не разубедишь. Да ну  к  черту
все это. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
   - Где Валя?
   - Там, на горе. - Гончаров нахмурился. - Она успела подняться  как  раз
перед вторым бураном, но без прибора. Он еще не был готов.
   - А сейчас его можно отправлять?
   - Если погода прояснится, можно отправить утром. Слушай, Митя, если  не
понадобится...  -  он  не  мог  заставить  себя   произнести   это   слово
"ампутация", - и если врач положит ногу в гипс, тогда,  если  приспособить
заднее сиденье "джипа", я бы мог подняться вместе с...
   - Приспособим мы заднее сиденье или нет, но по крайней  мере  до  конца
года от тебя не будет никакого толку, - с  беспощадной  прямотой  возразил
Гончаров. Он смотрел на неподвижно лежащего человека с жалостью,  радуясь,
что он остался в живых, и в то же время злясь на него за безрассудство.  -
В следующий раз, когда  тебе  вздумается  корчить  из  себя  героя,  Шура,
клянусь, я тебя просто высеку!  Подумаешь,  мастер  спорта!  -  язвительно
усмехнулся он и встал. - Я еще зайду к тебе перед отъездом.
   Ник вышел задумчивый, пораженный близостью между этими двумя людьми. Он
впервые понял, до какой степени привык к  тому,  что  он  всегда  один.  С
самого детства у него не было ни одного близкого друга...


   В здании, перед которым ждали машины,  помещалась  база,  обслуживающая
горную станцию. И хотя на доске у входа, кроме Всесоюзной  Академии  наук,
значилась и Академия Грузинской республики, внутри здание было  обставлено
чисто по-русски, вплоть до кадок с высокими пальмами, которые  красовались
в приемной на фоне голубых плюшевых драпировок с помпончиками. И здесь Ник
снова поразился объему затрат на научные  цели.  Для  нужд  одной  станции
здесь было семь лабораторий, хорошо оборудованная механическая  мастерская
с  тремя  постоянными   механиками,   стеклодув,   библиотека   со   всеми
необходимыми монографиями и  важнейшими  периодическими  изданиями,  среди
которых, к удивлению Ника, оказались и медицинские. Ему объяснили,  что  в
штате горной станции есть представители Академии медицинских наук, которые
изучают действие высокогорной атмосферы на человеческий организм.
   - А также на психику, - добавил Гончаров, - так как в горах наблюдаются
странные психические явления. - Слова его звучали как  предостережение.  -
Люди, не привыкшие к  большой  высоте,  совершают  опрометчивые  поступки,
поэтому каждый из нас должен заботиться о других. И поэтому я, собственно,
и не злюсь на Когана, а только жалею его. То, что он сделал, казалось  ему
вполне разумным, но он должен был знать, что не  может  доверять  себе.  У
него большой опыт, и ему следовало бы помнить, что в горах осторожность не
может быть чрезмерной и что нельзя поддаваться своим порывам.
   Сначала Гончаров заявил, что откладывает подъем  для  того,  чтобы  Ник
успел привыкнуть к местным  условиям,  прежде  чем  поднимется  еще  выше.
Однако позже он стал уверять, что вынужден задержаться из-за погоды,  хотя
за эти три дня буран в горах несколько раз стихал  и  Нику  казалось,  что
машины наверняка успели бы проскочить наверх. Без сомнения,  Гончарову  не
хотелось оставлять Когана, пока не решится вопрос об ампутации, но он  мог
бы легко найти выход из этого положения - стоило только послать  машины  с
приборами вперед, а самому подняться потом, когда он сочтет возможным. Ник
предложил ему это, вызвавшись сопровождать грузовики.
   - Давайте я поеду вперед, чтобы поскорее приступить к работе.
   - Об этом не может быть и речи, - резко возразил Гончаров. - Погода там
не такая ясная, как кажется отсюда.
   Разобраться тут было трудно, но, вероятнее всего, истина заключалась  в
том, что Гончаров твердо  решил  не  отпускать  его  без  себя  туда,  где
находилась Валя. Он нервничал и злился, потому что ему было стыдно: как он
мог позволить вмешаться в дело личным соображениям. Ник не мог  ничего  ни
сказать, ни предпринять. Гордость не позволила бы  Гончарову  даже  самому
себе признаться, что такой конфликт существует.
   Тем не менее Ник старался держаться подальше от радиоаппаратной,  когда
Гончаров разговаривал с Валей: он дал обещание и не намерен  был  нарушать
его.
   Но сегодняшней погодой нельзя было  не  воспользоваться.  Окончательное
решение относительно Когана врачи отложили на двенадцать  часов.  Если  не
наметится  признаков  улучшения,  операция  будет  сделана   сегодня   же.
Задерживать колонну до тех пор было невозможно - это значило бы не поспеть
на  станцию  засветло.  Гончаров  был  в  отчаянно  скверном   настроении.
Привязанность к Когану тянула его остаться, мысль о Нике и Вале  вынуждала
ехать. Не будь тут Ника, не было бы и дилеммы, а  дилемма  эта  заставляла
его терять самообладание.
   В четверть десятого он решительно уселся на переднее сиденье  головного
"джипа", не сказав ни слова Нику и сидевшему  за  рулем  Геловани,  рывком
захлопнул за собой дверцу, и машина тронулась. Второй "джип"  и  грузовики
двинулись за ним следом. В таком чинном порядке они  проехали  через  весь
пыльный городок, мимо новых домов из розового камня с изящными арками, так
не похожих на прямоугольные тяжеловесные московские здания,  мимо  древних
выбеленных хижин, простоявших, быть может,  уже  тысячу  лет.  На  широких
пустых улицах попадались иногда и другие машины, легковые и грузовики,  но
также и козы, овцы, коровы и запряженные лошадьми арбы. У Гончарова, когда
он повернул голову  и  глянул  на  больницу,  мимо  которой  проезжала  их
колонна, был вид загнанного на арене быка, но он  не  проронил  ни  слова.
Вывески и надписи, мелькавшие вдоль дороги, были на языке, Нику  вовсе  не
известном, и такого письма, какого ему  не  доводилось  видеть.  Он  вдруг
понял, что сейчас он ближе к Багдаду, чем к Москве.
   Выехав из города, машины быстро покатили по широкому  укатанному  шоссе
прямо к горам,  отстоящим  дальше,  чем  это  сперва  показалось.  Угрюмое
молчание Гончарова на всех ложилось давящей тяжестью. Он  немного  оттаял,
лишь когда дорога постепенно  пошла  в  гору.  Почва  становилась  суше  и
каменистей. Деревья здесь не росли. На тощей траве  паслись  вместе  козы,
лошади и коровы. Появились выходы гранита -  скалы  громоздились  одна  на
другую. Повсюду лежали крупные острые куски того самого розового камня, из
которого были выстроены дома в городе.
   - Что это такое? - спросил Ник.
   - Туф, - ответил Гончаров. - Застывшая лава.
   Как видно, он был рад поводу заговорить, вероятно и  сам  почувствовав,
что зашел  слишком  далеко.  Говорил  он  резко,  бойко,  но  жара  в  его
лекторском тоне не было. Он объяснил, почему дома из  туфа  выглядят  так,
будто их построили только вчера: туф невероятно  тверд,  глыбы,  отесанные
сотню лет назад, сохраняют гладкость только что отшлифованного гранита. На
Кавказе, сказал он, церкви из туфа простояли, не разрушаясь,  чуть  ли  не
две тысячи  лет,  за  ото  время  гранитные  храмы  давно  превратились  в
живописные развалины. Уж не хотел ли он этим сказать Нику: "Я тверже,  чем
ты"?
   Подъем становился все круче. На голых,  залитых  солнцем  просторах  то
здесь, то там стояли маленькие каменные  хижины  -  приюты  для  пастухов,
застигнутых внезапным снегопадом. Минуты три за машинами вприпрыжку  бежал
желто-серый пес, потом он  вернулся  обратно  к  хозяину-пастуху,  который
стоял неподалеку на горе совершенно неподвижно, глядя на продвигавшуюся по
дороге колонну.
   Чтобы снова вовлечь Гончарова в разговор. Ник спросил о  собаке,  какой
она породы. Гончаров невольно усмехнулся, а Геловани захохотал.
   - Кавказский коктейль, - сказал он.
   Улыбка тут же сбежала с лица Гончарова, оно стало еще жестче,  суровее,
как и раскрывавшийся перед ним ландшафт. Здесь, когда они поднялись  выше,
стали попадаться  черные  базальтовые  скалы.  Опоясывая  склон,  тянулась
разросшаяся в прохладе гор полоса леса:  низкорослые  березы,  приземистые
сосны, которым полагалось бы обитать в более северных краях. А машины  все
поднимались по  твердому  грунту  извилистой  дороги.  Стрелка  спидометра
показывала девяносто километров в час. Геловани и шоферы  остальных  машин
не сбавляли скорости на  поворотах,  они  знали  их  наизусть.  Неожиданно
дорогу пересек  ряд  мачт  еще  без  проводов  -  это  шагало  на  станцию
электричество.
   Мрачность Гончарова начала раздражать Ника. Такие переживания  казались
ему излишне сложными.
   Полоса деревьев вдруг разом исчезла.  Дорога,  извиваясь  на  немыслимо
крутых поворотах, летела вверх по пустынным долинам и  склонам.  И  везде,
куда ни глянешь, один камень: громадные скалы весом тонн в  пятьдесят,  на
них пятитонные каменные глыбы, а на этих глыбах - другие, только  поменьше
и усеянные камнями -  черным  базальтом,  серым  гранитом,  тускло-красным
туфом.  Повсюду  рос  лишайник.  Он  придавал  местности  зеленовато-серый
оттенок, потому  и  долина  и  склоны,  насколько  хватал  глаз,  казались
обнаженным морским дном, как будто море  отхлынуло  куда-то  за  горизонт,
унесенное мощным отливом, и вот сейчас наступит конец света.
   Резко похолодало, и легкие клочки пара, которые Ник заметил еще  внизу,
теперь опускались на них как густая масса вязкого  белого  тумана;  он  то
таял, то снова сгущался.
   Как зловещие вестники того, что ждало их впереди, на склонах, в выемках
скал, начали появляться небольшие снежные пятна - они попадались все  чаще
и чаще. Иногда снег уже лежал поперек дороги узкими  полосами,  как  жгуты
ваты. Колонна все не убавляла хода, хотя теперь машины почти все время шли
на второй скорости.
   Неожиданно за  одним  из  поворотов  снова  открылось  слегка  покатое,
заросшее травою плато. Деревьев здесь не было, лишь тонкая невысокая трава
да покрытые лишайником камни. Кое-где паслись  козы,  и  вдали  высоко  на
утесе стоял усатый пастух в теплой шапке. Он не шелохнулся, пока машины  с
ревом проносились мимо.
   Впереди тащилась арба - повозка архидревняя, какие были еще  у  скифов:
между двумя расшатанными  сплошными  деревянными  колесами  был  закреплен
длинный шест - дерево с обрубленными сучьями, другой конец шеста волочился
по земле. Тощая  лошаденка  напрягала  силы,  только  что  не  вылезая  из
высокого русского хомута. От хомута тянулась вперед  потрепанная  веревка,
привязанная к хомуту другой лошади, такой же тощей и измученной, как и та,
которой она силилась помочь. Переднюю лошадь  вел  пастух.  Обгоняя  арбу,
колонна машин стремительно свернула  с  дороги  прямо  на  траву,  и  Ника
поразил неожиданный  контраст:  советские  грузовики,  советские  "джипы",
советское оборудование, тончайшие приборы для опытов в стратосфере, -  все
это пронеслось мимо медленно ползущей допотопной повозки -  такие  были  и
пять тысяч лет назад, - и при этом никто: ни лошади, ни пастух, ни  шоферы
- даже не поднял глаз друг на друга.
   Сомнения,  терзавшие  Гончарова,  разрешились  внезапно   в   крохотной
деревне, возникшей за очередным поворотом, - всего  домов  десять,  десять
квадратных каменных хижин, крытых дерном  и  плитками  кизяка.  На  крышах
свободно, словно по земле, разгуливали козы, пощипывая траву. Дверь  одной
из хижин была открыта, и над  ней  висело  полотнище  выцветшего  красного
кумача; написанные на нем белой краской слова едва можно  было  различить.
Оказалось, что это  сельсовет.  На  залитой  солнцем  площадке  перед  ним
слонялись несколько горцев - все в шапках и в рубахах без воротников,  все
с одинаковыми  усами  и  трагическими  глазами  грузин:  блестящая  черная
радужная оболочка и белки совершенно необычайной белизны.  Геловани  резко
затормозил, и машина остановилась прямо  перед  сельсоветом.  Вся  колонна
стала, словно  по  боевой  команде.  Геловани  откинулся  назад  и  весело
улыбнулся Нику - хорошо было отдохнуть после грудных часов за баранкой.
   - Выше этой деревни здесь селений нет, - сказал Гончаров. -  Жители  ее
помогают нам на станции. Это они отправились на поиски Когана. В сущности,
именно у них мы и научились понимать горы.
   Русского языка жители деревни не знали, говорили  только  по-грузински.
Все они тут же столпились вокруг "джипа", и Ник видел,  с  каким  глубоким
уважением и любовью относятся они к Гончарову и к Геловани, служившему  им
переводчиком. Выше, в горах, уверяли грузины,  плохо,  очень  плохо.  Снег
выпал слишком рано, зима будет трудная. Как  себя  чувствует  тот,  другой
товарищ? Ну, что и говорить, сломанная нога - дело скверное. Услышав, что,
может быть,  потребуется  ампутация,  все  они  вздрогнули,  а  двое  даже
перекрестились. Как жить человеку, если у него только одна нога?
   При упоминании имени Когана лицо Гончарова снова помрачнело, ответы его
стали кратки и резки. С Коганом все  обойдется,  повторял  он  настойчиво,
Коган в надежных руках. И тут же, круто переменив тему, сказал, что привез
с собой американского гостя. Сообщение это очень удивило горцев, они сразу
оживились.
   Американец? Прямо из Америки? Они откровенно уставились на него,  потом
торжественно пожали ему руку, все по очереди. Один произнес краткую  речь.
Их деревня - бедная деревня пастухов-горцев, и еще никогда не бывал у  них
ни один американец. Они почтут себя обиженными, если гость  не  окажет  им
чести и не зайдет хотя бы на минуту в сельсовет выпить стакан вина, прежде
чем отправиться дальше  в  путь.  Произносивший  эту  приветственную  речь
говорил  искренне  и  с  большим  достоинством,  остальные   слушали   его
одобрительно, с гордостью.
   - Зайдете? - обратился Гончаров к Нику  по-английски.  -  Только  очень
ненадолго. Во-первых, мы спешим, а  во-вторых,  они  не  богачи.  Если  мы
останемся  подольше,  они  не  пожалеют  последнего,  чтобы  вас  достойно
угостить.
   - Ну конечно, конечно, - ответил Ник. - Скажите им: я считаю честью для
себя знакомство с ними.
   Дом, где помещался сельсовет, одновременно служил и деревенской лавкой.
Как только Ник вошел туда, ему сразу стало ясно, что жизнь людей здесь так
же тяжела и сурова, как те камни, на которых они живут. Все, и  жители,  и
шоферы, столпились  в  одной  небольшой  почти  пустой  комнате,  сюда  же
втиснулись ребятишки, прибежавшие поглазеть.  Было  произнесено  несколько
речей, вернее, тостов: за гостя, за мир во всем мире, за лучшую  жизнь,  и
на все Ник отвечал как умел, но далеко  не  так  изысканно,  как  говорили
грузины, хотя те никогда ничего не видели, кроме своих гор, а он живал  во
многих городах мира. Последний  тост  был  за  Когана,  и  опять  Гончаров
раздраженно передернулся, как человек, у которого затронули больной  нерв.
На этот раз он залпом выпил вино, поставил пустой стакан на стол и  сделал
Нику знак, что пора уходить.
   Когда  все  вышли  на  дорогу,  Гончаров  вдруг  решительно  уселся  на
шоферское сиденье второго "джипа" и велел тем,  кто  в  нем  ехал  раньше,
перебраться в головной "джип".
   - Я возвращаюсь в Канаури, - заявил  он.  -  Надо  кому-нибудь  быть  с
Коганом. Если операция все же окажется необходимой,  я  буду  около  него,
когда он очнется. - Он взглянул на часы. - Я спущусь за час. Если операции
не потребуется, я приеду к концу дня. Или  же  завтра.  Все  равно  раньше
завтрашнего дня все разгрузить не успеют. А вы поезжайте дальше.
   Сердитый взгляд, который он бросил на Ника, казалось, говорил:  "А  ты,
приятель, можешь отправляться ко  всем  чертям,  если  тебе  угодно.  Я  и
пальцем не двину, чтобы тебя остановить".
   Мотор загудел, задрожал, и Гончаров поставил первую передачу.  Его  все
еще терзали сомнения  и  тревоги,  но  теперь  к  нему  хотя  бы  частично
вернулось чувство самоуважения.
   Чтобы облегчить ему отъезд, Ник сказал:
   - Давайте и  я  поеду  с  вами.  Черт  возьми,  перестанем  же  наконец
ссориться.
   Гончаров решительно помотал головой и даже не обернулся.
   - Нет, лучше я буду там один. Вы  сможете  быть  полезным  на  станции.
Пока!
   Он приподнял ногу, рывком включил сцепление, и Ник  отошел  в  сторону.
"Джип" вырвался из ряда машин, описал крутую дугу, так  что  из-под  колес
полетели камни, и понесся по дороге вниз.  Геловани  смотрел  вслед,  пока
"джип" не скрылся из виду, потом почесал затылок.
   - Я так и знал, что этим кончится, - сказал он. - Одного не  понимаю  -
зачем он вообще поехал с нами.
   Колонна выстроилась в прежнем порядке, и снова начался подъем.  Теперь,
без отвлекающего присутствия Гончарова, Ник почувствовал, как на него  все
сильнее действует окружение гор. Он напомнил себе, что дорога, по  которой
они едут, -  не  шоссе  для  туристов,  нет,  ее  строили  специально  для
научно-исследовательской станции, одиноко стоящей  в  горах.  На  средства
какого-нибудь частного института этого не сделаешь. Дорога поднималась все
выше и выше, и ради каждого ее фута взрывали скалы. Лишайника  здесь  было
мало, и ничто не смягчало лунную суровость голого  камня.  Сверху  неслись
ледяные потоки воздуха,  заснеженные  участки  становились  все  больше  и
больше, и вот "джип" стал пробираться уже по ровному белому ковру толщиной
в несколько дюймов. Теперь  они  поднялись  выше  некоторых  пиков  -  над
головой раскрывалась такая  необъятная  голубая  небесная  ширь,  что  дух
захватывало. Кое-где показались кучевые облака, которых утром не было.
   Впереди, на расстоянии полумили, их поджидали  три  трактора-вездехода,
словно три чудовища, пасущиеся на белой поляне. Они стояли, высоко  задрав
квадратные  черные  головы,  сверкая  на  солнце  квадратными  стеклянными
глазами, подогнув под себя передние лапы - звенья гусеничного хода. "Джип"
некоторое время еще пробирался вперед, но наконец зарылся носом в  сугроб,
отчего за  ветровым  стеклом  взлетели  снежные  облака.  Машина  застряла
прочно.  Колеса  ее  беспомощно  вертелись,  она  выла  и  рычала,  словно
предупреждая остальные машины в колонне.  Дальше  ехать  было  невозможно.
Шоферы посигналили, и в ответ на их гудки три огромных  чудовища  медленно
двинулись навстречу, неуклюже переваливаясь с камня на камень,  выплевывая
вверх дизельный дым.
   Ящики с оборудованием были быстро и ловко переставлены в высокие кабины
вездеходов. Каждый, кто работал здесь, отлично знал свои  обязанности,  им
приходилось делать это не впервые. Через какие-нибудь полчаса грузовики  и
"джип", теперь уже пустые, спускались обратно с гор,  а  снова  оставшиеся
одни вездеходы неторопливо поползли вверх к белым отвесным утесам -  туда,
откуда они спустились к машинам.
   Они карабкались все выше и выше, и все шире и шире растягивалась  внизу
горная цепь Кавказа. С севера на юг и с запада на восток, от  одного  края
горизонта до другого сверкали своими снегами каменистые  горы.  Петляющему
подъему, казалось, не будет конца. Порой вездеходы кренились то  на  одну,
то на другую сторону так сильно, что Ник думал, вот-вот они  свалятся,  но
шоферы только еще энергичнее налегали на руль, они знали дорогу  как  свои
пять пальцев.
   Седловина - впадина между двумя пиками -  была  совсем  как  блюдце,  и
вездеходы подползли к ее краю, как мухи,  секунду  балансировали  на  нем,
потом вдруг скользнули вниз, и  над  головой  не  осталось  ничего,  кроме
бескрайнего неба да двух зубчатых вершин в снежных шапках.
   С первого же взгляда было ясно, что плоская эта чаша - черное  озеро  и
что лед на нем лежит слишком тонким  слоем  над  глубинами  вулканического
кратера и потому не кажется белым, но он все же достаточной толщины, чтобы
от поверхности не было отражения. В дальнем конце  озера  сбились  в  кучу
несколько невысоких строений - они выглядели темными пятнами на снегу,  но
когда вездеходы стали объезжать озеро, из группы зданий  выделилось  одно,
стоявшее у самого края впадины и выступавшее над ним. Оно было из  черного
камня, с небольшими окнами, трехэтажное, и  венчала  его  черная  башня  с
рядом окон, идущим от основания до самого ее верха. Это  массивное  черное
здание