далеку   сидели,  собравшись  в  кружок,  и  пили  чай
какие-то люди, приехавшие на базар,-- погонщик,  пастух  и  два
ремесленника. Один из них вполголоса говорил:
     -- Рассказывают еще так о Ходже Насреддине:
     однажды  в  Багдаде шел он по базару и вдруг услышал шум и
крик, доносившиеся из харчевни. Наш Ходжа  Насреддин,  как  вам
известно,  человек  любопытный,--  он  заглянул  в  харчевню. И
видит, что толстый, крас-номордый харчевник трясет  за  шиворот
какого-то нищего и требует денег, а нищий не хочет платить.
     "Что  за  шум? -- спрашивает наш Ходжа Насреддин.-- Что вы
не поделили?"
     "Вот этот бродяга,-- закричал в  ответ  харчевник,--  этот
презренный  оборванец  и  жулик зашел сейчас в мою харчевню, да
отсохнут все его внутренности, вынул  из-за  пазухи  лепешку  и
долго  держал  ее  над  жаровней,  пока  лепешка не пропиталась
насквозь запахом шашлыка и не стала  от  этого  вдвое  вкуснее.
Потом  этот нищий сожрал лепешку, а теперь не хочет платить, да
выпадут все его зубы и облезет кожа!"
     "Это правда?" -- строго  спросил  наш  Ходжа  Насреддин  у
нищего,  который  не  мог  от  страха  вымолвить слова и только
кивнул в ответ головой.
     "Нехорошо,--  сказал  Ходжа  Насреддин.--  Очень  нехорошо
пользоваться бесплатно чужим добром".
     "Ты  слышишь, оборванец, что тебе говорит этот почтенный и
достойный человек! " -- обрадовался харчевник.
     "У тебя есть  деньги?"  --  обратился  Ходжа  Насреддин  к
нищему. Тот молча достал из кармана последние медяки. Харчевник
уже протянул свою жирную лапу за ними.
     "Подожди, о почтенный! -- остановил его Ходжа Насреддин.--
Давай-ка сначала сюда твое ухо".
     И  он  долго  звенел  зажатыми в кулаке деньгами над самым
ухом харчевника. А потом, вернув деньги нищему, сказал:
     "Иди с миром, бедный человек!"
     "Как! -- закричал харчевник.-- Но я не получил платы!"
     "Он заплатил тебе полностью, и вы в расчете,-- ответил наш
Ходжа Насреддин.-- Он нюхал,  как  пахнет  твой  шашлык,  а  ты
слышал, как звенят его деньги".
     Все  в  чайхане  так  и покатились со смеху. Один поспешно
предупредил:
     -- Тише. А то сразу догадаются, что  мы  говорим  о  Ходже
Насреддине.
     "Откуда  они  только  знают?  --  улыбался  про себя Ходжа
Насреддин.-- Это, правда, было не в Багдаде, а в  Стамбуле,  но
все равно -- откуда они знают?"
     Начал вполголоса рассказывать второй -- в одежде пастуха и
в цветной чалме, что выдавало в нем жителя Бадахшана:
     -- Рассказывают  еще  и  так.  Однажды Ходжа Насреддин шел
мимо огорода муллы. Мулла как раз собирал в мешок  тыквы  и  по
жадности  нагрузил мешок так, что не мог даже и поднять его, не
только нести. Вот стоит и думает: "Как же мне  доставить  мешок
домой?" Увидел прохожего и обрадовался:
     "Послушай,  сын  мой. Не возьмешься ли ты донести до моего
дома этот мешок?"
     А у Ходжи Насреддина как раз не было денег.
     "А сколько ты мне заплатишь?" -- спросил он муллу.
     "О сын мой! На что  тебе  деньги?  Пока  ты  будешь  нести
тыквы,  я по дороге поведаю тебе три премудрости, и они сделают
тебя счастливым на всю жизнь".
     "Интересно, какие премудрости обещает открыть мне  мулла?"
-- думает про себя наш Ходжа Насред-дин.
     Его  разобрало  любопытство.  Он  взвалил на плечи мешок и
понес. А дорога круто поднималась в гору  и  шла  над  обрывом.
Когда  Ходжа  Насреддин  остановился  отдохнуть, мулла сказал с
таинственным и важным видом:
     "Слушай первую премудрость,  и  большей  не  было  в  мире
никогда  со  времен Адама, и если ты постигнешь всю глубину ее,
то это будет равносильно познанию тайного смысла букв --  Алиф,
Лам,  Ра,  которыми  Магомет,  пророк  и учитель наш, открывает
вторую суру корана. Слушай внимательно:  если  кто-нибудь  тебе
скажет,  что  ходить  пешком  лучше, чем ездить верхом,-- ты не
верь этому  человеку.  Запомни  мои  слова  и  думай  над  ними
неотступно  днем и ночью -- и тогда ты постигнешь заключающуюся
в них премудрость. Но эта премудрость -- ничто в  сравнении  со
второй  премудростью, которую я тебе поведаю вон у того дерева.
Видишь -- во-он впереди!"
     "Ладно! -- думает  про  себя  Ходжа  Насреддин.--  Погоди,
мулла!"
     Обливаясь потом, он дотащил мешок до дерева.
     Мулла поднял палец:
     "Открой свои уши и внимай, ибо вторая премудрость включает
в себя  весь коран и половину шариата и еще одну четверть книги
тариката*. И постигший эту премудрость никогда  не  собьется  с
пути  добродетели  и  никогда  не  оступится  на дороге истины.
Постарайся же, о сын мой, понять эту премудрость и радуйся, что
получил ее бесплатно.  Вторая  премудрость  гласит:  если  тебе
кто-нибудь  скажет, что бедному легче жить, чем богатому, ты не
верь этому человеку.

     *Тарикат -- религиозно-философские  наставления,  которыми
руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие
пути самосовершенствования.

     Но даже и эта вторая премудрость -- ничто рядом с третьей,
сияние  которой  можно  сравнить только с ослепительным блеском
солнца и глубину  которой  можно  сравнить  только  с  глубиной
океана.  Третью  премудрость я поведаю тебе у ворот моего дома.
Идем скорее, ибо я уже отдохнул".
     "Подожди, мулла! --  отвечает  наш  Ходжа  Насреддин.--  Я
наперед  знаю твою третью премудрость. Ты хочешь у ворот своего
дома сказать мне, что  умный  человек  всегда  может  заставить
глупца бесплатно тащить мешок с тыквами".
     Пораженный мулла отшатнулся. Ходжа Насреддин слово в слово
угадал его третью премудрость.
     "Но   послушай   теперь,   мулла,  мою  одну-единствен-ную
премудрость,  которая  стоит  всех  твоих,--  продолжал   Ходжа
Насреддин.--   И  моя  премудрость,  клянусь  Магометом,  столь
ослепительна и столь глубока, что включает в себя весь ислам  с
кораном,  шариатом,  книгой тариката и всеми другими книгами, и
всю буддийскую веру, и всю иудейскую веру, и  все  христианские
заблуждения. Нет, никогда не было и не будет впредь премудрости
более  достоверной,  чем  та,  которую я поведаю тебе сейчас, о
мулла! Но приготовься,  чтобы  не  поразила  тебя  слишком  эта
премудрость,  ибо  от  нее легко потерять рассудок -- настолько
она поразительна, ослепительна и необъятна. Подготовь  же  свой
рассудок, мулла, и слушай: если кто-нибудь скажет тебе, что эти
вот  самые  тыквы  не  разбились -- плюнь в лицо тому человеку,
назови его лжецом и прогони из дома!"
     С этими словами Ходжа Насреддин поднял мешок и бросил вниз
с крутого обрыва.
     Тыквы сыпались из мешка, прыгали и  звучно  раскалывались,
налетая на камни.
     "О  горе  мне!  О великий убыток и разорение!" -- закричал
мулла.
     И начал он кричать, причитать, царапать лицо, и всем своим
видом вполне походил на безумного.
     "Вот видишь! -- поучительно молвил Ходжа Насреддин.-- Ведь
я предупреждал, что от моей  премудрости  рассудок  твой  может
легко помутиться!"
     Слушавшие залились веселым смехом.
     Ходжа  Насреддин, лежа в углу на пыльной бло-хастой кошме,
думал:
     "Они и это узнали! Но откуда? Ведь нас  было  только  двое
над обрывом, и я никому не рассказывал.
     Вероятно,  рассказал  сам мулла, догадавшись впоследствии,
кто тащил его тыквы".
     Начал третий рассказчик:
     -- Однажды  Ходжа  Насреддин  возвращался  из   города   в
турецкую  деревню, где тогда жил; почувствовав себя утомленным,
он лег отдохнуть на берег речки -- и незаметно уснул, овеваемый
благоуханным дыханием весеннего ветерка. И приснилось ему,  что
он умер. "Если я мертв,-- решил про себя наш Ходжа Насреддин,--
то  я  не должен шевелиться и не должен открывать глаза". Так и
лежал он долгое время без движения на мягкой траве и нашел, что
быть мертвым не так уж плохо: лежи себе  да  лежи  безо  всяких
забот  и  хлопот, что неотступно преследуют нас в нашем земном,
бренном существовании.
     Мимо шли какие-то путники, увидели Ходжу На-среддина.
     "Смотрите! -- сказал один.-- Это мусульманин".
     "Он мертв",-- добавил второй.
     "Надо отнести его  в  ближайшую  деревню,  чтобы  его  там
обмыли  и  похоронили достойно",-- предложил третий, назвав как
раз ту самую деревню, куда на правлялся Ходжа Насреддин.
     Путники  срубили  несколько  молодых  деревьев,   устроили
носилки и взвалили на них Ходжу Насреддина.
     Они  долго несли его, а он лежал без движения, не открывая
глаз, как и подобает мертвецу, душа  которого  стучится  уже  в
двери рая.
     Вдруг  носилки остановились. Путники начали спорить -- где
брод. Один звал направо, второй налево, третий  предлагал  идти
через речку напрямик.
     Ходжа  Насреддин  приоткрыл  чуть чуть один глаз и увидел,
что путники стоят  перед  самым  глубоким,  быстрым  и  опасным
местом  реки, где уже не раз тонули неосторожные. "О себе самом
я не беспокоюсь,--  подумал  Ходжа  Насреддин.--  Я  все  равно
мертв,  и мне безразлично теперь, где лежать -- в могиле или на
речном дне. Но этих путников следует  предупредить,  иначе  они
из-за  своего внимания ко мне могут лишиться жизни, что было бы
с моей стороны чистейшей неблагодарностью".
     Он приподнялся на носилках и,  указывая  рукой  в  сторону
брода, произнес слабым голосом:
     "О путники, когда я был жив, то всегда переходил эту речку
вон у тех тополей".
     И  он  опять  закрыл  глаза.  Путники,  поблагодарив Ходжу
Насреддина за указание, потащили носилки дальше,  читая  громко
молитвы о спасении его души. Пока слушавшие да и сам рассказчик
хохотали,  подталкивая  друг  друга  локтями. Ходжа Насреддин с
неудовольствием бормотал:
     -- Все переврали. Во-первых,  мне  не  приснилось,  что  я
умер. Не такой уж я дурак, чтобы не отличить самого себя живого
от  самого  себя  мертвого.  Я  даже хорошо помню, что меня все
время кусала блоха и мне отчаянно хотелось почесаться,--  разве
это   не   доказывает   с   полной   очевидностью,  что  я  был
действительно жив, ибо в противном случае я, конечно, не мог бы
чувствовать укусов блохи. Просто я устал,  и  мне  не  хотелось
идти, а эти путники были ребята здоровые:
     что  им  стоило  сделать  небольшой  крюк и отнести меня в
деревню? Но когда они решили переходить реку там,  где  глубина
была  в  три  человеческих  роста,  я  их  остановил, заботясь,
впрочем, не столько о своей семье, ибо у меня ее  нет,  сколько
об   их  семьях.  И  сейчас  же  я  испробовал  горького  плода
неблагодарности: вместо  того  чтобы  сказать  мне  спасибо  за
своевременное  предупреждение,  они вытряхнули меня из носилок,
бросились на меня с кулаками -- и наверняка  сильно  бы  избили
меня, если бы не резвость моих ног!.. Удивля юсь, до чего могут
люди исказить и переврать действительно случившееся.
     Между тем четвертый начал свой рассказ:
     -- И  говорят  еще  о  Ходже  Насреддине  такое. Он, Ходжа
Насреддин,  жил  около  полугода  в  одной  деревне  и   весьма
прославился  между  жителями находчивостью в ответах и остротою
своего ума...
     Ходжа Насреддин насторожился. Где слышал он этот голос  --
негромкий,  но  внятный,  с  едва  заметной хрипотцой? И совсем
недавно... Может быть, даже сегодня... Но как  ни  старался  --
вспомнить не мог.
     Рассказчик продолжал:
     -- Губернатор  той области направил однажды в деревню, где
жил Ходжа  Насреддин,  одного  из  своих  слонов  на  постой  и
прокормление  от  жителей.  Слон  был  неописуемо прожорлив. Он
съедал за  одни  сутки  пятьдесят  мер  ячменя,  пятьдесят  мер
джугары,  пятьдесят  мер кукурузы и сто снопов свежего клевера.
Через две недели жители деревни скормили слону все свои запасы,
разорились и впали в уныние. И решили, наконец,  послать  Ходжу
Насреддина  к самому губернатору с просьбой, чтобы слона убрали
из деревни...
     И вот они пошли к Ходже Насреддину, стали его просить,  он
согласился,  оседлал  своего  ишака,  который, как это известно
всему миру, своим упрямством,  злонравием  и  леностью  подобен
шакалу,  пауку,  гадюке и лягушке, слитым воедино,-- и, оседлав
его, отправился к  губернатору,  причем  не  забыл  уговориться
заранее с жителями о плате за свое дело, и плату назначил столь
большую, что многие были вынуждены продать свои дома и остались
нищими по милости Ходжи Насреддина.
     -- Кгм!  --  донеслось  из  угла.  Это  Ходжа  Насред-дин,
ворочавшийся и подпрыгивавший  на  кошме,  с  трудом  удерживал
клокочущую в груди ярость.
     Рассказчик продолжал:
     -- И он. Ходжа Насреддин, пришел во дворец и долго стоял в
толпе  слуг  и приживалов, ожидая, когда сиятельный губернатор,
блистающий великолепием и мощью, подобно  солнцу,  соблаговолит
обратить  к  нему  свой пресветлый взор, изливающий на одних --
счастье, а на других -- гибель. И когда губернатор,  сверкающий
среди  окружавших  его,  как  серебристая  луна среди звезд или
стройный благоуханный кипарис  среди  низкорослого  кустарника,
соблаговолил  осчастливить  Ходжу  Насреддина  и обратил к нему
свой лик, на котором благородство и  мудрость  сочетались,  как
рубин  и  алмаз  в  одном  перстне, когда, говорю я, губернатор
обратил к нему свой лик, то от страха и удивления  перед  таким
великолепием  колени  Ходжи  Насреддина затряслись, как шакалий
хвост, и кровь стала медленнее ходить в жилах, он весь покрылся
потом и сделался бледен как мел.
     -- Кгм! -- донеслось из угла, но рассказчик не обратил  на
это внимания и продолжал:
     -- "Что  ты  хочешь?"  -- спросил губернатор благородным и
звучным голосом, напоминающим рыкание льва.
     Ходжа Насреддин от страха едва владел языком;
     голос его звучал визгливо, как лай зловонной гиены.
     "О владыка! -- ответил Ходжа  Насреддин.--  О  свет  нашей
области,  и  солнце ее, и луна ее, и податель счастья и радости
всему живущему в нашей  области,  выслушай  своего  презренного
раба,  недостойного  даже  вытирать  своей бородой порог твоего
дворца. Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в
деревне одного из твоих слонов  на  постой  и  прокормление  от
жителей. Так вот, мы немного недовольны".
     Губернатор   грозно   сдвинул   брови   и   стал   подобен
громоносящей туче, а Ходжа Насреддин  склонился  перед  ним  до
земли, как тростник перед бурей.
     "Чем  же вы недовольны? -- спросил губернатор.-- Да говори
скорее!  Или  язык  твой  присох  к  твоей  грязной  и   подлой
гортани?!"
     "А... ва... ва...-- залепетал трусливый Ходжа Насреддин.--
Мы недовольны,    пресветлый    повелитель,   тем,   что   слон
один-одинешенек  и  очень  скучает.  Бедное   животное   совсем
истомилось,  и  все  жители,  глядя  на его тоску, истомились и
извелись. Вот меня  и  послали  к  тебе,  о  благороднейший  из
благородных,  украшающий  собою землю, просить, чтобы соизволил
ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на
постой и прокормление от жителей".
     Губернатор  остался  премного  доволен  такой  просьбой  и
приказал  ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к
Ходже Насреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что  Ходжа
Насреддин  немедленно  выполнил  с  усердием столь великим, что
сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Насреддина почернели...
     Но в этот миг  рассказчик  был  прерван  громовым  голосом
самого Ходжи Насреддина.
     -- Ты  лжешь!  --  вскричал Ходжа Насреддин.-- Ты лжешь, о
бесстыдный, сам похожий  на  помесь  шакала,  паука,  гадюки  и
лягушки!  Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и
все внутренности черны от лизанья сапог властелинов!  Но  Ходжа
Насреддин  никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами!
Ты  клевещешь  на  Ходжу  Насреддина!  Не   слушайте   его,   о
мусульмане,  гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть
презрение будет его уделом. О  мусульмане,  отвратите  от  него
глаза и сердца ваши!
     Он  кинулся  вперед,  чтобы собственноручно расправиться с
клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское  лицо  и
желтые,  беспокойные  глаза.  Это  был тот самый слуга, который
спорил с ним в переулке из-за длины перил на загробном мосту.
     -- Ага! -- вскричал Ходжа Насреддин.--  Я  узнал  тебя,  о
преданный  и  благочестивый  слуга своего господина! И теперь я
знаю, что у тебя есть еще один хозяин, имя которого держишь  ты
втайне!  А  скажи-ка,  сколько  платит тебе эмир за поношение в
чайханах Ходжи  Насреддина?  Сколько  платят  тебе  за  доносы,
сколько платят с головы каждого преданного тобой, и казненного,
и  брошенного  в  подземную  тюрьму,  и  закованного  в цепи, и
проданного в рабство? Я узнал тебя, эмирский шпион и доносчик!
     Шпион, до сих пор стоявший неподвижно, глядя со страхом на
Ходжу Насреддина, вдруг  ударил  в  ладоши  и  закричал  тонким
голосом:
     -- Стража, сюда!
     Ходжа  Насреддин  услышал,  как  бежит  в  темноте стража,
гремят копья, звенят щиты.  Не  теряя  времени,  он  прыгнул  в
сторону, сбив на землю рябого шпиона, преграждавшего путь.
     Но  здесь  он услышал топот стражников, бежавших с другого
конца площади.
     Куда бы ни бросался он -- повсюду натыкался на  стражу.  И
была минута, когда он думал, что уже не вырвется.
     -- Горе  мне! Я попался! -- громким голосом закричал он,--
Прощай, мой верный ишак!
     Но здесь произошло  неожиданное  и  удивительное  событие,
память  о  котором до сих пор жива в Бухаре и никогда не умрет,
ибо велико было смятение и велики разрушения.
     Ишак,   услышав   горестные   возгласы   своего   хозяина,
направился  к нему, но следом потащился из-под помоста огромный
барабан. Ходжа Насреддин, не разобрав в темноте, привязал ишака
к железной скобе барабана, которым чайханщик созывал по большим
праздникам гостей в свою чайхану. Барабан зацепился за камень и
грохнул; ишак оглянулся, а барабан грохнул еще -- и тогда ишак,
вообразив,  что  это  злые   духи,   расправившись   с   Ходжой
Насреддином,  подбираются  теперь  и к его серой шкуре, в ужасе
заревел, поднял хвост и кинулся бежать через площадь.
     -- Проклятье! Мой барабан! -- завопил чайханщик, кидаясь в
погоню.
     Тщетно! Ишак мчался как ветер, как буря, но чем быстрее он
мчался, тем яростнее, ужаснее и  оглушительнее  грохотал  сзади
барабан,  подпрыгивая  на  камнях  и  кочках.  Люди  в чайханах
всполошились,  начали  тревожно  перекликаться,  спрашивать  --
почему так гудит в неположенный час барабан, что случилось?
     А  в  это  время  на  площадь  как  раз вступали последние
пятьдесят верблюдов, груженные посудой и листовой медью. Увидев
несущееся на них в темноте что-то страшное,  ревущее,  круглое,
прыгающее и грохочущее, верблюды обезумели от ужаса и бросились
врассыпную, роняя посуду и гремящую медь.
     Через  минуту  вся  площадь  и  все прилегающие улицы были
охвачены великим ужасом и небывалым  смятением:  грохот,  звон,
гром,  ржание,  рев,  лай,  вой, треск и дребезжание -- все это
сливалось в какой-то адский гул, и никто не мог ничего  понять;
многие сотни верблюдов, лошадей, ишаков, сорвавшихся с привязи,
носились во мраке, гремя по разбросанным всюду медным листам, а
погонщики  вопили и метались, размахивая факелами. От страшного
шума люди просыпались, вскакивали и полуголые бежали,  сами  не
зная  куда, наталкиваясь друг на друга, оглашая темноту криками
отчаяния и скорби, так как  думали,  что  настал  конец  света.
Заорали  и захлопали крыльями петухи. Смятение росло, охватывая
весь огромный город до самых окраин,-- и вот ударили  пушки  на
городской  стене,  ибо  городская  стража  решила, что в Бухару
ворвался неприятель, и ударили пушки во дворце,  ибо  дворцовая
стража решила, что начался бунт; со всех бесчисленных минаретов
понеслись   надрывные,   тревожные   голоса   муэдзинов,--  все
перемешалось, и никто не знал, куда бежать и что  делать!  А  в
самой  кромешной гуще, ловко увертываясь от обезумевших лошадей
и  верблюдов,  бегал  Ходжа  Насреддин,  преследуя  по  грохоту
барабана  своего  ишака,  но  так  и