а Насреддин не родился, а только вырос. Дело в
том, что Шир-Мамед, которого до сих пор  считали  родным  отцом
Ходжи Насреддина, был на самом деле его приемным отцом.
     Это   обстоятельство  мы  и  положим  в  основание  нашего
рассказа.
     Гончар Шир-Мамед был довольно искусным мастером,  особенно
в   изготовлении   больших,   в  рост  человека,  горшков,  так
называемых "тануров", предназначенных для хранения воды.  Честь
и  достоинство  мастера  в том, чтобы его тануры сохраняли воду
всегда холодной и  свежей,--  тем  холоднее,  чем  жарче  день.
Шир-Мамед постиг тайну смешивания в должных долях глины, песка,
размолотой  каменной  пыли  и  золы  от саксауловых дров, тайну
обжига  и  последующего  постепенного  охлаждения:  его  тануры
выходили из печи звонкими, пористыми, и в знойный день исправно
потели,  обтягиваясь  как  бы  серебристо-сизым водяным шелком.
Горшки приносили Шир-Мамеду хороший доход,-- он жил,  не  терпя
нужды,  сумел даже к старости обзавестись кое-каким хозяйством:
домом, садом, виноградником, двумя сундуками, полными добра.  И
все  же он считал себя несчастным, жестоко обделенным жизнью: в
его доме не было детей.
     Молитвы,  многолетние  жертвования  в   мечеть,   знахари,
заговоры  --  все  было испробовано Шир-Маме-дом. Тщетно,-- его
жена не беременела. Так они оба  перешли  в  старость.  В  доме
всегда  царил  безупречный порядок и благочинная тишина: посуда
стояла в нишах, не обновляемая годами, ибо ни  одной  чашки  не
разбивалось,  шелковые  одеяла  выглядели  купленными вчера. Но
подобное благочиние по сердцу  только  черствым  себялюбцам,  а
Шир-Мамед таким не был; о как возликовал бы он, если бы однажды
вся эта посуда оказалась перебитой начисто, до последней чашки,
неосторожно  брошенным  мячом, а шелковые одеяла -- прожженными
насквозь горящим углем, добытым из очага с целью  всестороннего
исследования его свойства!
     Раньше   они  с  женой  говорили  о  детях  и  сокрушались
совместно; под  старость,  когда  надежда  исчезла  для  них,--
перестали  говорить,  ибо чувствовали себя виновными друг перед
другом, и сокрушались каждый отдельно, в молчании.
     Как-то, в конце апреля, когда уже опали в маленьком садике
все лепестки  с  персиков,  абрикосов   и   яблонь   и   только
приземистая  коренастая  айва  еще  удерживала  на  ветках свою
грубоватую   розовую   красоту,--   под   вечер,   восстав   от
послеобеденного  сна,  Шир-Мамед  нечаянно  нарушил  молчаливый
уговор: не заводить речи о детях.
     -- Знаешь, что мне приснилось? -- сказал он.-- Будто бы  у
нас родился сын -- такой здоровый, крикливый мальчишка!
     Старуха  вся  съежилась, пригнулась, посмотрела умоляющими
глазами,  словно  говоря:  "Прости   меня!"   Он   вздохнул   и
отвернулся: прощеиия, может быть, следовало просить ему.
     Весь вечер прошел в задумчивом молчании.
     Старуха  занялась  приготовлениями к ужину, а Шир-Мамед --
осмотром шести новых горшков, стоявших в  ряд  вдоль  забора  и
предназначенных  на  завтра  к  продаже. Это были тануры больше
обычных размерами. "Пожалуй, они по три на арбу не уместятся, а
только по два",-- соображал Шир-Мамед, прикидывая, во  что  ему
обойдется перевозка горшков на базар.
     Потом они поужинали и легли спать.
     Проснувшись  ночью,  Шир-Мамед  увидел  старуху на коленях
перед открытым окном. Сильный лунный поток освещал ее  всю,  до
последней морщинки на лице. Она молилась. Шир-Мамед прислушался
к  ее  молитве.  Она  просила  бога  о  ребенке,--  безумная, в
шестьдесят лет!.. И шепот ее был безумным, она уже  не  помнила
себя  и  обращалась  к богу с упреками. Вся многолетняя скорбь,
неутоленная жажда  материнства,  одиночество,  тоска  обманутых
надежд  --  все  было  в  этом шепоте! И все-таки в шепоте была
вера,   вопреки   всему,   вопреки   разуму   и    очевидности!
"Всемогущий!.."  Она  рванула  седые, бессильно висевшие космы,
повалилась лицом вниз, неуклюже выпятив костлявый  крестец  под
белой рубашкой, и глухо застонала,-- слов у нее больше не было.
Горячая  судорога  сдавила грудь Шир-Мамеда; полный нестерпимой
жалости к старухе и нежности,  он  замер  на  постели,  закусив
подушку, чтобы сдержать слезы, клокотавшие в нем.
     Старуха  вскоре  легла  на свое место, рядом. Шир-Мамед не
шевелился, она тоже не шевелилась; оба знали друг о друге,  что
не  спят,  но  щадили  друг  друга,  притворяясь, будто спят, и
притворяясь, что  взаимно  верят  этому  нехитрому  обману.  Ни
одного  слова  не было сказано между ними до рассвета, но много
было сказано в мыслях без слов, и  они  взаимно  простили  друг
друга,  поняв,  что живут единой жизнью: он -- для старухи, она
-- для него, и никакой отдельной жизни, каждому для себя, у них
уже давным-давно нет.
     Это  была  для  Шир-Мамеда  тяжелая  ночь.  С  облегчением
встретил  он утро, в надежде за обычными заботами спрятаться от
скорбных, жалостливых мыслей.
     Было очень  рано,  утренний  свет  еще  не  утратил  своей
синевы,  заря  только  начинала брезжить,-- до отъезда на базар
оставалось  не  меньше  двух  часов.  Шир-Мамед  опять   взялся
осматривать  и  остукивать  горшки. На легкие удары палочки они
отзывались чистым звоном, без дребезжания, без  притупленности,
которые  свидетельствовали  бы о трещинах или иных пороках. Так
он осмотрел пять горшков и подошел к шестому, крайнему.
     Что за чудо? Шестой горшок отозвался на удар не звоном,  а
писком. Шир-Мамед безмерно удивился, ударил палочкой еще раз. И
снова  услышал  писк. Но теперь уже ясно было, что пищит не сам
горшок, а что-то другое, живое, находящееся в горшке.
     Кто бы это мог забраться  туда?  Котенок?  Щенок?  Птенец?
Каким образом?.. Но он там был. Он пищал!
     Шир-Мамед попробовал заглянуть в горшок -- и увидел только
темноту.   Пришлось  ему  запустить  вглубь  руку.  Горшок  был
глубоким, Шир-Мамед лежал на нем, иначе рука  не  доставала  до
дна.  Вот  нащупал  он  какое-то  ватное  тряпье,  потом...  Он
дернулся, поспешно вытащил руку, внимательно осмотрел.
     Следы зубов! Тот -- в горшке -- ухватил старика за  палец.
Он не только пищал, но еще и кусался!
     Уже  было  ясно, кто в горшке, но Шир-Мамед не верил себе.
Испуганный  и  потрясенный,  он   принес   долото,   деревянную
колотушку  и  принялся  выкалывать  в  горшке  отверстие, чтобы
достать его. Руки старика тряслись, долото ерзало и  скользило,
удары  были неверными. Тот -- в горшке -- затих и не шевелился.
Зато когда обколотая со всех сторон стенка вывалилась и  внутрь
горшка  свободно  хлынули  свет  и  воздух -- какой нестерпимый
пронзительный вопль  вылетел  оттуда  навстречу  им!  Шир-Мамед
схватил  живой тряпочный комок и вытащил,-- он бился, извивался
в его руках и вопил, вопил надсадным сердитым криком.
     Встревоженная, испуганная, выскочила старуха:
     -- Что это? Откуда  это?  Милостивый  аллах,  как  ты  его
держишь -- дай сюда!
     Она  выхватила из рук Шир-Мамеда тряпочный комок, и он, по
волшебству, мгновенно затих.
     -- Где ты взял его? Ну что же ты молчишь?  Где?..  Бледный
Шир-Мамед, лишившийся от всех этих
     дел языка, молча указал на горшок.
     А через низенький забор уже заглядывал сосед,
     разбуженный воплями. Второй сосед, ночевавший
     на крыше, сиплым спросонья голосом спрашивал
     сверху:
     -- Что  случилось  у вас там? Воры? Пожар? Старуха бросила
вокруг ревнивый взгляд и, крепко прижав к иссохшей груди  живую
находку, быстрыми шагами ушла в дом.
     Любопытствующих  соседей  прибавилось;  еще  двое смотрели
через забор с другой стороны и тоже спрашивали: что случилось?
     -- Вот... нашел в горшке,-- повторял Шир-Мамед.-- Лежал  в
горшке. Пришлось разбить...
     Добавить  к  этому он ничего не мог, ибо на выдумки был не
горазд. Событие же было  столько  беспримерным,  что  требовало
немедленных истолкований, предположений, догадок, чем деятельно
и  занялись  соседи,  наполнив  тишину  утра гулом возбужденных
голосов.
     Не  прошло  и  минуты,  как  еще  двое  соседей  прибежали
посмотреть, заявив о своем нетерпении громким стуком в калитку.
И еще двое и еще один...
     Тесный   дворик  наполнился  людьми.  Осматривали  горшок,
землю, калитку: может быть, какой-нибудь след? Ничего!.. Словно
тот свалился откуда-то с неба и угодил прямехонько в горшок!
     Из дома послышался голос старухи -- она звала  Шир-Мамеда.
Спасаясь от неутолимого любопытства соседей, он поспешно ушел.
     В  доме,  на сундуке, на шелковом одеяле, среди подушек он
увидел его. И сразу, в одно мгновение, узнал: это был мальчишка
из сна.
     -- Посмотри,-- словно тающим  голосом  сказала  старуха,--
посмотри, Шир-Мамед: у него зубы!
     Шир-Мамед  приблизился к сундуку. Мальчишка засучил ногами
навстречу ему, замахал руками, завопил, тараща глаза  и  широко
открыв  рот,-- и потрясенный Шир-Мамед увидел у него во рту два
ряда ровных, ослепительно белых, крепких и острых зубов... Было
от чего закружиться голове и замутиться разуму: зубы у грудного
младенца! Шир-Мамед почувствовал слабость в ногах и замирание в
сердце, вспомнив, что тот -- во сне -- был тоже зубастым.
     В дом  вошло  чудо.  Это  было  ясно  Шир-Мамеду,  ясно  и
старухе. Припав к плечу мужа, она прошептала в слезах:
     -- Я  знала,  что  это  будет... Я всегда знала. Только не
знала, когда и как.
     По тогдашним бухарским законам найденыш  мог  усыновляться
не  раньше  чем  через  три месяца, если его родители в течение
этого срока не давали о себе никаких вестей.
     Три  месяца   глашатаи   на   главной   базарной   площади
выкрикивали  фирман,  оповещавший  всех  жителей  Бухары,  всех
иноземцев и прочих, что в гончарной  слободе,  в  доме  гончара
Щир-Мамеда,   найден  в  горшке  ребенок  мужского  пола,  пяти
примерно месяцев от  роду,  имеющий  отличительный  признак  --
полный  рот  зубов,  по  возрасту  ему  не  положенных.  Фирман
выкрикивался глашатаями ежедневно три раза: утром, в полдень  и
вечером;  поистине,  далеко  не всякому удается входить в мир с
таким шумом! Этот шум вокруг маленького Насреддина был  как  бы
предзнаменованием всей его будущей жизни.
     Нелегко  дались  Шир-Мамеду  эти три бесконечных месяца, а
старуха совсем извелась. Каждый день встречала она со  страхом:
придут,  возьмут!..  От  скрипа калитки ее бросало в жар,-- она
ощетинивалась, подобная волчице, готовой защищать до последнего
издыхания своего детеныша. По совету соседок она  отнесла  свои
золотые  серьги -- свадебный подарок -- одному базарному писцу,
чтобы он составил кляузный вопросник для уличения  во  лжи  тех
мошенников,   которые   попробуют   выдать  себя  за  родителей
маленького Насреддина. Старуха заранее прониклась ненавистью  к
ним  и  даже  не  позволяла  себе думать, что они могут быть не
мошенниками. Писец -- высохший сутяга с желтым,  изрытым  оспой
лицом,  вытянутым  вперед  и  по-лисьему  заостренным, оказался
мастером своего дела: он сочинил  восемьдесят  шесть  вопросов,
расположив  их с необычайным коварством: будучи последовательно
заданными любому человеку, они любого превращали в  разбойника,
совершителя  бесчисленных  злодеяний, из которых ночные грабежи
по дорогам и детоубийства были еще не самыми худшими.
     Страхи  оказались  напрасными.  Минул   девяностый   день,
последний,--  никто  не  пришел  за  найденышем, а на девяносто
первый день  мулла  в  присутствии  должного  числа  свидетелей
совершил в мечети обряд усыновления.
     Вот  при  каких обстоятельствах появился Ходжа Насреддин в
доме  гончара  Шир-Мамеда.   Из   дальнейшего   известно,   что
вскармливался  он поочередно всеми женщинами гончарной слободы,
имевшими грудных детей.  Мы  не  знаем,  сколько  было  у  него
братьев  и  сестер  по крови, но молочных было множество. Здесь
опять-таки  можно  усмотреть  предзнаменование:  будучи  еще  в
колыбели,  он ухитрился породниться со всей гончарной слободой,
как позднее породнился со всем миром... Рассказывают, что  хотя
он  испытывал  в раннем детстве сильную зубную чесотку, тащил в
рот и грыз что попало,-- ни разу не укусил он груди кормилицы.
     Он рос очень быстро. В три года ему давали  по  виду  пять
лет, а по уму -- еще больше. В три года он знал множество слов,
постиг   законы   их  сочетаний  и  говорил,  удивляя  взрослых
правильностью своей речи. С удивительной  проницательностью  он
догадывался  о  свойствах  и  назначении  предметов, окружавших
его,-- прялки, топора, пилы, клещей,  садовых  ножниц,  бурава,
утюга  и прочих. В четыре года он впервые сел за гончарный круг
и сразу сделал,  к  неописуемому  удивлению  Шир-Мамеда,  такой
горшок  --  хоть  на  продажу!  Все  вещи  с полной готовностью
открывали ему свои тайны,-- казалось, он  не  познавал  мир,  а
узнавал,  словно  бы  не  пришел  на  землю,  а вернулся -- как
возвращаются из дальнего многолетнего  путешествия  домой,  где
все известно, знакомо, только слегка забыто.
     Из других особенностей его детства рассказывают о странной
задумчивости,  иногда по вечерам навещавшей его. Он уединялся и
молчал; в эти минуты взгляд его  обретал  прозрачность  --  как
будто он не видел ничего ближе созвездия Семи Алмазов. С годами
эта  странность,  непонятная в четырехлетнем ребенке, бесследно
прошла,-- может быть,  для  того,  чтобы  вернуться  к  нему  в
старости,   которой   свойственно  устремлять  свои  помыслы  к
звездам... Рассказывают еще о необычайной любви его к солнцу,--
любви, доходившей до боготворения;
     грудным младенцем  он  уже  умел  смотреть  на  солнце  не
щурясь, открытым взглядом, не ослепляясь лучами,-- способность,
присущая из всех земнородных только орлу.
     С малыми мира, то есть со зверями, птицами, разными жуками
и букашками,  он  пребывал в неизменной дружбе. Шир-Мамеду было
удивительно видеть, как маленький Насреддин  спокойно  берет  с
ветки  любого  шмеля  и  со  вниманием  разглядывает, а толстый
мохнатый шмель так же спокойно ждет, когда его отпустят, и даже
не пробует обороняться своим страшным жалом.  Птицы  совсем  не
боялись  мальчика,--  был  случай,  когда,  приставив  к  стене
лестницу, он полдня помогал ласточкам лепить гнезда под крышей,
и ласточки охотно принимали его помощь.  Кто  знает,  насколько
эти   резвые   птички   ревнивы  к  своим  гнездам,  сумеет  по
достоинству оценить всю удивительность такого случая.  Когда  в
гнезде  вывелись  птенцы, и подросли, и пришло им время учиться
летать,--  маленький  Насреддин  весьма  успешно   содействовал
крылатым родителям в обучении детей, подбирая неумелых, упавших
на  землю, и подкидывая вверх. В углу сада, под корнями старого
абрикоса, жил его большой приятель -- еж, которому он по  утрам
носил  молоко  в  черепке;  были  у  него  также знакомцы среди
мышей... Однажды, проходя с Шир-Мамедом  по  старому  кладбищу,
маленький  Насреддин,  свернув с тропинки в бурьян, босой ногой
наступил на змею; она зашипела и мгновенно обвилась вокруг  его
ноги  до  колена;  Шир-Мамед  похолодел  от  ужаса,  а  мальчик
спокойно поднял ногу -- и змея развила свои скользкие кольца  и
уползла,  не  ужалив  его,  но  шипя весьма сердито, потому что
хвост у нее был все же изрядно  отдавлен.  В  таком  же  добром
согласии  жил  он  со  всеми прочими четвероногими, ползающими,
летающими, за исключением одних комаров;
     эти  гнусные  существа,  порожденные  гнилостным  дыханием
болотных  дьяволов,  не  желали  признавать  его своим и мучили
беспощадно, до слез.
     Он жил в родстве со всем  огромным  миром  вокруг,  всегда
чувствуя  свою с ним нераздельность, как будто бы сознавая, что
эфир, из которого состоит все в  мире,--  един,  и  беспрерывно
переливается,  и  никакая  частица  его  не  принадлежит никому
постоянно: от солнца переходит она ко  шмелю,  от  шмеля  --  к
облаку,  от  облака -- к ветру или воде, от воды -- к птице, от
птицы -- к  человеку,  с  тем  чтобы  от  человека  устремиться
дальше,  в свое вечное круговращение. Вот почему так легко было
маленькому Насреддину понимать и шмеля, и ветер,  и  солнце,  и
ласточку;  он  сам  был  ими  всеми понемногу. То великое благо
сли-янности с миром, которое дается только мудрецам,  да  и  то
лишь  под старость, как высший венец их трудов и усилий,-- ему,
избранному сыну Жизни, было дано от рождения.
     Что же касается его сверстников  --  молочных  братьев  из
гончарной   слободы,  то  его  чувства  к  ним  были  неизменно
благожелательными, хотя он очень рано начал  замечать  в  людях
несовершенство   их  природы.  Но  Ходжа  Насреддин  умел  быть
снисходительным, не требуя от  людей,  чтобы  они  уподоблялись
ангелам,  ибо  знал,  что это невозможно. Много лет спустя, уже
взрослым, он нашел в  книге  многомудрого  Ибрагима-ибн-Хаттаба
следующее  рассуждение:  "Но  самое несовершенство человеческой
природы таково, что свидетельствует с несомненностью  о  высшем
месте  человека  среди  всех  прочих существ, ибо только ему --
единственному из живых -- дана  возможность  совершенствования.
Самое  слово  "несовершенный",  относимо к нему, уже содержит в
себе  признание  за   ним   способностей   и   возможностей   к
восхождению..."   Прочитав  это.  Ходжа  Насреддин  воскликнул:
"Истинная правда, я всегда так думал!"
     Но  поспешим  вернуться  к  рассказу  о  его  детстве.  Он
проявлял  большие способности в торговле. Восьми лет от роду он
торговал горшками самостоятельно. Шир-Мамед вполне доверял  ему
и  в жаркие часы базара спокойно предавался отдыху где-нибудь в
чайхане. Торговля у Насреддина шла бойко:
     ни разу старик не имел случая пожалеть о своем доверии.
     Однажды, когда мальчик остался в лавке один, подошел купец
и выбрал маленький горшочек, чтобы купить в него меда. Взглянув
на огромные, выстроившиеся в ряд тангуры, каждый из которых был
вдвое больше продавца, купец заметил:
     -- Горшки  большие,  а  продавец  --  крошка.   Насреддин,
мгновенно  превратив эти слова в первую строку двустишия, своим
ответом замкнул его:
     -- Покупатель большой, а покупает немножко.  Изумленный  и
восхищенный  таким летучим остроумием, купец, сам сочинявший на
досуге стихи и понимавший толк в этом деле,  купил  у  мальчика
еще пять горшков и, не торгуясь, заплатил щедро.
     Провожая купца, Насреддин произнес второе двустишие:
     Хотя  не  серебро -- простая глина это, Но пусть для вас в
ней будет вкус шербета,--  чем  привел  купца  в  еще  большее,
прямо-таки  неописуемое восхищение. Купец не поленился записать
оба двустишия, благодаря чему они и дошли до нас.
     |0н был истинным  сыном  базара.  Гомон,  сутолока,  давка
никогда  не  утомляли  его, он мог целыми днями купаться в этом
неистощимом и шумном потоке. На базаре-то  и  произошел  с  ним
один  случай, немало ему послуживший к познанию своего сердца и
разума.
     Как-то  после  полудня  он  забрел  на  Старую   верблюжью
площадь.  Были  часы  затишья: продавцы и покупатели пережидали
зной. Кругом  во  множестве  лежали  верблюды,  насыщая  жаркий
недвижный   воздух   едким   запахом   своего  пота;  маленький
Насреддин, нисколько не боясь верблюдов, пересек площадь, порою
совсем скрываясь в желто-пахучих  застывших  волнах  верблюжьих
горбов,  порою  выныривая  из  них своей бархатной тюбетейкой с
красной кисточкой. Полусонная площадь не могла ничем порадовать
его; он попробовал  дразнить  одного  верблюжонка,  но  и  тот,
разморенный  зноем, посмотрел равнодушно и отвернулся, не желая
плеваться.
     Подумав, маленький Насреддин направил стопы к  Тамерланову
мосту,  где,  по  слухам,  расположились  приезжие канатоходцы.
Проходя мимо большого караван-сарая, он остановился, услышав за
углом крики, визг и  смех.  Возликовав  сердцем,  он  поспешил,
конечно, туда.
     Он  увидел гурьбу базарных мальчишек, своих сверстников, с
увлечением предававшихся жестокой забаве. У стены караван-сарая
у дороги, прямо на солнцепеке