что это бесконечно преображает жизнь и что при этом  обычные
будничные дела представляются серой скукой, оглупляющей своей пустотой.  В
лучшем случае этим людям доступно только смутное  ощущение,  что  они  как
будто что-то упустили в жизни, хотя даже не знают, как это называется;  но
и услышав название, они не поймут. А вы говорите мне об этих людях и об их
будущем! Да разве они его заслуживают?
   - Но если нет будущего для них, то его нет и для меня, - сказал Ник.  -
Правда, я знаю только то, что чувствую сам, но мои чувства не могут так уж
отличаться - разве что интенсивностью -  от  того,  что  чувствуют  другие
люди. Мы неразрывно связаны не только с нашим биологическим видом, но и  с
нашим временем. Мы так же не можем выйти из состава человечества,  как  не
можем покинуть наше столетие. И поэтому все ваши  возражения  кажутся  мне
бессмысленными и не объясняют, о чем вы  думаете,  когда  сидите  за  этим
вашим столом в Женеве, или Вене, или где-нибудь еще и спорите по  вопросам
приоритета и процедуры. Считается, что вы лепите будущее  мира,  но  лично
для вас это будущее не имеет смысла. Люди, которым придется  жить  в  этом
будущем, вызывают у вас отвращение. Так где же  эта  доблестная  волнующая
новая жизнь,  которую  вы  обрели?  Чем,  собственно,  вы  отличаетесь  от
землекопа, продавца и счетовода, которые так вам противны? В конце  концов
все сводится к тому, что вы отрабатываете свое жалованье - и только. Вы не
можете предложить мне ничего лучше того, что я имею. По крайней мере здесь
у меня есть реальный шанс вернуть себе то, что мне необходимо.
   -  Это  не  возвращается.  Ник,  -  медленно  сказал   Хэншел.   -   Не
возвращается, и все. Однако, если вы так относитесь к тому, что я делаю, -
а как бы то ни было, в мире сейчас нет ничего важнее, - тем больше  у  вас
оснований отдать свою кипучую энергию в распоряжение нашей делегации.
   Ник посмотрел ему в глаза.
   - Послушайте, Леонард,  чего  вы,  собственно,  хотите?  Взять  меня  в
помощники или обратить в свою веру? Неужели для вас будет победой, если  я
брошу научную работу? Вы меня  так  уговариваете,  что  мне  кажется,  вам
просто не терпится услышать, как я скажу: "Я тоже сдаюсь".
   Хэншел мучительно покраснел, но улыбнулся.
   - Это уже зло сказано, - заметил он ровным голосом.
   - Что бы я ни говорил, к каким бы доводам ни прибегал, - сказал Ник,  -
вы неизменно соглашаетесь и добавляете, что это еще одна причина, чтобы  я
поехал с вами, - даже если все эти причины противоречат одна другой.
   - Совершенно справедливо, - признал Хэншел.
   - И получается полная  бессмыслица  -  разве  что  слова,  которыми  вы
пользуетесь, для вас ничего не значат...
   - Ничего, - согласился Хэншел, - абсолютно ничего.
   - ...и вы хотите только заставить меня отказаться от научной работы.
   Глаза  Хэншела  блеснули,  и  он  покраснел  еще  больше,  но  все-таки
улыбнулся и обезоруживающе развел руками.
   - Я назову вам еще одну причину: хотя бы  используйте  меня  для  того,
чтобы на несколько месяцев уехать отсюда, ведь  здесь  вам  приходится  не
слишком сладко, я у вас возникают всяческие осложнения. Я, знаете  ли,  не
слепой, я вижу, что происходит.
   Ник покачал головой.
   - Я скажу вам правду, Леонард, - признался он наконец. - Я боюсь ехать.
   Хэншел сочувственно вздохнул.
   - Потому что это может вам понравиться? - спросил он вкрадчиво. К  нему
вернулась его невозмутимость, на губах снова появилась добродушная улыбка.
- Потому что  окажется,  что  именно  это  вам  и  нужно?  Вот  теперь  мы
добираемся до правды! Я знал это с самого начала! Но  бояться  не  надо  -
если это то, что вам нужно, зачем сопротивляться? Поразмыслите еще, Ник, и
помните: только дураки живут, не имея запасного выхода.



3

   Весна становилась все прекраснее, но он был так занят, что  замечал  ее
урывками,  словно  мчался  по  длинным  темным  туннелям,   лишь   изредка
оказываясь на свету.  Он  оглушал  себя  деятельностью:  трижды  в  неделю
семинар в университете по  физике  высоких  энергий,  в  понедельник  днем
коллоквиум  для  младших  сотрудников,  в  пятницу   утром   совещания   с
руководителями групп для анализа результатов за неделю - и все это  помимо
его основной работы, которой он упрямо продолжал заниматься, хотя и не мог
на ней внутренне сосредоточиться. На самом же деле он ждал - словно раз  и
навсегда затаив дыхание.
   И все это время любовь стучалась в двери  его  жизни,  моля,  чтобы  ее
впустили. Но он не мог искренне сказать, что отвечает  на  эту  любовь,  и
потому не произносил слова "люблю", хотя Мэрион его мучительно ждала.  Она
мужественно пыталась обходиться теми заменителями, которые он предлагал ей
- нежностью и привязанностью, - но не могла скрыть, до чего ей тяжело.
   - Этого мало, - сказала она как-то ночью у него дома.  -  Я  больше  не
хочу себя обманывать. Ты ко мне равнодушен, вот и все.
   - Без тебя я сошел бы с ума, - сказал он, беря ее за руку. -  Ты  нужна
мне.
   - Я нужна тебе, но ты меня не любишь, а я тебя люблю. - Ее голос звучал
сердито, но на самом деле это была всего лишь боль и беспомощность. -  Так
оно и идет. Я только и думаю о том, как нам встретиться. Я готова  на  что
угодно, лишь бы выкроить час или даже полчаса, а для  тебя,  если  я  могу
прийти - прекрасно, а если нет - тоже ничего. Я тебя не упрекаю, - сказала
она с отчаянием. - Ты можешь чувствовать только то, что чувствуешь,  но  я
устала, устала, устала биться головой об стену и притворяться, что в  этом
счастье. Мне этого просто мало.
   В полумраке ее лицо белело, как будто озаренное лунным светом,  который
смягчил, почти стер все его черты, и  только  в  глазах  таилась  глубокая
жалость. Он обнял ее, стараясь утешить, но она оттолкнула  его  -  теперь,
когда ее страдание вырвалось наружу, ей все казалось невыносимым.
   - Не надо меня гладить, точно я ребенок! - крикнула она.  -  Мне  нужно
гораздо больше, чем такая ласка.
   - Мэрион... - начал он, но она снова его перебила.
   - Каким тоном ты говоришь, - сказала она, прижимая руки к щекам. -  Так
спокойно, так невозмутимо!
   - Ты просто не понимаешь, - сказал он мягко, - это совсем другое. Ты не
знаешь, что это такое.
   - Нет, знаю. Я знаю, что ты где-то далеко-далеко. Мне ли не знать,  как
ты поглощен своей работой?!
   - Поглощен? - спросил он и улыбнулся. - Поглощен? Работой?.. Я  мучаюсь
именно потому, что работа меня не поглощает. Да, я работаю.  Но  я  просто
занимаюсь ею - и только, а этого недостаточно.
   Она поглядела на него, не понимая, но он нежно взял ее за руки.
   - Ну как я могу объяснить тебе, - тихо  продолжал  он,  искренне  желая
облечь все это в понятные для  нее  слова,  потому  что  был  ей  стольким
обязан. Пусть  она  будет  единственным  человеком,  с  которым  он  может
говорить откровенно. - Ну, как будто ты  идешь,  и  вдруг  в  тебе  что-то
сломалось. Никакой боли, только ужас сжимает сердце, и ты чувствуешь,  что
в тебе умерло самое главное. Но ты идешь дальше  и  мало-помалу  убеждаешь
себя, что все пустяки. А на следующий день обнаруживаешь,  что  не  можешь
сделать каких-то самых простых, обыкновенных вещей, потом оказывается, что
тебе не по силам еще  что-то.  И  вот  через  некоторое  время  приходится
признать, что твоя первая реакция была правильна: сломалась основа. Это  и
случилось со мной. Я могу работать, но ужас  в  сердце  говорит  мне,  что
пройдет немного времени - и  я  сумею  сохранять  только  внешнее  подобие
жизни, а потом не буду способен даже на это.
   Она глядела на него широко открытыми глазами,  ожидая,  что  он  скажет
дальше.
   - Это пройдет, - шепнула она,  когда  поняла,  что  он  кончил.  То  же
когда-то сказала Руфь, и ему стало ясно, что и Мэрион не понимает,  о  чем
он говорит. - Через несколько дней или через несколько недель...
   - Нет, - он решительно покачал головой, - так не  будет.  Я  знаю.  Сам
собой этот процесс не остановится. Он будет продолжаться до тех пор,  пока
я либо не отыщу средство, чтобы его остановить, либо не увижу, что  ничего
сделать нельзя.
   - Я люблю тебя, - сказала она.
   Он вскочил и отошел в другой конец комнаты.
   - Я буду любить тебя всю свою жизнь, -  сказала  она  ему  вслед.  -  Я
поняла это с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, я пробыла с
тобой не больше пятнадцати минут и  в  присутствии  еще  пяти  человек,  и
все-таки я тут же отказалась от своего места и перешла работать в институт
только для того, чтобы быть около тебя. Но даже сейчас между нами  все  та
же стена, и ты не пускаешь меня к себе.
   - Но ведь я только что пытался объяснить тебе, - сказал он тоскливо,  -
почему я не способен на такое прямое и непосредственное чувство, какого ты
от меня ждешь. О черт, к чему все  это?  Мы  так  усердно  описываем  наши
собственные переживания,  что  даже  не  слышим  друг  друга.  Ради  бога,
прекратим эти разговоры. Мы получаем друг  от  друга  что-то  важное,  так
будем довольны и этим.
   - Не могу, - сказала она. - Слишком больно. И мне надо решать, как быть
с моей жизнью. Если бы нам хоть было легко вместе. Но и этого  нет.  Я  не
приношу тебе счастья. Ты редко смеешься. Ты почти не улыбаешься. Печальнее
тебя я никого не встречала.
   - Правда?  -  засмеялся  он,  внезапно  почувствовав,  как  верен  этот
портрет. - Неужели я так плох?
   - Да, - сказала она. - Ты ужасен!


   Не прошло и месяца, как они снова оказались в тупике.  Они  поехали  за
сорок миль в ресторан, где некому было  их  узнать:  им  хотелось  создать
иллюзию, что они имеют законное право быть вместе. Они танцевали, и она  с
удовольствием слушала музыку, но вдруг ее лицо побелело. Она стала  похожа
на испуганную одиннадцатилетнюю девочку.
   - Не делай поворота, - прошептала она, почти не шевеля губами,  -  веди
меня в конец зала, так, чтобы мы могли сесть.
   - Что случилось? - спросил он, прекрасно понимая, что их узнали.
   - Сослуживец моего, мужа, - сказала она, притворяясь, что читает  меню,
но на лице ее были стыд и презрение к себе. - Ник, - вдруг добавила она, -
как насчет этого приглашения в Женеву?
   - Ты же знаешь, что я отказался.
   - Еще не поздно переменить решение.
   - Я не знаю, взяли ли они кого-нибудь другого. Кажется,  нет,  если  ты
это имеешь в виду.
   - Ник, место еще не занято. Так согласись же, милый! Пожалуйста! -  Она
по-прежнему не отводила глаз от меню, но в голосе ее  слышалась  страстная
мольба. - Если ты поедешь в Женеву, я поеду с тобой. Я разведусь с  мужем.
Но тебе не  надо  будет  жениться  на  мне,  -  добавила  она.  -  Только,
пожалуйста, поедем  куда-нибудь,  где  мы  сможем  быть  вместе  без  этой
отвратительной комедии. Я  ненавижу  притворство,  я  ненавижу  ложь.  Мне
тяжело жить с человеком, которого я больше не люблю, чье сердце  я  должна
разбить, хотя не хочу причинять ему боль. Я хочу быть с  тобой,  Ник,  все
время, всегда. Пожалуйста, дай мне эту возможность.
   Он долго ничего не отвечал, рассматривая свои руки.
   - Уйдем отсюда, Мэрион. Здесь не место для таких разговоров.
   Его тон был ответом на ее просьбу, и она побледнела, словно ее ударили.
   - Это значит "нет", - сказала она, не шевельнувшись.
   - Ты не знаешь, что означает для меня эта поездка в  Женеву,  -  сказал
он.
   - Она означает два года за границей вместе.  Мы  могли  бы  съездить  в
Париж, в Рим, в Лондон так же просто, как ездим в Чикаго и  Сент-Луис.  За
два года все разговоры здесь утихнут и, когда мы вернемся, все  уже  будет
забыто.
   - Вернемся? Для чего? - спросил  он.  -  Нельзя  на  два  года  бросить
научную работу, а потом вернуться к ней. Стоит выбиться из колеи -  и  все
кончено. В наши дни развитие науки вдет слишком быстро - во всяком случае,
для меня. Я только-только не отстаю. Я устал и еле держусь на воде,  а  ты
просишь меня оттолкнуть бревно, которое не дает мне утонуть. Единственное,
что ты пропустила, описывая нашу будущую жизнь, - это моя работа.
   - Неужели ты не можешь думать ни о чем другом?
   - Моя работа - это я, - сказал он медленно.  -  Я  не  мучился  бы  так
только из-за каких-то частных неудач. Я сказал бы:  "Ну  и  черт  с  ними,
уедем отсюда и немножко отдохнем". Это у меня не каприз, просто я не  могу
иначе.
   Но говоря так, он все время убеждал  себя,  что  только  из-за  глупого
упрямства не хочет принять легкий выход и уехать  за  границу  с  красивой
женщиной, которая его любит. Какая разница, что сам он ее не любит? В мире
нет женщины, которую он бы любил, и он вообще не позволит себе полюбить до
тех пор, пока будет помнить, в какую муку обошлась ему любовь к  Руфи.  Но
годы и опыт подсказывали ему, что это самообман. Если он будет  заниматься
работой, которую не любит, он начнет презирать себя; если он будет жить  с
женщиной, которую не любит, он перестанет чувствовать  себя  свободным,  а
Мэрион будет оскорблена и в конце  концов  возненавидит  его,  так  как  в
глубине души никогда ему этого не простит.
   - Откуда ты знаешь, что они до сих пор никого не пригласили? -  спросил
он.
   - Я так поняла из слов Хэншела.
   - Хэншела? - Ник бросил  на  нее  внимательный  взгляд,  но  голос  его
остался спокойным.
   - Да, он  позвонил  мне  вчера.  Он  сказал,  что  подбирает  штат  для
следующей поездки и ему нужны технические сотрудники. И он спросил,  поеду
ли я с тобой, если ты все-таки решишь ехать, - она попыталась  улыбнуться.
- Когда я сказала ему, что никогда не бывала  за  границей,  он  пришел  в
такой восторг, словно сделал мне приятный подарок.  Он  был  очарователен.
Мне начинает казаться, что мое первое впечатление было ошибочным.
   - Оно не было ошибочным, - сказал Ник. - Он пытался использовать тебя в
своих интересах.
   - Пожалуй, нам пора идти, - произнесла она тихо, не глядя  на  него.  -
Все уже сказано.
   Они ехали назад в молчании, пронизанном тоской и болью,  и  каждый  так
остро воспринимал состояние  другого,  словно  нервы  их  обнажились:  все
недосказанное стало понятным, и они с горестным недоумением  читали  мысли
друг друга.
   Их прощальный поцелуй был легким прикосновением холодных губ,  но  губы
эти были так хорошо знакомы, что стоило пожелать - и они сразу же стали бы
нежными и теплыми; однако и Ник  и  Мэрион  словно  оцепенели  под  тяжким
грузом сознания, что если конец не  наступил  теперь,  то  он  наступит  в
следующий раз или в крайнем случае - через раз.
   Утром она пришла в институт и собрала свои вещи,  пока  он  был  еще  в
городе на университетском семинаре. Когда он приехал, ее уже не  было.  На
его столе лежал конверт с запиской:

   "Ник, милый!
   Другого выхода нет, и ты сам это  знаешь.  Я  хотела  бы  сказать  тебе
бесконечное множество вещей, но их ты тоже знаешь. И не знаешь  ты,  может
быть, только одного - того, что я чувствую сейчас, но  я  хочу,  чтобы  ты
знал об этом и поверил этому. И это просто вот что -  спасибо  тебе.  Ник,
любимый!
   Я люблю тебя. Мэрион"

   Он опять и опять тупо перечитывал это письмо, прятал его в  свой  стол,
но на следующий день вынимал снова, а на следующий снова  -  и  так  много
дней. Это бывает в  жизни  каждого  человека,  пытался  он  убедить  себя,
обычная плата за право жить; но он потерял уже слишком много  такого,  что
начинал ценить, лишь когда становилось поздно, и все доводы логики  тонули
в ощущении, что стены, полы и потолок его жизни зияют широкими  щелями,  и
непонятно, как они вообще еще держатся.  Легкое  дуновение,  самый  слабый
звук - и все рухнет.
   Он продолжал напряженно работать, и снова его энергичная  деятельность,
его серьезное лицо с крепко сжатыми губами скрывали паническое бегство  от
самого себя, и снова он был слеп и к прошлому и к  будущему  -  ко  всему,
кроме настоящей минуты. В начале мая телеграмма из Москвы сразу  заставила
его очнуться.

   "Академия наук СССР посылает вам официальное  приглашение  сентябрьскую
московскую конференцию физике космических лучей непременно примите участие
   Гончаров".

   Потом  пришло  письмо,  гораздо  более  ясное  и  подробное.  Оно  было
напечатано на плотной белой бумаге,  с  типографским  штампом  славянскими
буквами, который он перевел так:
   "Академия наук  Союза  Советских  Социалистических  Республик.  Москва,
Большая Калужская, 14".
   Письмо было адресовано  по-русски  доктору  Никласу  Реннету,  Институт
ядерной физики, Кливленд, Огайо, и он сам перевел начало:  "Академия  наук
СССР с 18 по 25 сентября проводит в Москве конференцию  по  физике  частиц
высокой энергии. Конференция будет в основном  посвящена..."  Но  тут  его
охватило нетерпение, и он взял приложенный английский перевод:

   "...посвящена  экспериментам  по  взаимодействию  элементарных   частиц
высокой энергии, которые с  помощью  ускорителей  проводятся  в  Советском
Союзе. Кроме того, предполагается обсудить теоретическую сторону  вопроса,
а также различные проблемы, связанные с космическими лучами.
   Академия наук СССР приглашает  Вас  принять  участие  в  конференции  и
оплатит все Ваши расходы по двухнедельному пребыванию в  Советском  Союзе.
После конференции гости смогут посетить различные научно-исследовательские
институты.
   Если Вы намереваетесь принять участие  в  конференции,  не  откажите  в
любезности как можно скорее сообщить об этом Академии  наук  СССР,  указав
название докладов,  с  которыми  Вы  хотели  бы  выступить,  и  перечислив
иностранные языки, которыми Вы могли бы пользоваться как рабочими.
   С искренним уважением
   А.Н.Несмеянов, академик, президент Академии наук".

   Он прошел с письмом по  нагретым  солнцем  газонам  в  административный
корпус.
   Летний зной жег его золотистую голову, а когда он  морщился  от  яркого
солнца, на его лице проступали все борозды, оставленные страданием.
   Коллингвуд прочел письмо, а затем внимательно посмотрел на Ника.
   - Ну? - спросил он.
   - Я еду?
   - Едете ли? А разве вы не хотите поехать?
   - Два месяца назад я был бы в восторге, а сейчас,  право,  не  знаю.  Я
хотел бы повидаться с Гончаровым, и все же...
   - Что с вами происходит, Ник? Последние месяцы у вас такой вид,  словно
вас оглушили. Я очень беспокоюсь о вас, да и все остальные тоже.
   - Ну, пусть все остальные беспокоятся о ком-нибудь еще, - сказал Ник, -
а я чувствую себя прекрасно.
   - Как бы не так! Все беспокоятся о вас, потому что все  вас  любят.  Вы
знаете, сколько людей хотят работать у нас только потому, что  это  значит
работать с вами? Вы поедете в Москву. А до того как поехать в  Москву,  вы
съездите в Нью-Йорк, в Лондон и, если хватит времени, в Париж - или можете
побывать в Париже на обратном пути. Вы уже три года не брали отпуска.
   - Он мне не был нужен. Здесь я чувствую себя менее одиноким.
   - Так, значит, вам пора познать радости одиночества. Ну, пусть Руфь вас
оставила. Я не знаю, почему она так поступила, и это меня не касается. Она
прекрасная женщина и всегда мне нравилась. Но  на  земле  живут  миллиарды
людей, причем половина из них женщины. Если  любви  достойна  только  одна
десятая процента, все равно человеку этого хватит на двадцать пять жизней.
   - Дело не в женщинах. А в чем - и не знаю; пожалуй,  во  мне  самом.  Я
попал куда-то, где не такой  воздух,  где  небо  не  того  цвета...  -  Он
внезапно оборвал фразу. - Хорошо, так что же я должен делать?
   - Телеграфируйте Несмеянову, что вы согласны, затем подайте заявление о
паспорте и визе, а я улажу все со службой безопасности.
   Ник бросил на него унылый взгляд.
   - Неужели мне и сейчас нужно пройти через это?
   - Боюсь, что да. Пусть вы давно уже не занимаетесь  такой  работой,  но
слишком много лет вы были засекречены, чтобы разгуливать по свету как  вам
заблагорассудится. С их точки зрения вы все  еще  под  запретом.  Поймите,
Ник, вы же не гражданин Джо, который может  получить  заграничный  паспорт
хоть завтра. Вы физик, - при