ь -- вокруг была ночь;  посвежело,  потянуло
росистыми  запахами,  пришло время сна,-- он потянулся, зевнул,
направился в мазанку. За углом что-то зашумело, и донесся тихий
голос:
     -- Это я -- Сайд.
     В темноте неясно обрисовалась фигура юноши.
     -- Зачем ты здесь? -- удивился Ходжа Насреддин.
     -- Я слышал от людей, будто ты принял должность  хранителя
озера, вот и пришел узнать -- правда ли?
     -- Да,  принял.  Ты  как  будто  бы  встревожен  этим, ^но
почему?
     Юноша замялся:
     -- Теперь...  когда  эта  должность...  захочешь   ли   ты
вспомнить?..
     -- О  тебе  и  о твоей несравненной Зульфие? -- перехватил
его слова Ходжа Насреддин.-- О  неразумный  юноша,  не  имеющий
силы довериться другу,-- откуда эти сомнения? Уметь доверять --
это  величайшая  из наук, потребных нам в жизни; судьба подобна
благородной  арабской  кобылице:  она  не   терпит   трусливого
всадника, но мужественному покоряется. Ты понял?
     -- Понял, прости меня.
     -- Не  ищи встреч со мной. Не ходи ко мне, пока не позову.
Никто не должен видеть нас вместе: не порти мне игры. Я сказал,
а ты слышал,-- иди!
     И опять -- уснувший сад, серебристый туман, рокот соловья,
тонкий звон ящерицы и прерывистый шепот у водоема, в тени:
     -- Я видела его вчера в щель нашей калитки: он шел  вместе
с  Агабеком  из  чайханы.  Он  был  так  суров  и надменен. И я
подумала об его обещании помочь нам...
     -- О Зульфия, почему ты  в  своей  груди  не  имеешь  силы
довериться  другу?  Умей  доверять:  это  величайшая  из  наук,
потребных нам в жизни! Разве не знаешь ты, что  судьба  подобна
благородной   арабской   кобылице:   трусливого   всадника  она
сбрасывает на землю, мужественному покоряется!
     -- Как умно и красиво ты говоришь. Сайд,-- сам наш  старый
мулла не сказал бы лучше!
     -- Нужно  всегда  помнить,  Зульфия, что за холодной зимой
приходит солнечная весна, только этот закон и следует  помнить;
что же касается обратного -- то лучше его позабыть.
     -- Это  стихи. Сайд,-- ты сложил их сам, для меня? Соловей
прервал свою песню, звонкая ящерица уснула, забравшись в дупло;
звезды заметно передвинулись в небе, водоем затянулся  паром,--
ночь уходила на запад.
     Через два дня новый хранитель озера появился у чайханы.
     Он  появился  после  полудня,  когда  Агабек,  сыгравший с
чайханщиком свою ежедневную партию в шахматы,  уже  удалился  и
чоракцы наслаждались отдыхом беспрепятственно.
     Не  отвечая  на  обращенные  к нему приветствия, хранитель
озера подошел к лепешечнику, тот засуетился, прихорашивая  свой
товар, выкладывая наверх лепешки поболее и порумянее. Хранитель
купил  --  но  купил  не  одну,  не  две, не три лепешки, а всю
корзину целиком!
     Точно так же он  купил  у  продавца  абрикосов  сразу  всю
корзину,-- затем удалился со своими покупками.
     В  чайхане,  понятное  дело,  начались разговоры. Зачем он
покупает  сразу  так  много?  Лепешки   зачерствеют,   абрикосы
завянут...  Может  быть, он очень ленив ходить и теперь надолго
засядет в своей хибарке?
     Но то же самое повторилось и на следующий день:
     в полуденный час хранитель озера с двумя пустыми корзинами
появился у чайханы; наполнив их, одну -- лепешками,  вторую  --
абрикосами,  он  ушел,  не  заметив,  как  и  вчера,  поклонов,
обращенных к нему.
     Чайхана  загудела,  заволновалась.  Куда  он  девал   все,
купленное  вчера? Съел? Там хватило бы на пятерых! Загадка!.. В
скудной  событиями  робкой  жизни  чоракцев  она  вырастала  до
размеров зловещей тайны.
     А  тут  еще  один  пастух подлил масла в костер пересудов.
Этот пастух шел с пастбища в  селение,  чтобы  купить  ячменной
муки,  и по дороге случайно заглянул в хибарку на бугре. Глазам
его представилось нечто, смутившее разум: новый хранитель озера
кормил своего ишака белыми лепешками и  абрикосами,  освобождая
последние  от  косточек  и  вырезая  ножом червоточины. Покупая
муку,  пастух,  конечно,  рассказал  об  этом  лавочнику;   тот
немедленно  закрыл  свою  лавку  и,  приплясывая от нетерпения,
побежал в чайхану с горячим, обжигающим  язык  и  десны  орехом
новости во рту.
     Кормит  ишака!  Белыми  лепешками,  абрикосами!  Чайханщик
Сафар  побледнел.  Глупый  шерстобит  Рах-матулла  повалился  в
корчах на спину и задохнулся от смеха. Мельник и маслодел -- не
поверили.
     Нашелся   из   молодых  один  смельчак,  вызвался  сходить
посмотреть. Ему повезло: он подкрался к хибарке незаметно и как
раз вовремя,--  ишак  ужинал.  Он  ужинал  белыми  лепешками  и
абрикосами,-- в точности, как говорил пастух, а новый хранитель
кланялся  ему и, подавая на ладони разрезанные пополам абрикосы
без  косточек,  называл  его  "сиятельным",  "блистательным"  и
"царственнородным".
     Смельчак  вернулся  в  чайхану. Притихшая было на время от
отсутствия,  она  вновь  загудела.  Значит,  правда!   Но   что
скрывается  за  этим?  Гончар  Ширмат молча постучал пальцем по
своему лбу. Такое предположение казалось наиболее  вероятным,--
но как же тогда Агабек, хитрейший из хитрых, не разглядел этого
в  новом хранителе? Да и недавняя игра в шахматы?.. Сумасшедшие
так не играют! Или, может  быть,  они  с  Агабеком  вступили  в
тайный сговор, а все остальное -- хитрости, творимые для отвода
глаз?  Но  какой  сговор, какую цель он преследует, против кого
направлен? Отобрать в свою пользу все поля, отобрать сады,  вот
что они задумали -- не иначе!
     -- И  мою  чайхану  тоже!  -- мрачно добавил Сафар.-- Надо
было соглашаться в прошлом году, когда мне давали  за  нее  сто
пятьдесят таньга!
     Расчет  Ходжи  Насреддина  оправдался:  чайханщик Сафар за
шахматами рассказал Агабеку  об  ишачьих  пирах  в  мазанке  на
бугре.
     Чтобы  собственными  глазами  увидеть  закупку  лепешек  и
абрикосов, Агабек задержался в чайхане дольше обычного.
     И он увидел! Ходжа  Насреддин  нарочно  купил  у  него  на
глазах  не  две,  а  четыре  корзины,-- пришлось взять в помощь
лепешечника, чтобы донести. При этом Ходжа Насреддин  показывал
вид,  что  не  заметил  в  чайхане  Агабека, но про себя думал:
"Сегодня же он пожалует ко мне в мазанку".
     К  вечеру  он  увлажнил   глиняный   пол   водою,   принес
свеженарезанного камыша и устроил ишаку постель, потом разделил
половинками  абрикосы и разложил в красивом порядке на глиняном
расписном блюде, купленном у Сафара за восемь таньга.
     В приоткрытую дверь он увидел Агабека,  направляющегося  к
мазанке.
     Небо пламенело, солнце опускалось в море огня;
     освещенный  в  спину  Агабек  рисовался  на  закатном небе
грузно и тяжко, словно высеченный из камня. Но бывает на каждый
день свой молот! Ходжа Насреддин придвинул  к  себе  корзину  с
лепешками, блюдо с абрикосами, повернулся лицом к ишаку, спиной
-- к  двери.  Закатное солнце окрашивало стену перед ним теплым
янтарным светом; ишак, почуяв лепешечный запах, поднял  уши  --
кончики их опушились в сиянии, сквозя тонкими волосками.
     -- Успеешь!  --  сердито сказал Ходжа Насреддин, оттолкнув
от корзины его подсунувшуюся морду.
     Закатный свет на стене погас, прикрытый тенью:
     Агабек стоял в дверях.
     -- О блистательный и  царственнородный!  --  без  малейшей
заминки  продолжал Ходжа Насреддин, протягивая ишаку лепешку.--
Я нигде не мог найти в  этом  глухом  селении  лучших.  Да  что
спросишь  со  здешних  пекарей,  если  они  даже  и  близко  не
подходили к  дворцовым  пекарням!  Зато  абрикосы  хороши,  без
единой    червоточинки;   полагаю,   они   заслуживают   вашего
сиятельного одобрения.
     Абрикосы заслуживали одобрения: в две минуты блюда --  как
не  бывало!  Затем "блистательный" вернулся к лепешкам и сожрал
подряд четыре  штуки.  Охота  к  еде  у  него  разыгралась,  он
требовал  еще  и  еще,--  Ходжа Насреддин мог только шевелить в
негодовании бровями  да  тихонько  шипеть,  а  спиной  пребывал
по-прежнему в низкопоклонном изгибе.
     Тень, заслонявшая вечерний свет, пошевелилась.
     Как   бы   услышав   шорох.   Ходжа  Насреддин  обернулся,
выпрямился,  изобразил  на  лице   испуг,   замешательство.   С
преднамеренной неловкостью загородил собой ишака, у которого из
пасти торчала недожеванная лепешка.
     Агабек  шагнул  в  дверь  и  уставился на Ходжу Насреддина
строгим вопрошающим взглядом.
     Ишак  продолжал  жевать;  лепешка,  пошевеливаясь,  быстро
втягивалась в его пасть.
     -- Вот  оно  что!  --  протянул  Агабек,  делая  по старой
судейской привычке вид, что ему все понятно, хотя на самом деле
ему ничего не было понятно.-- Вот куда, оказывается, ты деваешь
абрикосы и лепешки целыми корзинами!
     -- Я... я никуда не  деваю,--  сбивчиво  забормотал  Ходжа
Насреддин.-- Я употребляю в пищу.
     -- Употребляешь  в  пищу! -- усмехнулся Агабек, всколыхнув
бороду.--  Две  корзины  лепешек  и   две   корзины   абрикосов
ежедневно!  Не  лги,  не скрывайся, говори правду! -- Он грудью
надвинулся на Ходжу Насреддина, чувствуя за его замешательством
тайну, быть может преступную.-- Говори правду, я видел:
     ты кормишь абрикосами и лепешками своего ишака.
     -- Т-с-с! -- Ходжа Насреддин сморщился, даже  присел,  как
будто  ему попала холодная вода в больной зуб.-- Ради аллаха, о
высокочтимый хозяин, не  произноси  этого  грубого  слова:  оно
здесь неуместно.
     -- Как  это -- неуместно? Здесь стоит ишак, я вижу ишака и
говорю -- ишак!
     -- Трижды, как нарочно! Лучше выйдем, хозяин, и  поговорим
за дверью, наедине.
     -- Мы  и  здесь  наедине,--  ведь  не считаешь же ты нашим
третьим собеседником этого ишака?
     -- В четвертый  раз,  милостивый  аллах!  Выйдем,  хозяин,
выйдем!
     Он  вытеснил  Агабека  из  мазанки, прикрыл дверь. И сразу
угодил под строжайший допрос.
     -- Не допытывайся, хозяин, это --  великая  тайна,  к  ней
причастны многие сильные мира.
     -- Сильные  мира?  Но  тогда,  наравне с другими сильными,
посвяти и меня в свою тайну.
     -- Я  глубоко  тебя  чту,  хозяин;  здесь,  в  Чораке,  ты
воистину  сильный, но по сравнению с теми -- козявка или, лучше
сказать, муравей.
     -- Я -- муравей! Да завяжется в три узла твой язык на этом
дерзком слове!
     -- Прости меня, хозяин, но если речь  идет  о  царственных
особах...
     -- О  царственных  особах?  --  Кальян суетного нетерпения
возжегся и задымил в душе Агабека.-- Ты мой слуга,  значит,  не
должен от меня скрывать ничего.
     Ходжа  Насреддин  поник головою, как бы раздираемый надвое
противоречивыми чувствами:
     -- Что же мне делать? С одной стороны, я действительно  не
должен   иметь  никаких  тайн  от  своего  благодетеля  --  так
наставлял меня покойный отец...
     -- Он  тебя  правильно  наставлял  и,   по-видимому,   был
достойнейший человек.
     -- Но  с  другой  стороны  --  тайна и гнев могучих, гнев,
который может испепелить нас обоих.
     -- Я никому не скажу.
     -- Не сочти за дерзость, хозяин, если я потребую клятвы.
     -- Клянусь своим загробным спасением!
     И Агабек придвинулся к Ходже Насреддину вплотную, готовясь
услышать великую тайну.
     Однако по расчетам Ходжи Насреддина время для этого еще не
пришло, плод еще не созрел,-- пусть повисит на ветке.
     Сколько  ни  бился  Агабек  --  Ходжа  Насреддин   остался
непреклонен.  Через  неделю, раньше нельзя, он не может раньше,
если бы даже ему пришлось покинуть место хранителя озера.
     -- Покинуть место? Что ты, зачем же! -- испугался  Агабек,
сразу ослабив напор.-- Если так -- я подожду.
     Соблазненный  червяком  тайны,  он  теперь крепко сидел на
крючке!

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Все, все проходит; бьют  барабаны,  и  базар  затихает  --
пестрый  кипучий  базар нашей жизни. Одна за другой закрываются
лавки суетных мелких желаний, пустеют  ряды  страстей,  площади
надежд   и   ярмарки   устремлений;   становится  вокруг  тихо,
просторно, с неба льется  грустный  закатный  свет,--  близится
вечер,  время  подсчета  прибылей  и  убытков. Вернее -- только
убытков; вот мы, например,-- многоскорбный повествователь  этой
истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем
базар своей жизни с прибылью в кошельке.
     Миры   совершают   свой   путь;   мгновения  цепляются  за
мгновения, минуты -- за минуты, часы -- за часы,  образуя  дни,
месяцы,  годы,--  но  мы, многоскорбный повествователь, из этой
вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя,
кроме воспоминаний -- слабых оттисков, запечатленных как бы  на
тающем  льду.  И  счастлив тот, кто к закату жизни найдет их не
совсем еще изгладившимися: тогда ему, как бы в награду  за  все
пережитое, дается вторая юность -- бесплотное отражение первой.
Она  не  властна  уничтожить морщины лица, вернуть силу мышцам,
легкость -- походке и  звонкость  --  голосу;  ее  владения  --
только  душа. Встречали вы старика с ясными и светлыми глазами?
Это юность,  повторенная  в  его  душе,  смотрит  на  вас,  это
бесплотный  поцелуй  из  прошлого,  подобный  свету погаснувшей
звезды, это блуждающий  где-то  и  наконец  вернувшийся  к  нам
обратно  звук  струны,  которая  давно  уж  отзвенела. Да будет
ниспослана такая милость и нам за все наши  горести  и  утраты:
пусть  никогда  не  изгладится  в  нашем  сердце благословенный
оттиск,  оставленный  юностью,--  дабы,  вернувшись  к  нам  на
закате,  узнала  она  дом,  в  котором когда-то жила... Есть на
земле Фергана, навек  покинутая  нами  и  навек  незабвенная,--
голубой  сон  души;  это  ее  память,  ее  след  оттиснулись на
сердце,-- ее раскаленное  солнце,  ее  города  с  многошумными,
пестроцветными базарами, ее селения, утонувшие в зеленых садах,
ее   горы  с  вознесенными  за  облака  снеговыми  вершинами  и
мутно-ледяными потоками, ее поля, озера  и  пески,  хрустальные
рассветы  и багрово-страстные, во всю небесную ширь, закаты над
горами, ее  осиянные  ночи,  задымленные  чайханы,  ее  дороги,
каждая  из  которых  казалась когда-то дорогой в Ирам -- страну
счастливых чудес... Все это в сердце.  Вернусь  ли,  увижу  ли?
Нет,  никогда.  Но есть впереди примирение: вторая юность,-- мы
не вернемся, мы вспомним...
     Прервем наши грустные размышления;  зачем  переживать  нам
старость  дважды,  один  раз  --  в  предчувствиях, а второй --
наяву? Не так уж  много  дней  подарено  нам,  чтобы  могли  мы
тратить   их   с  подобным  безрассудством,  позволяя  будущему
пожирать настоящее; полдень позади, но  до  закатных  барабанов
еще  далеко,  и  базар  еще  шумит  полным голосом; торгуют все
лавки,  затоплены  тысячами  людей  ряды,  волнуются  и   гудят
площади;  крики водоносов сливаются с гнусавыми воплями нищих и
пением дервишей, скрипят арбы, ревут верблюды,  звенят  молотки
чеканщиков, рокочут бубны шутов и плясуний, харчевни расстилают
свои  пахучие  дымы,  блестит  под  солнцем  шелк, переливается
бархат, играют узорами дорогие ковры -- нет конца базару, и нет
предела его богатству.
     Хорошо на базаре продавцу, уверенному в добротности своего
товара: ему нет нужды хитрить, и лебезить перед покупателем,  и
заговаривать  зубы,  подсовывая  товар  хорошим  концом и пряча
изъян за прилавок; вольготно и покупателю, чувствующему в поясе
плотную тяжесть туго набитого кошелька. Но что делать на шумном
базаре жизни тому, у кого весь  товар  состоит  из  возвышенных
чувств  и  неясных  мечтаний,  а  в  кошельке,  вместо золота и
серебра, содержатся одни сомнения да глупые вопросы: где начало
всех начал и конец всех  концов,  в  чем  смысл  бытия,  каково
назначение   зла   на  земле  и  как  без  него  мы  смогли  бы
распознавать добро? Кому  нужен  такой  товар  и  такие  монеты
здесь, где все заняты только торгом:
     приценяются и покупают, рвут и хватают, продают и предают,
обманывают  и надувают, орут и вопят, толпятся и теснятся, и не
прочь при случае задушить зазевавшегося! Такой человек,  ничего
не продаст и не купит на этом базаре с прибылью для себя,-- его
место среди нищих и дервишей...
     Но  мы,  оказывается,  все  еще до сих пор сидим в чайхане
раздумий о жизни,--  в  этой  грустной  чайхане,  где  пьют  из
чайника   несбывшихся   надежд   и  курят  из  кальяна  поздних
раскаянии. Скорей на базар! Эй,  чайханщик,  получи  деньги  за
свой  горький чай; лучше бы нам не заходить в твою чайхану и не
пробовать его: меньше было  бы  морщин  на  лице!..  Скорей  на
базар,  в  гул  и  пыль,  в тесноту и давку, в этот неистощимый
водопад красок, звуков и запахов, что бурлит и клокочет,  крутя
мельницу  торга.  Разыщем в толпе одноглазого вора, узнаем, как
удалось ему исполнить приказание Ходжи Насреддина.
     Четыре тысячи таньга  праведных  денег.  Праведных  денег!
Очутившись на кокандском базаре, одноглазый вор уже второй день
бродил  по рядам в тягостном, бездейственном недоумении. Сотни,
даже тысячи кошельков были вокруг; скрытые в поясах и  карманах
кокандских  ротозеев,  они  дразнили  его опытный взгляд своими
заманчивыми припухлостями, вызывая сладостную дрожь в  пальцах,
и  даже как будто бы слегка шевелились, крича тонкими голосами:
"Возьми нас, возьми! Избавь нас, ради аллаха, от нашего тесного
плена; мы хотим на волю, на солнце,-- о как  весел  и  радостен
будет  в  его  лучах  наш  золотой и серебряный блеск!" И он бы
взял, взял без всякого груда, взял так ловко, что  обокраденный
ротозей  в  шелковом  праздничном  халате и тюбетейке с красной
кисточкой долго бы еще, ничего не подозревая,  странствовал  по
рядам,  приценяясь к товару, и, только сторговавшись и развязав
пояс, чтобы заплатить, замер  бы  в  несказанном  изумлении,  с
выпученными  глазами  и  отвалившейся челюстью, увидев, что его
кошелек  с  бисерной  оторочкой  вдруг  превратился  в  круглый
булыжник,  обмотанный грязными тряпками. Такие дела одноглазому
вору были не в диковинку, но  его  смущала  праведность  денег.
Ведь это было все равно, как если бы ему поручили достать сухой
воды или холодного огня!
     Он  долго отирался возле одного китайского купца, но так и
не нашел в своем разуме никаких доводов, что  китайские  деньги
праведнее других. Та же неудача постигла его и около индийского
вельможи  в пышном тюрбане с высоким золотым пером. От вельможи
перешел он к чернобородому горцу --  продавцу  золотого  песка,
намытого  им  собственноручно в темных ущельях, куда путь лежит
по заоблачным обрывистым тропам,  через  льды  и  снежную  пыль
смертоносных лавин;
     это золото было праведным только для самого горца -- и вор
проследовал мимо, не останавливаясь.
     Он  терялся  в  догадках и не мог подступиться ни к одному
кошельку. И не было рядом, чтобы помочь, Ходжи Насреддина с его
мудрым словом. Вор уже начал  изнемогать  под  бременем  всяких
сомнений,  когда  вдалеке  увидел за прилавком толстого менялу,
отсчитывавшего мелкое серебро какому-то арабскому купцу.
     Вот  они,  праведные  деньги!  Сам  Ходжа  Насред-дин   не
побрезговал  бы  зачерпнуть  из  этого источника. Если они были
праведными  в  первый  раз,  то   почему   бы   они   оказались
неправедными  во  второй? "Дальше я никуда не пойду!" -- сказал
себе вор, вошел в чайхану напротив и уселся так,  чтобы  видеть
менялу.
     Ему  повезло: меняла в этот день закрыл свою лавку задолго
до барабанов и с тяжелой раздувшейся сумкой на боку  отправился
домой.
     Вор крадучись последовал за ним.
     Базар,  открытый солнцу, был полон сухого недвижного зноя.
Меняла пыхтел и обливался потом. Скоро он свернул  в  переулок,
где  жили  только  богачи -- судя по резным ореховым калиткам в
глухих   заборах.   Кое-где   поверх   забора    перевешивалась
абрикосовая    ветка,   отягощенная   золотыми   плодами,   или
виноградная лоза, одетая молодой листвой, сквозящей  на  солнце
нежным  зеленым  светом.  Гул базара слышался здесь отдаленно и
глухо,-- царила тишина, без  хлопотливой  переклички  женщин  и
детского  плача,  столь  обязательных  в жили