кости!
     Надо чем-то заняться. Дрого достал снегоступы - широкие деревяшки, обтянутые кусками оленьей шкуры. Он сам мастерил их в эти долгие дни, когда и ходить-то еще толком не мог, - выползал время от времени с помощью отца или кого-нибудь из друзей. Чаще всего Вуула. Сейчас они почти готовы, только ремешки нужно подогнать. Но это потом, когда его нога заживет окончательно и Дрого сможет наконец-то обновить свое изделие... Вздохнув, охотник огладил ладонью основу снегоступов, представляя, как ладно заскользит эта короткая шерсть по насту, как хорошо будет держать его и на самом глубоком и мягком снегу... Скорей бы!
     У входа послышались голоса. Отец вернулся, с ним - Колдун. Заплакала Аймила, и ее мать, мгновенно очнувшись от забытья, принялась что-то напевать, приговаривать, баюкать.
     - Ого! - воскликнул Арго, заметив бурдюки со свежей водой. - Это кто же постарался?
     Дрого уже выходил из жилища, даже по тропе, ведущей из стойбища, прогуливался, но к самому ручью еще не спускался ни разу.
     - Я, - улыбнулся он.
     - Смотри. - Отец с сомнением покачал головой.
     Колдун уже скинул плащ и грел над очагом руки. Вначале подошел к Наге.
     - Все хорошо, - сказал наконец, - жар не от хонки; нанесен простым ветром. Скоро будешь здорова. Спи больше, пей горячий отвар. Сегодня-то пила?
     - Да. Дрого приготовил.
     - Ну и спи себе. Не хонка это, не бойся.
     Настала очередь Дрого. Колдун внимательно осмотрел, огладил уже затянувшуюся рану на бедре, скороговоркой бормоча заклинания, переменил приложенные к ране листья, затем поправил кожаные ремни на щиколотке.
     - Подживает. Все как надо. Может, оно и неплохо, что ты прогулялся до ручья, только теперь до завтра - никуда! Поешь и ложись. Самое лучшее - спи. А то смотри: и снегоступы обновить не придется!
     С Колдуном распрощались церемониально, по всем правилам.

     Дрого и в самом деле задремал. Полуявь, полусон. Тепло телу под медвежьей шкурой; хорошо ноге: не болит, даже не ноет. Отдыхает. Глаза закрыты, но и веки, и щеки чувствуют игру огня в очаге. Здесь покойно. Но издалека, из прошлого наплывает иное: свист ветра, волны, захлестывающие через край... Крики и ледяная вода, тянущая за одежду вниз, вглубь (а может, и не вода это вовсе, а руки водяных?)... И крики, и отчаянная борьба, не только за себя самого... Третья переправа. Роковая.

     К этой Большой воде они подошли, когда поздняя промозглая осень уже готовилась перейти в настоящую зиму. Дул пронизывающий ветер, дождь вперемешку со снегом хлестал в лицо. Лезть в воду не хотелось никому - ни на бревнах, ни на лодках, выдержавших уже две переправы и невесть сколько переходов. О зимовке думать пора. А это значит, лучше двинуться дальше вдоль берега, вниз по течению, хотя и ведет оно не на север - на восток. Именно так легче всего найти подходящее место: защищенный от ветра мыс, впадающий в Большую воду ручей. Так, может, лучше искать удобное место здесь, на этом берегу?
     Вечером охотники долго говорили. У всех тайная надежда была обойтись в этот раз без переправы. Ведь оторвались от нежити, чего же еще? Но Колдун настоял на своем. И вождь его поддержал: "В последний раз. Все равно вода скоро затвердеет. Переправимся - и по другому берегу. Он высокий, значит, и места для стоянок удобнее. Где-нибудь там и встанем на зимовку". Повздыхали, пожалели (про себя), но решили: "Колдуну и вождю виднее".
     Тяжко далась эта переправа. Мокрый снег беспрерывно ложился на серую, враждебную воду, чтобы тут же исчезнуть, хотя оба черных осклизлых берега постепенно покрывались тонким белым налетом. Утро - словно сумерки: и так все застилает небесная морось, а тут еще режущий встречный ветер мешал грести, залеплял глаза. Может, потому и не заметил он эту проклятую корягу.
     Дрого пловец, и ему пришлось не один раз переправляться на легком челноке детей Серой Совы, туда и обратно. И не ему одному: за один раз всю общину на другой берег не переправить даже в самую хорошую погоду. В такой день - тем более. Вождь до конца оставался на правом берегу - следил за переправой. Айя конечно же была рядом с мужем.
     Дрого надеялся, это будет последняя ходка! Плоты оставили на другом берегу; за семьей вождя поплыли на челнах он и Морт. Так было и прежде: в челн Дрого садились Айя и Нага с Аймилой, к Морту - Арго с внуком Ойми. Но в этот раз вождь с сомнением покачал головой:
     - Отдохните, руки хоть разотрите. Устали?
     Что правда, то правда. Грести приходится зажатыми в кулаках лошадиными лопатками. И в хорошую-то погоду кисти устают, а сейчас они от ледяной воды и совсем окоченели. Морт и Дрого без возражений наскребли сколько могли снега (пополам с грязью) и принялись усиленно, докрасна растирать свои руки. Вождь в сомнении смотрел на реку. Другой берег, люди почти терялись в густой пелене.
     - Сегодня так поступим. Нага и дети садятся к Дрого, а ты, Морт, только нашу поклажу переправишь. Мы с Айей здесь останемся. Тебе возвращаться больше не нужно: Дрого второй челн к своему привяжет и за нами один вернется. Заберет мать, а я как-нибудь и сам выгребу.
     А вот и действительно последняя переправа! Эта мысль придавала силы, которых, казалось, уже и нет вовсе. Мать за спиной, он ее не видит, но чувствует: сжата, напряжена! Отцовский челн неподалеку: Арго гребет сильно, уверенно. Он давно мог бы быть на другом берегу, но сдерживает себя, старается не вырываться вперед...
     Дрого не понял даже, как все это произошло. Вдруг онемела левая рука, и лошадиная лопатка выскользнула, ушла вниз, и челн развернуло, понесло вниз по течению! Он старался изо всех сил; ведь берег вот он, кажется, совсем рядом, течение вынесет челн на отмель, а он поможет! И уже бегут и кричат люди...
     Быть может, так оно и было бы, будь это на их Большой воде, где все так знакомо, но тут... Краем глаза сквозь серую пелену дождя Дрого увидел вспененный гребень воды, услышал рокот...
     Перекат!
     Дрого знает, что это такое: и лучшему пловцу не пришло бы в голову связываться с перекатом - на бревне ли, в челне или вплавь! Начав переправу, они не заметили, не услышали из-за дождя, что опасность совсем близка!..
     Дрого греб изо всех сил - лопаткой и голой рукой; ему удалось развернуть челн носом к берегу, такому близкому... Но рокот переката еще ближе, он бьет в самые уши...
     Удар!
     Челн перевернуло, закрутило, его самого бьет по камням, но он выберется, он пловец...
     "Мать не умеет плавать!"
     Дрого не знал до сих пор, как долго длилась эта схватка с водяными, уже почуявшими желанную добычу, уже ликовавшими. Да, конечно, он - пловец, но все его силы уходили на одно: не дать утонуть матери! Водяные их возьмут только вместе! Так бы оно и было, окажись берег хотя бы чуть дальше, а перекат - ниже по течению: их бы просто не успели спасти! В то страшное утро они спаслись лишь потому, что берег был совсем рядом. И отец. Его челн был к берегу ближе, он сразу копьем дно нащупал, понял: стоять может, - и в воду! Первым добежал, первым копье утопающим протянул, а потом и руку... Так и выкарабкались!
     Только не хотели водяные свою добычу упускать! Дрого уже по дну шел, когда его левая нога завязла в чем-то, запуталась, и так стопу вывернуло, что он вновь с головой в воде очутился. Но тут уже не только отец - другие бросились на помощь...
     На тропу встали не сразу. Костер разожгли, просушиться да согреться хотели. Только разве в такую погоду без кровли это сделаешь? Дрого ногу свою осмотрел. Стопа ноет, да вдобавок бедро распорото, кровь хлещет - то ли на камень, то ли на корягу напоролся да в горячке только сейчас и заметил. Что ж, к ране листья приложил, перевязал заячьей шкуркой и снова штаны натянул. А стопа, думал, в походе промнется. Думал, вывих. Оказалось - хуже...

     Сквозь дрему доносится отцовский голос. Вернулся, с матерью о чем-то разговаривает... (С МАТЕРЬЮ?!) Нет, конечно с Нагой. Это сон все путает, все смешивает...

     Они шли вдоль берега, то удаляясь, то вновь приближаясь к нему. Хромота? Она пройдет; еще один-другой переход - и нога разойдется, разработается. Но получилось иначе: чем дальше, тем труднее и труднее идти, и вот уже в левой руке волокуша (тянут вдвоем с Нагой), а правая опирается на копье, как на посох... И то сзади, то рядом все чаще и чаще сухой отрывистый кашель. Айя. Мать.
     Сколько дней длился этот путь - три, четыре? Больше? Не вспомнить; уже тогда, под конец все мешаться стало. Держался как мог. Попытался широким ремнем щиколотку стянуть. Вроде бы помогло, да ненадолго, потом словно хуже сделалось... Он, Дрого, скрывал, что слабеет, что хотя и чаще привалы, а для него словно не чаще, а реже. Оттого и потащился тогда вслед за Донго, посмотреть, что они там нашли, в "уютной балочке"? Да только как скроешь, если все сильнее хромаешь, все больше отстаешь. Не он один. Мать кашляет все чаще, все мучительнее. И отец чем дальше, тем мрачнее, тем озабоченнее...
     Какой это был день? Вскоре после той страшной находки. Дрого двигался, не замечая ничего вокруг, почти бессознательно, весь сосредоточенный лишь на одном: "Шаг. Еще шаг... Не больно, забудь!.. Еще шаг..." Привычно вспыхивает боль в левой ноге, когда на нее ступаешь, привычно кружится голова, привычная тяжесть и шорох волокуши, привычный кашель... вдруг он усилился, стал захлебывающимся, лающим... Движение сбилось, скомкалось... Крики... Женщины сгрудились вокруг упавшей...
     Поняв, КТО упал, Дрого бросился туда, и его многострадальная нога подвернулась вновь, на этот раз с такой болью, что он рухнул, как от смертельного удара, во весь рост, мгновенно потеряв сознание.
     Очнулся на мягкой медвежьей шкуре. Рядом отец и Колдун.
     - Что, привал?
     - Да. Покажи-ка свою ногу старому.
     До сих пор Дрого к Колдуну не обращался, сам возился со своей ногой. Право охотника - самому решать, что делать со своими болячками.
     - Зачем? Я могу идти дальше.
     - Может быть. Но сейчас решать мне. Показывай.
     Колдун, неодобрительно покачивая головой, трогал кожу около раны, почти не касаясь, изучал стопу. От его ладоней исходило приятное покалывающее тепло.
     - Что с матерью? - спросил Дрого.
     - Плохо. Горит.
     - Так пусть...
     - Уже. Лежи и молчи.
     На этом их путь, в сущности, и закончился. Колдун сказал коротко:
     - Пойдешь дальше - жди в гости черную хонку. Она уже на твою ногу облизывается, - а потом долго о чем-то с отцом говорил.
     Потом вождь всем сказал:
     - Встаем на зимовку. Здесь - привал, пока мужчины получше место найдут. А там...
     Дрого до конца не дослушал, снова впал в забытье.
     Так вот и получилось, что и не помнит толком, как очутился на зимнем стойбище, в новом жилище, которое и построили-то без него! Со стопой худо оказалось: перелом. И жилы разорваны. И на бедре вокруг раны краснота пошла: черная хонка подбирается... А на женской лежанке, по другую сторону очага, - Айя. Мать. Водяные свою хонку на нее напустили...
     Колдун рану лечил травами, а к стопе деревяшки приладил и ловко закрепил. Двигаться запретил, да Дрого и не мог: первые дни (интересно, сколько их было?) между Мирами находился - и здесь, и не здесь. Все смутно - только в дреме, на грани сна что-то вспоминается...
     Кажется, Колдун пытался дать им и сильное лечение, через духов, да не вышло. Помнит: и напев обрывался, угасая тут же, на месте, не отворяя вход в иное, и звуки флейты тускнели, и рокот барабана не уводил в глубину - просто стук, и ничего больше... После сквозь забытье, выплывая оттуда и вновь погружаясь, он слышал, как Колдун говорит отцу: "Не могу... Духи оставили... закрыто... не одолеть... травная сила... простой наговор... главное - сами..."
     "Главное - сами!" Что ж, он, Дрого, выплыл, выкарабкался, как тогда из ледяной воды. Но на этот раз - один.

     Дрого раскрыл глаза. Ночь, все спят, а у него и сна нет: выспался за все эти дни. И вновь вместе с печалью приходит мучительный вопрос: почему, ну почему так все случилось?!

     ...Как ненавидел он теперь эту нежить, кем или чем бы она ни была! Во много раз сильнее даже, чем тогда, после той злополучной ночи наведенного сна, после гибели брата! В тот день, когда все уже закончилось, Йома похоронили и общинники поспешно сворачивали лагерь, чтобы уйти засветло как можно дальше, Дрого не выдержал, прямо спросил Колдуна: почему-де они бегут? Неужели на эту тварь нет управы? Ведь днем она вроде как бессильна! Вот бы и выследить ее! Но Колдун только головой покачал. "Дрого, - ответил он, и Дрого запомнил эту речь слово в слово. - Я знаю: ты хочешь отомстить. Не ты один этого хочешь. Я знаю: охотники храбры. Но здесь одной храбрости мало. Да и храбрость нужна... - он задумался, - не такая, как на охоте или в бою. Трудно объяснить... Знаю я и то, что сыновья Мамонта - хорошие следопыты. Но поверь: и самый лучший из вас нежить не выследит. Она... она меняет личину! Где искать ее? В каком обличье? Колдуну ведомо лишь одно: НЕЖИТЬ НАБИРАЕТСЯ СИЛЫ ОТ ЗЛА И ТЬМЫ, ОТ ЧУЖОЙ КРОВИ И БОЛИ. Вот и пойди поищи! Нет. Попытаемся уйти, оторваться от Врага, а там - будет видно!"
     Да, похоже, они и в самом деле от Врага оторвались. Но цена, которую пришлось за это заплатить, слишком велика. Во всяком случае для него, для Дрого. Сейчас он почти жалел о том, что это удалось... Да что там "почти" - ЖАЛЕЛ!! Неужели он никогда не встретит теперь эту тварь лицом к лицу, не всадит ей в брюхо тяжелое бивневое копье, да так, чтобы...

     Ну вот! Едва зуб не хрустнул! Прекрати все это и постарайся заснуть! Дрого давно понял: стоит ему только отдаться во власть мыслям об этой... нежити - и подступает откуда-то снизу тяжелый липкий ком, к сердцу, к горлу... выше. И мелкая дрожь пробирает тело, и плывет голова, и хочется убивать... Или хотя бы завыть и бить, бить кулаками по земле, по стволу сосны, по чему угодно... НЕЛЬЗЯ! Это не сила, это - слабость и радость Врагу.

     Дрого ошибался. Не один он - все ошибались. Никто из детей Мамонта, даже Колдун, не знал о том, что произошло в те дни, когда люди готовили свое зимовье.

     Волчья семья облюбовала себе заброшенную барсучью нору, вырытую у корней старой, вывороченной ураганом ели, неподалеку от небольшого лесного озерка, мелкого, заросшего камышом. Волк и волчица долго обустраивали свое жилье, расширяли вход, нарыв близ него кучу желтого песка. Волк, сильный, широкогрудый, легко работал мускулистыми задними лапами, потом его сменяла подруга. На дно притащили куски мягкого мха. Можно ждать приплод!
     Волчица родила шестерых. Она долго облизывала слепых дрожащих детенышей. Вся забота о пропитании большого семейства легла на отца. Он выходил на охоту не только ночью, но и днем: выслеживал длинноухих, подстерегал жеребят и оленей, не брезговал и мелкой добычей - семью надо кормить!
     Волчата подрастали. Этот помет был необычным: пятеро самцов - все как один в отца! Такие же сильные будут... А шестая - самочка, отличавшаяся странным, бурым окрасом. "В кого бы она такая? - думала мать. - Мы оба серые, и родители мои были серыми; помню..." Но она любила свою странную дочурку не меньше сыновей. Отец тоже.

     Ничто не предвещало беды в ту страшную ночь. Волчата, уже подросшие, пригрелись под маминым теплым боком и сладко спали. Спала и она, но чутким, тревожным сном.
     Ее пробудил ни на что не похожий запах, просачивающийся снаружи. Не зверь, не птица, не двуногий... это было не похоже ни на что, но таило в себе угрозу. Смертельную угрозу! Столь же странными были шаги, приближающиеся к их жилищу. Коротко взвыв, волк-отец ринулся наружу, чтобы встретить неведомого врага.
     Волчица услышала, как боевой клич сменился тоскливым воем, исполненным неимоверного ужаса! Она не могла поверить, что это голос ее бесстрашного мужа... Но нет, ее Серый не изменил себе! Какой бы ни была опасность, он не отступил! Вой сменился злобным рычанием, послышался шум схватки... короткой схватки!
     Она поняла, что Серый погиб, защищая семью. Но кто бы он ни был, их нежданный враг, он узнает, как иметь дело с разъяренной матерью-волчицей в ее собственной норе... даже если ее сердце леденеет от страха, ползущего в нору вместе с запахом! Кажется, она завыла, в тоске и отчаянии, и тонким жалобным подвыванием ответили матери ее крохотные сыновья.
     То, что появилось у входа... Это было похоже на двуногого, но она знала: это НЕ двуногий! Это - сама смерть! Но она не отдаст своих малышей даже... даже этой твари! Мать-волчица, собрав все свои силы, рванулась к горлу Врага.
     Ей переломили хребет прежде, чем лязгнули зубы. Полумертвая, бессильная шевельнуть и когтем, она смотрела, как Он хватает одного за другим ее серых малышей и не спеша, с наслаждением откусывает голову, чтобы швырнуть обезглавленный трупик на ее неподвижное тело! Затем настал черед и самой волчицы...

     Изголодавшись за время долгого пути, Он наслаждался теперь не столько живой кровью, сколько гаввагом. Жаль, что это не люди - волки. Все равно нора надолго пропиталась болью, ужасом и бессильной яростью; это самое подходящее для Него дневное лежбище... А до людей дело дойдет!

     Дрожа всем тельцем, бурая волчья самочка проползла мимо остекленевших глаз отца, в которых отражалась луна. Хотелось скулить, но она понимала: этого делать нельзя, во всяком случае - здесь, где только что был их дом... Можно только тихо плакать, уползая в глухую осеннюю ночь.

Глава 20

ИЗМЕННИК

     Дрого был прав: в своих бедах Каймо винил кого угодно, только не себя. Свою жену ("Из-за нее тогда и задержался в постели! Навязалась тоже!"), своих друзей ("Почему не вступились?"), вождя, Колдуна ("Не могли, что ли, защитить? Другим-то потакают. Тому же Дрого"). Первые дни после нападения сыновей Серой Совы он шел мрачный, молчаливый, обиженный. Делал все, что нужно, но во всем чувствовалось: "Нате вам!" Потом, когда отстала нежить, когда понял: сородичи над ним не смеются даже, просто не замечают, не обращают внимания, - стал заговаривать первым. То с одним, то с другим. Настороженно вслушивался в ответы, всматривался в лица, первым смеялся чужим шуткам, порой сам шутил... Вроде бы все в порядке! Не насмешничают, даже отвечают... И только своих прежних друзей он упорно продолжал сторониться. Кроме разве что долговязого Ауна.
     В глубине души Каймо понимал: между ним и остальными охотниками далеко не "все в порядке". Отвечать-то отвечают, но как! А Гор, старый хрыч, так и вовсе отворачивается! А что он такого сделал? Струсил, что ли? Нет, просто... растерялся, да-да, растерялся со сна да под градом насмешек! Вот если бы снова!.. Сколько раз в своих мечтах Каймо бросал вызов этим... ублюдочным Совам! Сколько раз поочередно вспарывал им всем животы - одному за другим и первому... Ох, как люто ненавидел он Айона! Ишь ты, не того выбрала! Небось как Начальный дар брать, так и Каймо был хорош, а как девку свою отдавать, так нет, есть и получше! Вот его-то, отца Туйи, он убивал в своих мечтах особенно часто и особенно кроваво. Копьем его в брюхо, а потом, схватив за волосы, запрокинуть назад эту ненавистную башку и медленно, слушая его мольбы и стоны, ме-е-е-дленно, кинжалом... Сводило скулы и живот, замирало сердце, а губы сами, против воли что-то бормотали. Туйя однажды спросила удивленно: "Что за заклинания ты бормочешь?" В глаз ей, дуре!

     Но не одного лишь Айона ненавидел он. Дрого понял главную беду своего бывшего приятеля и даже жалел его: не видеть своей вины - это же глупо, себе хуже! Вуул посмеивался: "Воротит нос? Ну и прекрасно: ты не девица, и я не твой жених!" Но ни тот ни другой даже не подозревали: здесь уже не глупая мальчишеская обида ни на что, над которой и сам обиженный потом только посмеется. Ненависть - иссушающая, непреходящая. И прежде всего - к Дрого.
     Да, просто обида - это было прежде. Она уже прошла в то утро, когда Дрого воскликнул: "Эй, Каймо, иди встречай свою невесту!" В тот день казалось: теперь снова все как было: они опять вместе, старые друзья-приятели. И Туйя! Но потом...
     Каймо чувствовал, что н