голову. Через минуту уснул и
одноглазый. И ни тягучее скрипение арб, вереницами потянувшихся
на базар, ни бубенцы верблюжьих  караванов,  проходивших  перед
чайханой,  ни оглушительные крики погонщиков овечьих гуртов, ни
вопли водоносов и лепешеч-ников, высыпавших вдруг  сразу  и  во
множестве  на  дорогу  изо  всех  углов, калиток и переулков,--
ничто не могло нарушить их глубокого сна. А вокруг чай  ханы  и
над  нею  все  уже  горело,  сияло и плавилось,-- из прохладных
заводей утра земля плыла в жаркий солнечный океан.
     Спали они долго, ничего не зная  о  трепетном  вол  нении,
охватившем  в  окрестных  домах не только детей, но и взрослых.
Люди  показывали  друг  другу  подарки   Турахона,   шептались,
дивились.   Какое   объяснение   могли   они  подобрать  такому
чудесному, небывалому делу, коснувшемуся не одного  и  не  двух
домов,  а  сразу  нескольких сотен7 Только одно, трогательное в
своей  простоте,  подсказанное  верой  отцов:  значит,  все  --
правда,  бисмилля  рахман рахим!.. Воистину, праведен и отмечен
бессмертием добрый дедушка Ту-рахон'
     Велики, неисчислимы для мира были последствия  этой  ночи!
Может быть, даже и сейчас многие люди неведомо для себя носят в
сердцах  ее  отзвук.  Эта  ночь вернула многим кокандцам веру в
истинность и несомненность добра на земле,-- какое другое  дело
может по высоте сравниться с таким?
     Город  волновался,  перешептывался...  А  в  бедном домике
вдовы все  заполнила  собою  молчаливая  робкая  радость.  Трое
сыновей  вдовы  нашли каждый в своей тюбетейке по тысяче таньга
золотом кроме богатых  подарков,  сложенных  тремя  кучками  на
земле  и  бережно  прикрытых сверху тряпками -- от росы (забота
одноглазого вора). Что могла подумать об этом  бедная  женщина,
что  --  говорить?  Она  ничего  и  не говорила, и не думала --
только плакала и верила. В жизни перед нею  словно  расступился
давящий  со  всех сторон мрак безысходности, рассеченный надвое
широким и ярким лучом надежды, помощи,  доброго  участия  в  ее
судьбе.
     Взрослые  дивились  ночным  событиям, а дети -- нисколько:
ничего другого и не ждали они  от  своего  старинного  друга  и
покровителя.  Им  не  было нужды укреплять в себе веру в добро,
ибо вера эта, данная им вместе с жизнью, еще не поколебалась  в
них,  подточенная ложным хитромудрием, и светилась в их сердцах
первозданной девственностью. Собравшись в  хороводы,  кружились
они  в  садах  по  мягкой  шелковой  траве  и звонкими голосами
старательно выводили свою благодарственную песенку:
     Открывает южный ветер  Вишен  белые  цветы,  День  встает,
лучист и светел, Солнце греет с высоты.
     И  под  ясный  свист  синицы,  Под  весенний  гром  и звон
Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
     Под эту песенку, несущуюся отовсюду.  Ходжа  На-среддин  и
одноглазый вор в тихий предвечерний час покидали Коканд.
     Они  отправлялись  на  поиски  горного  озера, о котором в
Коканде Ходже Насреддину так ничего и не удалось узнать.
     Бойко семенил по дороге ишак, не разделивший за это  время
ни одной из забот своего хозяина; сидя в седле. Ходжа Насреддин
жаловался одноглазому:
     -- Он  опять  растолстел,  как бочка! Скоро я уже не смогу
ездить на нем, придется продать  его  какому-нибудь  киргизу  с
кривыми ногами.
     А  песенка,  не  умолкая,  летела  за  ними;  один хоровод
передавал ее второму, третьему -- и так без конца, из садика  в
садик:
     Дни  веселые  крылаты,--  Сна  не  зная  от забот, Шьет он
мальчикам халаты, Платья девочкам он шьет...
     Миновали  дворцовую  площадь  с  подземной  тюрьмой,   над
которой,  восходя  из  трех  отдушин,  стояло  сизое  зловонное
марево,  миновали  мост  Отрубленных  Голов.  Ходжа  Насреддин,
упершись  обеими  руками  в седло, приподнялся, чтобы взглянуть
последний раз  на  гадальщиков.  Управительская  ниша  все  еще
пустовала,   но   вокруг   ниши  старика  заметны  были  суета,
мелькание,  беготня:  там  заискивали.  И  поблескивал   издали
костным лоском знаменитый, намазанный маслом череп.
     Вброд,   Ходжа   Насреддин   в  седле,  подобрав  ноги,  а
одноглазый -- разувшись и  засучив  штаны,  пересекли  бурливый
ледяной  Сай,  просвеченный солнцем насквозь, до самого дна, до
пестрой гальки и  круглых  камней,--  а  противоположный  берег
встретил их знакомым напевом:
     И  когда всем детям снится, В лунном свете, майский сон,--
Он выходит из гробницы, Добрый старый Турахон...
     За городской стеной, после тягучего  зноя  тесных  улиц  и
сдавленных   переулков,   сразу   опахнуло  их  свежим  ветром,
простором. Сады, поля и дороги  были  перед  ними,--  дороги  и
вправо, и влево, и прямо...
     Одноглазый умоляюще взглянул на Ходжу Насред-дина:
     -- Неужели мы проедем, не посетив гробницы, не взглянув на
черенок?
     Сказать  по  правде.  Ходже  Насреддину  не очень хотелось
навещать гробницу:  он  опасался,  что  вид  погибшего  черенка
угнетающе  подействует  на  одноглазого  и  подорвет в его душе
только что укрепившуюся веру. Но удобного  предлога  уклониться
сразу не смог найти,-- пришлось ехать.
     Повернули  к  темно  и густо зеленевшим справа карагачам и
скоро были в их слитной прохладной тени.
     Одноглазый  шел  молча,  вздыхал.  Его  внутренний  трепет
передался  и Ходже Насреддину, который хотя и знал, что никаких
чудес не  будет,  но  тоже  чувствовал  в  душе  странный  жар,
переходивший в трепет.
     Не  зря  чувствовал  он  этот  жар! Он вздрогнул, увидев у
гробницы большой  и  сильный  куст,  покрытый  пышными,  яркими
розами.
     Одноглазый вскрикнул и в полубеспамятстве упал на каменные
ступени гробницы, обливаясь слезами.

     ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Охранял  гробницу  все тот же старик, в том же невероятном
халате, сшитом как будто из лоскутков и  ленточек,  принесенных
сюда  почитателями  праведника.  Он  с  первого  взгляда  узнал
приехавших:
     -- Как удалось вам пройти сюда --  разве  нет  на  дорогах
застав?  Говорят, в городе возникла какая-то смута, сопряженная
с именем Турахона.
     -- Кому  нужно  --  тот  пройдет.  Какие  заставы   смогут
удержать  его?  --  указал  Ходжа Насреддин на своего спутника,
распростертого перед входом в гробницу.
     Старик придвинулся ближе и, трясясь от мелкого внутреннего
смеха, прошептал:
     -- Помнишь, я говорил, что черенок на этот раз обязательно
примется -- разве я не оказался прав?
     Он  словно  помолодел;  сгорбленный,  темный,  старый,  он
светился  каким-то  внутренним  светом  через  глаза  --  такие
прозрачные, что, думалось, он никогда бы не смог скрыть за ними
ни одной черной мысли.
     -- Старый лис! -- сказал Ходжа  Насреддин.--  Мне  понятны
все   твои   плутни,   все  хитрости!  Где  ты  раздобыл  такой
великолепный куст и как ухитрился перенести  его,  не  повредив
корней?
     -- Это  мне  стоило немалых трудов. Но что я могу поделать
со своим старым сердцем,-- оно разорвалось бы от жалости,  если
бы  этот  человек  опять  нашел  свой черенок засохшим. Вот я и
решил сам сотворить маленькое чудо.
     -- Ты сотворил не маленькое чудо,  а  очень  большое,  ибо
такими   чудесами   только  и  держится  мир,--  ответил  Ходжа
Насреддин.
     Одноглазый поднялся, вошел в гробницу.
     -- Пусть помолятся вдвоем,-- сказал старик.
     -- Вдвоем? Разве там есть еще кто-нибудь?
     -- Какая-то  женщина,  вдова,  по-моему  --   сумасшедшая.
Рассказывает,  что  дедушка Турахон подарил ее детям три тысячи
таньга, помимо всякой мелочи,-- вот она и пришла  вознести  ему
благодарственную молитву. Ей, должно быть, приснилось...
     -- Старик,  не  кощунствуй!  Я только что из города и могу
торжественно поклясться, что в ее рассказе нет ни одного  слова
лжи.  Научись  же  наконец  верить  в  чудеса  -- ты, ежедневно
созерцающий их и даже творящий сам!
     -- Если так, то я верю! -- пробормотал  старик,  несколько
смутившийся  под  взглядом  Ходжи  Насред-дина.--  Может  быть,
Турахон и вправду ходит гулять по ночам, когда  я  сплю?  Может
быть, даже заглядывал и в мою каморку?
     -- Он  заглянул  глубже  -- в твое сердце, и оставил в нем
навсегда свой благостный след.
     Старик задумался и  долго  молчал,  глядя  затуманившимися
глазами   поверх  гробницы,  в  мягкую  остывающую  синеву  под
куполом, где с шелковым шелестом крыльев сновали  туда  и  сюда
хлопотливые горлики, полные забот о своих птенцах.
     -- Вдова принесла Турахону в благодарность нерушимый обет:
взять в дом четвертого сына, какого-нибудь сиротку.
     -- Еще  чудо!  --  воскликнул Ходжа Насреддин.-- Теперь ты
видишь воочию, как одно добро, совершенное  в  мире,  порождает
второе,  а  второе  порождает третье -- и так без конца. Могуча
сила добрых дел, и только добру суждена победа на земле!
     -- Именно так! -- прошептал старик, размягчившись.-- После
нашей встречи я много думал над твоими  словами  и  признал  их
неоспоримую  правоту.  Но не спеши осуждать меня за мои прошлые
заблуждения,-- пойми, что они  были  порождены  великой  болью.
Аллах  дал  мне  жалостливое сердце: при виде чужих страданий я
сам страдаю больше всех. И не  могу  никуда  укрыться  от  слез
несчастных и стонов обиженных. Было время, когда мне удалось на
несколько  лет  спрятаться  от  беспощадного  зла жизни в одном
тихом далеком селении, где я служил хранителем  горного  озера,
орошающего  своими  водами окрестные поля. Благословенные годы!
-- мое старое измученное сердце смогло  отдохнуть  немного.  Но
скоро  зло  настигло  меня  и  там: оно явилось в образе нового
владельца озера, некоего Агабека. Это чудовище, слившее в  себе
свирепость  дракона  и бессердечие паука, словно бы не родилось
из чрева женщины, а возникло из мерзостных глубин зла,  подобно
плесенному грибу, возникающему из древесной сырости...
     -- Подожди,  старик, подожди! -- Сердце у Ходжи Насреддина
подпрыгнуло  до  самого  горла,  заткнув   дыхание.--   Агабек,
говоришь  ты?  Владелец  горного  озера? Тот самый, что обложил
жителей селения неслыханными поборами за воду?
     В эту минуту он был похож на охотника,  что  долгое  время
искал  в  ущельях  пятнистого  мягколапого барса и уже отчаялся
найти его, и вдруг на мокром песке  у  ледяного  всклокоченного
ручья   увидел   след   --   совсем  свежий,  еще  не  успевший
заветриться.
     -- Вот, вот, он самый,-- сокрушенно вздохнул старик.--  Ты
уже слышал о нем?
     -- А не знаешь ли ты, у кого и как он приобрел это озеро?
     -- Говорят, выиграл в кости.
     Ходжа Насреддин нашел Агабека!
     Продолжая  наше уподобление, скажем: охотник увидел барса.
Он на лету  схватил  глазом  бесшумно  мелькнувшую  в  зарослях
желтую  тень  и  в  переливчатом  мерцании листвы под ветром, в
пляске  солнечных  пятен  успел  заметить  иные  пятна,   сразу
исчезнувшие.
     Схватив  старика  за  руку.  Ходжа Насреддия усадил его на
коврик, возле дымившегося костра:
     -- Садись, отец! Садись и рассказывай.  Мае  нужно  многое
узнать  от  тебя,  очень  многое. Где, в каких горах это озеро?
Каков с виду  Агабек?  Сколько  ему  лет?  Не  удивляйся  моему
волнению,  поверь,  что  за  ним  кроется  не  только  праздное
любопытство. Откуда он взялся, этот Агабек? Где жил и что делал
раньше?
     -- Вопросы твои летят, как пчелы из  улья,  разве  могу  я
уследить  за  всеми  сразу?  --  взмолился старик.-- Осади коня
своего нетерпения, задавай  вопросы  по  одному,  чтобы  мог  я
отвечать  не  спеша, обстоятельно и обдуманно, как это положено
людям моего возраста.
     В прежние годы верили, что  человек,  о  котором  заглазно
говорят  в  дурную  сторону,  испытывает  щекотание  в  носу  и
беспрерывно чихает, хотя  бы  разговор  происходил  вдалеке  от
него.  Этому  Агабеку,  наверное,  пришлось  чихнуть  подряд не
меньше раз пятидесяти, если даже он наглухо закупорил  в  своем
доме все окна и двери, опасаясь холодного ветра с гор.
     Он  ошибался,  этот  презренный Агабек: ветер, опасный для
него, ветер возмездия и расплаты, дул не с  горных  вершин.  Из
долины!..
     -- Сегодня  счастливый день! -- радовался Ходжа Насреддин,
окончив свои расспросы.--  Все  получили  от  дедушки  Турахона
подарки: вдова, мой одноглазый спутник и я сам. Один ты остался
без подарка, старик. Но так не будет,-- держи!
     Он  сбросил  с  плеч, старику на колени, свой новый халат,
полученный при выходе из тюрьмы.
     Старик благодарил и отказывался. Ходжа Насреддин  заставил
его взять подарок.
     -- Куда  же  я  дену  теперь  лишний  халат? -- недоумевал
старик,  облачившись  в  обнову  и  разглядывая   свою   старую
ленточно-лоскутную  ветошь,  которая, будучи снятой с плеч, уже
ничем решительно не походила на человеческую одежду.--  Выйдет,
пожалуй, подстилка... можно сделать и подушку...
     -- Сделай из этого дым,-- посоветовал Ходжа Насреддин.
     -- Дым? -- не понял старик.
     -- Ну  да!  Смотри,  как  это  делается.  Взяв  из его рук
ветошь. Ходжа Насреддин бросил ее в костер.
     Помог еще и ветер -- повалил черный дым.
     -- Вот и все! -- сказал Ходжа  Насреддин,  закашлявшись  и
припадая  к  земле.--  Смотри,  какое  великолепие, какой цвет,
какая в нем едучесть: такой дым не часто приходится  видеть,  а
нюхать -- тем более!
     Старик  охал,  кряхтел, сожалел, но поделать ничего уже не
мог: ветошь сгорела.
     По ветру издали донеслись детские голоса:
     За подарки в день счастливый, Ясный, теплый,  золотой,  Мы
поем тебе "спасибо" В нашей песенке простой.
     Пусть  же,  песенке внимая, Погружаясь снова в сон, В этот
день веселый мая Улыбнется Турахон...
     ...А  первую  звезду  Ходжа  Насреддин  и  одноглазый  вор
встретили  далеко  за Кокандом. Их путь лежал на запад, в горы,
что  смутной  громадой  высились  впереди,  резко  отграничивая
изломанной  линией  своего  хребта  землю от неба. Словно тихий
светоносный океан, слегка  розовато-сиреневатый,  разлился  над
миром,  легкие  тучки  стояли  в  нем, как волшебные острова, с
отмелями,  заливами   и   размытыми   косами,--   и   одинокая,
зеленовато-льдистая  звезда,  совсем  еще  молодая, прозрачная,
казалась огоньком далекого корабля, плывущего в светлом тумане.
     Стемнело быстро; светоносное  море  со  своими  волшебными
островами   исчезло;  звезд  высыпало  несчетное  множество,  и
первая, самая  ранняя,  затерялась  в  них.  А  потом  небосвод
охватило  пожаром:  показалась  луна  -- огромная, красная, уже
переходившая на ущерб; она всплыла над горами, и в ее  мглистом
красноватом свете опять обозначилась изломанная линия хребта.
     Повеяло   свежестью,   пришла   ночь.   Ходжа  Насред-дин,
оставшийся  без  халата,   начал   поеживаться   и   все   чаще
приподнимался  в  седле, вглядываясь -- не блеснет ли на дороге
огонек уютной сельской чайханы.
     Так, втроем, начали они свой новый поход: ишак, одноглазый
вор и Ходжа Насреддин. Но если бы мы встретили их в эту ночь на
каменистой, тускло поблескивающей дороге, то нам почудилось бы,
что с ними в дальний путь незримо  идет  четвертый  --  дедушка
Турахон.

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     Мудрый  Аллах  и  всеведущий,  сделай  так, чтобы спасение
этого юноши было делом моих рук!..
                                          "Тысяча и одна ночь"

     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Знаменитый самаркандский дервиш Керим-Абдал-лах,  исследуя
внутреннюю  сущность людей, учит, что есть люди ночного тумана,
есть люди яркого дня. Над первыми  непреодолимую  власть  имеет
луна,  над  вторыми -- солнце. Такое различие знаменитый дервиш
объясняет часами рождения: лунными или солнечными,--  какая  из
этих   двух   взаимопротивостоящих  и  взаимопротивоборствующих
планет первой проникнет своими лучами в  кровь  новорожденного,
той он и останется верен до конца жизни. От луны кровь человека
получает   прохладность,   от   солнца   --  кипучесть  и  жар;
соответственно этому и духовное зрение, которым он объемлет мир
вокруг, бывает либо лунным, либо солнечным. В первом случае оно
затуманено дымкой, придающей всему  оттенок  тишины  и  грусти,
когда  все,  даже  сейчас перед глазами стоящее, воспринимается
человеком как отзвук из прошлого, словно  бы  он  живет  второй
жизнью,  что  повторяет первую, но повторяет как сон; во втором
случае оно переполнено ярким, победоносным светом:  все  видно,
все  ясно,  все  живет  вечно -- ничто не уходит бесследно, все
движется и кипит, блещет самоцветной радугой;  здесь  властвует
Жизнь,  ни  с  кем  ничего  не  деля,  ничего  не уступая ночи,
сохраняя все для себя, требуя каждую минуту  жертвы  от  своего
избранника  --  с  тем  чтобы  в следующую минуту с царственной
щедростью  отблагодарить  его  тысячекратно;   здесь   потребны
человеку неослабные усилия разума и жаркое горение души! Жить в
этом  бурливом  потоке  света  и  блеска, движения и гула -- не
легко, зато для  души  многоприбыльно,  в  смысле  тех  высоких
наград,  которыми Жизнь одаряет своих верных и преданных; здесь
нет вчерашнего дня, только всегда,  неизменно  --  сегодняшний,
нет  слова "был", только -- "есть"; значит, для смерти, область
которой -- ничто, двери сюда закрыты!
     Ходжа Насреддин родился, надо полагать, в  самый  полдень,
под прямыми отвесными лучами в упор:
     кровь  его  как  зажглась  от  них, так и сохранила в себе
неугасимым этот огонь. Вот почему не было такого случая  в  его
жизни,  чтобы он проспал полуденный час: словно в медный гулкий
щит ударит солнце и разбудит его; вся его пламенем полная кровь
закипит, забурлит, отвечая на этот призыв, устремится, пенясь и
звеня, с тугим напором по жилам, взбудоражит  сердце,  заставив
его подпрыгнуть... какой уж тут сон!
     Был  полдень,  когда  он  проснулся  в  чайхане последнего
селения по эту сторону гор;  дальше  к  перевалу  уже  не  было
человеческого жилья.
     Наскоро пообедав, они с одноглазым двинулись в путь.
     В горах дорог нет -- только вьючные тропы; здесь не бывает
колес,  здесь  владения  пешеходов  и всадников. Тропа кружит и
вьется, готовая в иных  местах  пересечь  самое  себя,--  часто
путники, разделенные двумя часами пути, переговариваются друг с
другом  без  усилия -- один сверху, а второй снизу. Долина с ее
садами, полями, селениями уходит все глубже  в  туман;  впереди
все  тот  же  хребет,  близкий  -- рукой дотянуться, далекий --
никак не дойти, снизу -- темный и хмурый, выше -- бело-лиловый,
с огромными зубцами, грубо выломанными в небесной синеве.
     На следующий день с утра узенькая тропинка  прилепилась  к
обрыву  и побежала над бездной, вдоль гибельного уступа шириною
в три локтя; стоял густой туман  --  ничего  не  видно,  словно
земля  вдруг  вывернулась  у  наших путников из-под ног, встала
боком и теперь на ней можно только висеть, уцепившись  за  этот
уступ.
     Ходжа  Насреддин  шел  впереди, за ним семенил ишак, шурша
иногда левым боком по каменному отвесу, третьим шел одноглазый.
А по их следу беспрерывно  слышалось  зловещее  шипение  щебня,
оползавшего струйками в бездну.
     Обрывом  шли  часа  два,  тропинка постепенно расширилась,
страшная бездна отошла вправо и уже не кружила им головы  своей
белесой  затягивающей  мглой,-- земля вернулась к ним под ноги.
Крутясь и кипя, мчался  ледяной  поток,  перемешавший  в  своем
тесном  русле  водовороты, пену и камни, что с глухим подводным
гулом катились по его дну.
     Отсюда начинался извилистый спуск: они достигли  перевала.
Туман  разошелся;  над ними первозданной чистотой синело горное
небо -- такое, что нельзя о нем рассказать иначе, как  вспомнив
волшебную  птицу Хумай! Оно синело, сияло, полное непостижимого
света,-- в этой великой синеве растаяли  все  мысли  и  чувства
Ходжи  Насреддина, и он забыл себя, лежа на разостланном халате
лицом вверх, открыв грудь прохладному ветру...
     Спускались быстро, вскоре свернули  со  вьючной  тропы  на
пастушью,  круто  падавшую сквозь мелк