободны, как вольные птицы.
Собрать переметные сумки и заседлать ишака было для Ходжи
Насреддина делом пяти минут.
-- Ого, ты растолстел, как гиссарский баран! -- говорил
он, затягивая подпругу.-- Но через неделю, клянусь, ты будешь
похож на борзую собаку! У нас, мой верный товарищ, очень много
дела и очень мало времени. Вперед! Большая дорога ждет нас!
Он запер дом большим медным замком, припер калитку изнутри
двумя толстыми жердями -- и затем, нисколько не тревожась о
дальнейшей сохранности своего имущества, выехал через пролом в
заборе на дорогу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Миновав базарную площадь, он направил ишака в сторону
мечети Гюхар-Шад.
Нищий сидел на обычном месте и, слегка запрокинув голову,
устремив глаза в голубое небо, задумчиво и тихо улыбался,
предчувствуя, быть может, свой полет сквозь эту светоносную
бездну.
Ходжа Насреддин придержал ишака:
-- Благослови меня, о мудрый старец! Жди меня обратно
через три месяца; тогда я расскажу тебе об озере, об Агабеке и,
надеюсь, смогу назвать мою веру.
Какой радостью, каким восторженным умилением осветилось
лицо старика! Он встал, поклонился Ходже Насреддину, коснувшись
рукою земли; губы его беззвучно шевелились,-- он творил
напутственную молитву.
За городскими воротами дорога поворачивала к реке. Ходжа
Насреддин ехал сначала побережными садами, потом свернул на
проселок, в поля. Вокруг лежали влажно дымящиеся пашни,
усыпанные людьми: был самый разгар весенних работ.
В низинах, на рисовых полях, работали по трое:
могучий горбатый бык, по колено в воде, медленно тащил
грубую соху; за сохою, блестя изгибом потной спины, шел пахарь;
сзади, высоко поднимая голенастые красные ноги, важно шагал
аист, выбиравший из жидкого ила головастиков и разных
червячков. "Да благословит аллах ваши труды!" -- кричал Ходжа
Насреддин; все трое останавливались, поворачивали головы к
дороге, пахарь, сбросив ладонью пот со лба, отвечал: "Спасибо,
да благословит аллах твой путь!" -- и медлительное шествие
возобновлялось в прежнем порядке; впереди -- бык, за ним --
пахарь и сзади аист.
Была середина апреля; тень от деревьев -- еще вчера
прозрачная, сквозная -- сегодня ложилась на дорогу густо и
слитно: так щедро весна одевала деревья молодой листвой.
Многомилостивая, она не делала различий между благородным
миндалем и убогим степным саксаулом, между двуногими и
четвероногими, крылатыми и ползающими,-- на всех равно изливала
она свою благодать, признавая всех равно достойными жизни и
счастья. Навстречу ей дружным ликующим хором свистели и
щебетали птицы, квакали лягушки, звенели ящерицы, а муравьи,
козявки, букашки и прочая земная мелочь, от природы лишенная
голоса, выражала свой восторг суетливым ползанием и беготней.
Мог ли Ходжа Насреддин молчать среди такого радостного
торжества? Опьяненный весенним простором, солнцем, свободой, он
присоединил свой голос к общему ликующему хору.
Вот его песня:
Арык бежит -- для меня, Пчела гудит -- для меня, Цветут
сады -- для меня, Потому что я -- человек!
Певцы поют -- для меня, И в бубны бьют -- для меня, Горит
душа у меня, Потому что я -- человек!
Поля вокруг -- для меня, Ишак мои -- друг для меня, Зовет
дорога меня, Потому что я -- человек!
Увидев стадо, идущее на водопой, он спел:
Блестит вода -- для меня, Идут стада -- для меня, Года не
старят меня, Потому что я -- человек'
Все, что попадалось ему на пути, находило отзвук в его
песне, а так как земля сотворена аллахом круглой и поэтому
земные дороги, переходя одна в другую, не имеют концов,-- то и
песня Ходжи Насреддина была бесконечной; он мог бы объехать
вокруг всего света, вернуться домой с противоположной стороны,
но с этой же самой песней:
Земля кругла -- для меня, Она мала для меня, Вновь к дому
вернулся я, Потому что я -- человек!
Гюльджан встречает меня, Она ругает меня, Она ворчит на
меня, Потом целует меня, Потому что я -- человек'
Тем временем проселок становился все шире, колеи --
глубже; навстречу все больше арб, всадников, пешеходов.
А к полудню Ходжа Насреддин, с дрогнувшим сердцем, услышал
впереди глухой слитный рокот, подобный гулу далекого водопада.
То гудела и рокотала большая дорога!
Узнал этот гул и встрепенувшийся ишак и пустился навстречу
ему крупной рысью. "Вперед! Вперед!" -- кричал Ходжа Насреддин,
колотя ишака пятками, но тот и без понуканий все время
прибавлял ходу. Очки прыгали на носу Ходжи Насреддина; он
сорвал их, швырнул на дорогу,-- ударившись о камень, очки
разлетелись стеклянными брызгами.
Через полчаса большая дорога была перед ним. Как всегда,
над нею тяжелым облаком висела пыль, сквозь которую
безостановочно двигались люди, лошади, быки, ишаки, верблюды:
одни -- в Коканд, на базар, другие -- из Коканда. Все это
теснилось, толкалось, ржало, мычало, ревело и вопило на разные
голоса, производя оглушительный нестройный шум.
Ходжа Насреддин смело направил ишака в самую гущу; дорога
подхватила его, закружила и понесла. Его толкнули справа,
подпихнули слева, какой-то бык больно хлестнул его хвостом по
лицу, верблюд чихнул на голову. "Берегись, берегись!" --
нестерпимым голосом завопил ему в самое ухо возница,
обезумевший от жары и сутолоки; Ходжа Насреддин едва успел
увернуться от его плети, чтобы в следующее мгновение услышать
над собою проклятия и брань дюжего караванщика, готового
сокрушить все и всех на пути, лишь бы успеть со своим караваном
на место к должному сроку и получить обещанную награду.
Но уже через пять минут Ходжа Насреддин вполне преодолел
свое первоначальное замешательство. "Берегись, берегись!" --
завопил он голосом, еще более нестерпимым, чем у того возницы,
и устремился вперед. Он толкал и обгонял попутных, воевал со
встречными, ловко скользил между арбами, нырял под цепи,
связывающие караванных верблюдов, отважно направлял ишака в
бурые, густо пахучие волны овечьих гуртов...
Ночь провел он в придорожной чайхане, а зарю встретил уже
опять в седле. Дорога в этот ранний розовый час была тиха и
пустынна: караваны, арбы еще не снимались с ночевок. Ишак брел
то по одной стороне дороги, то по другой, как вздумается; Ходжа
Насреддин не мешал ему и не трогал поводьев, занятый своими
мыслями. "Еще одна ночь в пути -- и завтра я увижу Коканд! Там,
на базаре, я уж, наверное, узнаю что-нибудь об этом Агабеке",--
думал он, и перед его мысленным взором вставали кокандские
площади, мечети, базар, ханский дворец с обнесенным высокой
стеной гаремом, где томились, по слухам, двести тридцать семь
жен -- по одной на каждый день года, не считая постов. В свое
время Ходжа Насреддин побывал в Коканде и оставил по себе
долгую память;
он усмехнулся, вспомнив жаркую августовскую ночь, веревку
на гаремной стене, душную темноту гаремных переходов и
закоулков, и, наконец... Но здесь Ходжа Насреддин круто осадил
коня своей памяти. "О моя драгоценная Гюльджан, избрав тебя
однажды, я сохраню тебе верность всегда и везде, даже в далеких
воспоминаниях!" Восхищенный и растроганный собственным
благородством, чувствуя в груди приятную расслабленность, как
бы от погружения в теплую воду, он увлажненным взором глянул
вокруг -- и от неожиданности чуть не вывалился из седла.
Дороги -- не было; под копытами ишака расстилался ковер
свежей росистой травы и вилась узенькая тропинка; внизу под
косогором бежала сердитая горная речка, вся в пене и
водоворотах, сбоку зеленела стена цветущего джидовника. А
впереди, вознося за облака снеговые вершины, горбился угрюмый
хребет, что час назад был вправо от дороги.
-- О сын греха, о гнусная помесь шакала и ящерицы, куда ты
завез меня, проклятый ишак! -- воскликнул Ходжа Насреддин.-- Я
никогда не был здесь, не знаю, куда ведет эта тропинка и что за
речка шумит внизу! Зачем ты свернул с большой дороги, какие
преступные замыслы носишь ты в своей голове?
Первым его побуждением было -- поднять плеть и хорошенько
поработать ею; но такой мирный невозмутимый покой стоял вокруг,
так приветливо жужжали в джидовнике пчелы и басили толстые
мохнатые шмели, так благоухал воздух запахом дикого меда, так
ласково грело солнце и улыбалось высокое небо, что его рука
сама собой опустилась, не коснувшись плетью спины ишака.
-- Ты, может быть, узнал от какого-нибудь встречного
ишака, своего приятеля, где находится это озеро? -- спросил
Ходжа Насреддин.-- Хорошо, пусть выбор пути принадлежит тебе;
ты -- господин, я -- слуга; иди, куда хочешь,-- я последую за
тобою.
Мог ли в эту минуту он думать, что его слова окажутся
пророческими, что скоро и впрямь он будет слугой своего ишака,
а тот -- его знатным, взыскательным господином? Но не будем
забегать вперед, 'памятуя слова добродетельного Музаффара Юсупа
Раджаби: "Не уподобляйся в рассказе щенку, что визжит и
крутится, пытаясь схватить самого себя за кончик хвоста",-- и
перейдем к следующей главе, в которой повествуется, как Ходжа
Насреддин вступил в единоборство со своим собственным именем, и
о прискорбных для него последствиях этого события.
ГЛАВА ПЯТАЯ
После короткого отдыха он вновь занял свое место в седле,
опустил поводья и спокойно погрузился в раздумья, предоставив
ишаку выбирать дорогу по собственному разумению.
Тропинка поднималась все выше, речка спряталась на дно
глубокой расщелины и, невидимая, глухо ворчала оттуда;
навстречу во множестве бежали мелкие стремительные арыки, для
которых там и здесь были перекинуты через расщелину водяные
мостики -- деревянные желоба, покрытые мшистой плесенью и
задумчиво ронявшие в светлую глубину под собою тонкие струйки.
Вскоре тропинка углубилась в пахучие заросли мелколиственного
джидовника, плюща и дикого винограда; солнечный свет,
пробиваясь сквозь ветви, скользил по лицу Ходжи Насреддина
горячими пятнами; так же легко, не оставляя следов, скользили и
его мысли, вернее -- призраки мыслей: столь мимолетны и
неуловимы были они.
До ближайшего селения оказалось часа полтора пути, а
весеннее солнце пригревало жарко; Ходжа Насреддин снял халат и
ехал в одной рубахе, поминутно вытирая платком пот с лица. Зато
селенье встретило его прохладой чайханы, висевшей над обрывом и
со всех сторон открытой горному ветру.
Дюжий чайханщик, обрадовавшись новому гостю, кинулся
раздувать огонь под кумганами,-- потянуло смолистым запахом
арчи, благоуханного дерева ферганских гор.
Гостей в чайхане кроме Ходжи Насреддина было четверо:
старик с древней, изжелта-сивой бородой и такими же сивыми
бровями, свисавшими на глаза,-- видимо, здешний житель,
земледелец; два пастуха в сыромятных мягких башмаках и в
толстых войлочных обмотках, оплетенных ремнями, в грубых,
войлочных же, накидках; и последний, четвертый, худой и
бледный, бродячий ремесленник, сапожник или портной, с дорожным
мешком, лежавшим у него под локтем. Они сидели тесным кружком,
обходясь одним чайником и одной круговой чашкой, и шептались о
чем-то запретном, что было ясно из их опасливых взглядов,
кидаемых искоса на Ходжу Насреддина.
Не желая мешать их беседе, он повернулся спиною к ним,
лицом к обрыву.
Внизу расстилалась цветущая долина: поля, сады, селения,
дальше высились пологие холмы, а еще дальше -- горы, за
которыми лежала Индия. Утренняя дымка разошлась, и горы как
будто придвинулись;
Ходжа Насреддин ясно видел белые пустыни снежных полей,
обрывы и ущелья, полные фиолетовых теней;
ниже снегов по бурокаменистым склонам вились серебряные
жилки потоков. И в лицо ему тянуло оттуда, с гор, тонким и
свежим снеговым ветром.
А шепот в углу продолжался, и все горячее; Ходжа Насреддин
чувствовал затылком четыре пары внимательных глаз. "Говорят обо
мне, сейчас подойдут и спросят". Так и случилось: старик
поднялся, подошел к Ходже Насреддину:
-- Мир тебе, путник, посетивший наше затерянное селение.
Мы заметили следы желтой пыли на твоих сапогах, а здесь у нас
дороги каменисты и дают только белую пыль. И мы решили, что ты
человек чужеземный и приехал к нам из долины,-- верно ли это?
-- Да, я приехал из долины,-- сказал Ходжа Насреддин,
протягивая старику чашку и звеня по ней ногтем в знак
приглашения.
-- Тогда скажи нам, о путник,-- молвил старик, приняв
чашку и усаживаясь напротив,-- какие необыкновенные события
произошли в долине за несколько последних дней? Быть может,
взбунтовались ходжентские лепешечники? Или канибадамские
маслоделы отказались платить подати? Или, может быть,
что-нибудь стряслось в Ура-Тюбе?
-- Нет, я ничего такого не слышал,-- ответил Ходжа
Насреддин, удивленный этими вопросами.
Старик многозначительно подмигнул своим приятелям.
-- Я тоже ничего не слышал, а спросил так просто, на
всякий случай,-- сказал он хитрым голосом.-- Мы здесь живем в
глуши, люди из долины редки у нас -- вот я и спросил...
-- На всякий случай? -- усмехнулся Ходжа Насреддин.-- Знай
же, почтенный старец, спрашивающий "на всякий случай", что
канибадамские маслоделы исправно платят свои подати; помимо
того, сообщаю, тоже "на всякий случай", что город Ходжент стоит
на прежнем месте и не провалился сквозь землю, что в
окрестностях Намангана не появился изрыгающий пламя дракон.
Может быть, ты желаешь узнать еще что-нибудь "на всякий
случай"?
Старик понял насмешку, промолчал, сдвинув нависшие брови и
спрятав за ними глаза: он боялся довериться неизвестному
человеку, между тем невысказанный вопрос жег и мучил его.
Ходжа Насреддин решил помочь старику:
-- Почтенный, внимательно посмотри на мое лицо, загляни
поглубже в глаза -- разве я похож на шпиона?
-- Ты нырнул на самое дно моих помыслов,-- ответил
старик.-- Я действительно колеблюсь между страхом и желанием
задать тебе некий весьма удивительный и опасный вопрос. Но если
бы ты знал наших добродетельных правителей, этих кровопийц...
то есть этих светочей справедливости, хотел я сказать,--
сохранит аллах на радость нам их благословенные годы и укрепит
бразды в их неподкупных дланях!..
-- Не трудись восхвалять передо мною правителей, почтенный
старец: ведь я уже сказал тебе, что я не шпион.
-- Твое лицо внушает мне доверие, путник, я откроюсь перед
тобою. Мы хотели спросить,-- старик понизил голос до шепота,
остальные, все трое, придвинулись вплотную,-- мы хотели
спросить, не знаешь ли о появлении в наших местах Ходжи
Насреддина?
Все что угодно готовился услышать Ходжа Насреддин --
только не свое имя!
Он поперхнулся чаем, закашлялся.
-- Да, да. Ходжа Насреддин появился! -- горячим шепотом
подхватил молодой пастух.-- Один погонщик овечьих гуртов видел
его своими глазами на большой дороге вблизи Ходжента...
-- Этот погонщик жил когда-то в Бухаре и знает Ходжу
Насреддина в лицо,-- добавил второй пастух, смуглый высокий
горец с черной бородкой и раскаленными глазами, блестевшими
из-под широких сердитых бровей.
-- И не только погонщик,-- вставил свое замечание
старик.-- Ходжу Насреддина видел также один кара-ван-баши на
той же кокандской большой дороге.
А Ходжа Насреддин, внимая этим речам, думал, что излишне
поторопился снять свои темные очки. Его узнали; сидя в этой
маленькой чайхане, он мысленно слышал нарастающий гул
кокандского, андижанского и прочих долинных базаров,
взволнованных его именем. "Вот уж не ко времени шум! --
размышлял он.-- Надо всем этим слухам и разговорам положить
конец!"
-- Вы ошибаетесь, добрые люди,-- обратился он к
собеседникам.-- Караван-баши и погонщик обознались, вот и все!
Мне достоверно известно, что Ходжа Насреддин пребывает сейчас
далеко от здешних мест.
-- Но его видел еще и некий бродячий торговец! -- с жаром
возразил ремесленник, худые бледные щеки которого покрылись от
волнения красными пятнами.
"Еще и торговец! -- воскликнул про себя Ходжа Насреддин.--
Поистине, это сам шайтан подбил меня снять очки!"
-- Значит, у Ходжи Насреддина есть в Фергане какой-то
двойник,-- сказал он.-- Повторяю, настоящий, подлинный Ходжа
Насреддин никак не мог появиться на здешних дорогах.
-- Почему же, о путник? На чем основана твоя уверенность?
-- вопросил старик.
Подал голос и чайханщик от своих кумганов:
-- Если неделю назад Ходжа Насреддин и вправду
путешествовал где-то далеко, то почему сегодня он ле может
появиться у нас? -- Чайханщик подошел к беседующим, заменил
пустой чайник.-- Для него нет расстояний; сумел же он однажды
пройти от Герата до Самарканда в четыре дня!
-- В том-то все и дело, что он уже больше не
путешествует,-- сказал Ходжа Насреддин.-- Знайте, добрые люди:
прежнего Ходжи Насреддина больше нет. Он обзавелся
многочисленной семьей, купил дом и позабыл о прежних скитаниях.
Его серый ишак день ото дня толстеет в своем стойле, да и сам
Ходжа Насреддин изрядно растолстел от мирной сидячей жизни. Он
поглупел, обленился и теперь никуда не выходит из дому без
темных очков, опасаясь, как бы его не узнали.
-- Ты хочешь сказать, что он стал еще и трусом вдобавок?
-- спросил дрогнувшим голосом пастух с бородкой.-- Всем
известно, что он