транство,  где  огромные  волны  наэлектризованных
частиц проплывали одна мимо другой со скоростью света.
   Для этих частиц наша планета была островком в пространстве,  окруженным
тоненькой оболочкой газа.  Налетающие  частицы  вспарывали  газ,  разбивая
молекулы на осколки вещества и энергии, и каждый осколок  в  свою  очередь
становился  разрушителем,  пока  этот   невидимый   ливень   не   достигал
поверхности  Земли,  насчитывая  уже  миллионы  невидимых  обломков.   Они
бомбардировали Землю точно так же, как песок  пустыни  долбил  кактусы,  и
проходили  микроскопическими  полосками   света   сквозь   плоские   листы
люминесцентных  сцинтилляторов,  заключенных  в  алюминиевые   контейнеры,
расставленные на площади  в  пять  квадратных  миль.  Под  сцинтилляторами
сверхчувствительные фотоэлементы улавливали световые  полоски  и  подавали
синхронный сигнал по кабелю в центральную станцию - небольшой  домик,  где
скоростная камера фотографировала экраны ста осциллографов,  только  когда
они срабатывали одновременно.  Так  достигалась  уверенность,  что  ливень
вызван первичной частицей, обладающей чрезвычайно высокой энергией.
   Эта  автоматическая  установка  тоже  была  частью  безмолвия  пустыни,
которое нарушалось только раз в  три  дня,  когда  "джип",  словно  темный
наконечник пылевой стрелы, стремительно приближался к домику.  Из  "джипа"
вылезал человек, входил в домик, вынимал  из  камеры  пленку  и  вкладывал
новую кассету. Потом дверь домика захлопывалась; засов, лязгнув, входил  в
гнездо;   взвизгивали   передачи;   колеса   брызгали    песком;    "джип"
разворачивался, и пылевая  стрела  уносилась  за  пределы  пустоты.  Вновь
наступала тишина, и только ветер гнал волны пыли  и  жара  по  поверхности
Земли, а сверху сквозь движущийся воздух  несравненно  более  мелкая  пыль
внешнего пространства непрерывно опаляла своим крохотным жаром поверхность
планеты.


   Гончаров осматривал приборы  с  огромным  интересом.  Сам  он  проводил
наблюдения на одной из вершин Кавказа, на такой высоте,  что  его  станцию
окружали вечные снега. Разница в подходе привела к тому,  что  его  прибор
строился на совершенно иных принципах. Но все, показанное Ником, произвело
на него сильное впечатление. Шум грозы за окном не мешал  их  беседе.  Это
было просто неприятное явление в нижних слоях атмосферы, которое не  могло
продолжаться долго. И даже когда особенно яростный раскат  грома  вынуждал
их замолчать, разговор продолжался с того самого  слова,  на  котором  был
прерван.
   В пять часов в лабораторию позвонила Мэрион.
   - Все хотят знать, когда вы закончите и каковы ваши планы на  вечер,  -
сказала она. - Я ответила, что не знаю:  я  подумала,  что  вы,  вероятно,
захотите продолжать разговор.
   - Мы еще не кончили, - сказал он.
   - Я так и думала. И я решила, что вам захочется пригласить его  к  себе
пообедать.
   - Я бы очень хотел, но ведь...
   - Все уже готово, - ответила она. - Я  сегодня  днем  купила  все,  что
нужно, и забежала к вам. Стол накрыт. Конечно, одни холодные закуски.  Так
что вам придется только сварить кофе.
   - Замечательно, - сказал он. - А сами-то вы придете?
   - Не могу, - ответила она и не стала больше ничего объяснять, как  и  в
тот раз, когда объявила, что пойдет с ним на концерт.
   Была полночь, когда Ник наконец  вспомнил  о  времени.  Они  давно  уже
кончили есть и перешли в гостиную, но разговор между ними не прерывался ни
на минуту. Они обсуждали  не  только  собственную  работу,  но  и  смежные
исследования  других  физиков,  а  это  привело  к  воспоминаниям  об   их
предыдущих экспериментах.
   Гончаров проявлял ненасытное любопытство  ко  всем  подробностям  жизни
американского ученого - он жадно слушал рассказы и о важном, и о пустяках,
живо на все реагируя, и Ник не мог удержаться от улыбки, когда Гончаров  с
полной серьезностью заявил, что русские  считают  себя  очень  сдержанными
людьми,  не  склонными  демонстрировать  свои   чувства,   пожалуй,   даже
замкнутыми и невозмутимыми,  и  -  это  он  произнес,  для  убедительности
размахивая  руками,  -  доказательством  того  служит,  что  русский   при
разговоре никогда не жестикулирует. Затем глаза  его  заискрились  веселым
смехом.
   - Извините меня, пожалуйста, но я должен  задать  вам  один  вопрос,  -
сказал он неожиданно. - Это мучит меня  с  самого  начала  нашей  поездки.
Скажите, почему американцы всегда моют руки в грязной  воде?  Я  никак  не
могу этого понять.
   - Я тоже, - сказал Ник медленно. - Ведь мы не моем руки в грязной воде.
   - Простите меня, моете! Для нас  чистота  означает  умывание  проточной
водой. Раковины наших умывальников никогда не затыкаются.  У  вас  же  все
раковины снабжены затычками, и, как только начинаешь мыться, вода делается
все грязнее и грязнее. А поскольку у вас отдельные краны  для  холодной  и
горячей воды, никак не удается  добиться  приятной  температуры,  и,  если
хочешь мыться чистой водой, приходится непрерывно перескакивать от кипятка
ко льду. Или в Америке всегда было мало воды? Нет, мне просто не  верится,
что в такой развитой, такой культурной стране вдруг не хватает воды.
   Ник засмеялся.  Многие  другие  впечатления  Гончарова  были  столь  же
неожиданны, и разговор еще дальше отошел от основной темы - и все же после
каждого экскурса  в  область  музыки,  литературы  или  театра  они  вновь
возвращались к своей работе,  но  так  и  не  смогли  прийти  ни  к  каким
окончательным выводам.
   И весь вечер Гончаров говорил о своей работе так, словно ему ни разу  в
жизни не пришлось жалеть о том, что он сделал, занимаясь наукой. Если он и
принимал участие в создании бомбы, это  либо  никак  не  подействовало  на
него, либо у него были иные критерии, - настолько  иные,  что  Нику  очень
хотелось бы узнать о них побольше.
   Но даже теперь, после долгого дружеского разговора, он так же, как и  в
первую  минуту  их  встречи,  не  мог  задать  свой   вопрос,   касавшийся
государственной тайны. Весь мир знал  имена  американцев,  работавших  над
бомбой. Никто не знал имен людей, работавших над ней в Советском Союзе. От
внешнего мира их  скрывала  завеса  тайны,  и  никакие  вопросы  не  могли
приподнять  ее,  по  каким  бы  причинам  и  как  бы  импульсивно  они  ни
задавались.
   - Вы должны приехать в Москву, - сказал Гончаров с характерным для него
неожиданным переходом от горячего спора к дружеской беседе. - И непременно
посетить нашу лабораторию, а может быть, и станцию, чтобы  ознакомиться  с
тем, что я делаю. И когда каждый из нас посмотрит  работу  другого  своими
глазами, мы сможем обсудить все дело более толково.
   - Поехать в Москву? - Гончаров говорил об этом так просто, словно  речь
шла о поездке в Чикаго. - Почему бы и нет? - И Ник весело засмеялся.
   Он отвез Гончарова в  гостиницу.  После  грозы  ночь  была  удивительно
ясная, и он опустил  верх  машины,  чтобы  полностью  насладиться  влажной
мягкостью воздуха. В сердце его царила радость, он вновь обрел себя.
   У входа в отель они обменялись  дружеским  рукопожатием  и  улыбнулись,
внезапно смущенные чувством, которое их так крепко связывало.
   - Как странно, - произнес Гончаров, не выпуская руки Ника. - Мы столько
с вами говорили и ничего не сказали о себе.
   - Это правда, а ведь с первой минуты нашей  встречи  у  меня  на  языке
вертелось множество вопросов. Но я не знаю, как вам их  задать,  чтобы  вы
поняли, что они диктуются самым дружеским отношением.
   Гончаров бросил на Ника настороженный, проницательный взгляд,  и  снова
Ник ощутил за его улыбкой напряжение.
   - Ну, мои-то вопросы были бы очень просты. Я не знаю, где вы  родились,
кто были ваши родители, и все же у меня такое ощущение, что я очень хорошо
с вами знаком. Если вам захочется задать мне какие-нибудь вопросы,  уверяю
вас, я пойму, каким  чувством  они  продиктованы,  но  если  лучше  их  не
задавать, - он сложил руки,  словно  умоляя  о  благоразумии,  -  то  этих
вопросов ни вам, ни мне лучше не задавать, только и всего. Мне хотелось бы
когда-нибудь рассказать вам, как много значила для меня эта встреча.
   - Для вас? - удивился Ник. - Мне хотелось  бы  когда-нибудь  рассказать
вам, как много она значила для меня.
   - Вы расскажете мне, когда приедете в Москву.
   Ник снова улыбнулся.
   - Хорошо. Так, значит, увидимся в Москве. - Ник, собираясь  проститься,
пожал руку, сжимавшую его пальцы,  а  затем  рассмеялся.  -  И  кстати,  я
родился в Нью-Йорке, у меня нет ни  братьев,  ни  сестер,  и  я  учился  в
государственной школе.
   - В Нью-Йорке? - сказал Гончаров, по-прежнему не выпуская руки Ника.  В
его голосе слышалась мечтательная грусть. - Теперь, когда я наконец увидел
этот город, мне трудно вспомнить, как было, когда я его еще не видел.  Всю
жизнь мне так хотелось его увидеть, что, когда  мы  вышли  из  самолета  в
Нью-Йорке, казалось, будто  мы  высаживаемся  на  Луну!  И  все  остальные
чувствовали то же самое, хотя читали много  американских  романов,  видели
кое-какие американские  фильмы  и  даже  знакомы  с  некоторыми  из  ваших
журналов, такими, как "Лайф" и "Лук", ну и, разумеется, мой любимый журнал
- лучший, который у вас издается. - "Нэшнл джиогрэфик"...
   - Он вам нравится? - спросил Ник.
   - О, я на него подписываюсь. "Нэшнл джиогрэфик" и "Физикл ревью" -  вот
два американских журнала, которые я регулярно  читаю.  Я  люблю  читать  о
чужих странах, а когда читаешь "Джиогрэфик"  -  будто  сам  путешествуешь!
Если не считать Соединенных Штатов, мне больше всего хотелось бы  побывать
в  Бразилии.  Это  моя  давнишняя  мечта  -  отправиться  с   какой-нибудь
экспедицией в бразильские  джунгли  и  там  вдруг  услышать  голос  поющей
женщины. - Он произнес это тихо и проникновенно, в то  же  время  улыбаясь
своей романтической фантазии. - Голос все приближается, и вот выходит она,
самая красивая женщина Америки, Дина Дурбин. - В  ночном  мраке  прозвучал
его тихий смешок.  -  Всю  жизнь  мне  хотелось  посмотреть  Америку.  Она
оказалась такой, как мы ожидали, и в то же время совсем  другой.  Такая...
такая смесь красивого и безобразного, хорошего и дурного... это было...  -
Он взмахнул свободной рукой и закрыл глаза, не находя слов. - Но если  нам
показалось, что мы приехали на Луну, то нью-йоркцы, едва узнав, что  мы  -
советские граждане, стали относиться к нам так, словно это мы  приехали  с
Луны! Официантки, шоферы такси, служащие  отеля  -  все  были  удивительно
любезны! До чего нелепо, что мы с вами так долго были разъединены и теперь
глазеем друг на друга, как на диковинку, - вдруг рассердился он. - Нелепо!
Просто нелепо! Глупо! Ну, довольно негодовать на историю, -  закончил  он,
вновь улыбнувшись своей лукавой улыбкой. - Обещайте мне, что вы приедете в
Москву.
   - Обещаю, - сказал Ник.
   Они в последний раз горячо пожали друг другу руки и расстались.
   Ник вел машину сквозь темноту, что-то тихонько напевая. Он  жалел,  что
рядом с ним нет Мэрион, чтобы он мог рассказать ей о  своем  обновлении  и
скоротать часы до утра, когда он  снова  возьмется  за  работу  с  прежней
страстью. Он был уверен, что не уснет, такое им владело  волнение.  Однако
он заснул, а на следующее утро всю дорогу до  института  испытывал  ту  же
светлую радость. Он чувствовал ее, пока не взялся за работу, а тогда вдруг
понял, что ничего не изменилось, - он заразился страстью у  другого,  взял
ее взаймы, а внутри по-прежнему оставалась пустота.
   Два дня спустя, когда Хэншел снова зашел к нему в кабинет, Ник стоял  у
окна. Солнечные лучи зажигали золотые цехины в его волосах цвета  слоновой
кости, озаряли худое измученное лицо, но гасли в сумрачных глазах.
   - Ну? - весело спросил Хэншел, опускаясь в кресло. - Как  прошел  визит
русских?
   - Было очень интересно, - сказал Ник.
   Хэншел засмеялся.
   - Ай-ай-ай! Что за ответ,  да  еще  таким  замогильным  голосом?  Вы  с
Гончаровым разобрались в ваших расхождениях?
   Ник медленно покачал головой. Приговор был  произнесен  не  только  над
ним, но и над всеми, кто жил, страстно любя жизнь.
   - Нет, - сказал он, - мы говорили о них, но и только.
   - Я не могу понять одного:  почему  сам  факт  расхождения  результатов
сковывает вас по рукам и ногам? - продолжал Хэншел все  с  той  же  легкой
улыбочкой, которая словно говорила, что он понимает куда больше,  чем  Ник
ему рассказал. - В конце концов любой эксперимент всегда дает  результаты,
которые хоть немного да отличаются от результатов, полученных другими.  Вы
показали только, что существует реальная возможность  неправильности  всей
теории в целом. Исходите из этого, а уточнением деталей  пусть  занимается
кто-нибудь другой.
   - Вы ведь знаете, я не могу так, Леонард. Я вам уже говорил.
   - Да, вы говорили, но ссылались на нелепую причину.  Настоящая  причина
лежит гораздо глубже. И мы оба знаем это. Видите ли, я убежден, что  мы  с
вами в одном положении.
   - Не говорите так! - потребовал Ник. - Не смейте так говорить!
   - Раз кончилось, то кончилось навсегда, - сказал  Хэншел.  -  Я  прошел
через это. Ник, я знаю.
   - Прервалось на время, но не кончилось.  Я  не  выдержал  бы,  если  бы
поверил этому.
   - Послушайте, - сказал  Хэншел  устало,  -  вы  говорите  с  человеком,
который прошел через все это. Вы думаете, меня не охватил  ужас,  когда  я
впервые понял, что со мной происходит? - Он спросил это с такой силой, что
Ник  вдруг  догадался,  какая  жгучая  трагедия  крылась  под  ироническим
спокойствием Хэншела. - Но я не стал строить несбыточных планов, как вы. Я
выскочил из лаборатории, захлопнул за собой дверь, запер ее  и  больше  не
возвращался - ни  разу  даже  не  позволил  себе  подумать  о  том,  чтобы
вернуться. О господи! - продолжал он зло. - Что  уж  такого  особенного  в
исследовательской  работе?  Что  за  радость   быть   творчески   мыслящим
человеком? Сочинять книги, создавать картины, заниматься ли  наукой  -  да
чем угодно! Эдит права. Она была права с самого начала.  Девяносто  девять
целых девятьсот девяносто девять тысячных процента всех людей,  живших  от
начала времен, не имели ни малейшего представления о том, что такое  новая
мысль, что такое прозрение, как это бывает,  когда  вдруг  видишь  истину,
которой до тебя вот так не  постигал  никто!  И  все  же  они  живут,  они
преуспевают, они смеются и, вероятно, счастливы. Так какого же дьявола  мы
убиваем себя? Кто доказал, что это так уж важно?
   - Вы же и доказываете вот сейчас, - ответил  Ник.  -  Послушайте  себя.
Стали бы вы так горячиться из-за чего-нибудь бессмысленного и ненужного?
   - Обойдемся без софистики, Ник. Я старше вас и стараюсь вам  помочь.  Я
рассказал вам об этом только потому, что вижу, как  вы  мучаетесь,  а  мой
опыт мог бы пойти вам на пользу. То, что случилось с вами, рано или поздно
случается со всеми. Просто что-то ломается, только и  всего.  Так  черт  с
ним! Это еще не конец света.
   - Да?
   - Да. И если хотите знать правду, будь это хоть конец  света,  мне  все
равно плевать. Завтра или послезавтра - какая  разница?  -  сказал  Хэншел
устало. - Мне надоело жить. Иногда у меня такое ощущение, что я не живу, а
просто жду смерти. И вы чувствуете то же. Ник, или почувствуете...
   - Я скажу вам, что я чувствую,  -  ответил  Ник.  -  Словно  надо  мной
произнесен какой-то ужасный приговор, а я отказываюсь его принять.
   - И вы думаете, что добьетесь его отмены?
   - Меня словно придавило обвалом, и я знаю, что извне помощь  прийти  не
может. Это ясно. Мне придется выкарабкиваться наружу самому  и  найти  для
этого силы в самом себе.
   - Ну что ж, - сказал Хэншел, помолчав. - У меня к  вам  есть  еще  одно
предложение. Не обязательно Подписывать контракт на  два  года.  Ближайшая
конференция назначена на эту осень, и она  продлится  месяца  два-три,  не
считая месяца подготовки. Почему бы вам не принять в ней участие вместе со
мной? Попробуйте, только и всего.
   Ник ничего не ответил.
   - Я не знаю, будет ли она в Женеве или в Вене, - невозмутимо  продолжал
Хэншел. - Во всяком случае, у вас хватит  времени  побывать  в  Лондоне  и
Париже. Вы  сможете  поговорить  со  всеми,  кто  занимается  космическими
лучами: с Пауэллом, Джелли и Яноши. Может быть, это вам поможет.
   - Поможет мне? - Ник скептически улыбнулся. - Так,  значит,  вы  готовы
поверить, что я могу преодолеть это состояние?
   - Какая разница, во что я верю? Разве недостаточно, что  я  перестал  с
вами спорить?
   Ник покачал головой.
   - Я повторяю вам еще раз: у меня такое ощущение,  что  в  вашем  кресле
сидит сам сатана, улыбается мне вашей  улыбкой,  говорит  со  мной  вашими
словами.
   Хэншел усмехнулся.
   - Это очень похоже на признание, не правда ли?
   - Признание чего?
   - Всего, что я говорил. Ведь считается, что  сатана  бродит  по  свету,
предлагая купить душу  за  исполнение  самой  невероятной  мечты.  Неужели
возможность покинуть лабораторию, избавиться от  необходимости  творить  -
это и есть ваше заветное желание?
   - Вы читаете собственные мысли, а не  мои,  -  возразил  Ник.  -  Я  не
понимаю даже, как с  таким  отношением  к  будущему  вы  можете  принимать
участие в международных конференциях, которые призваны  в  конечном  счете
обеспечить возможность хоть какого-то будущего.
   - Когда я участвую в таких конференциях, то участвую в них умом,  а  не
сердцем. Какая разница, что я чувствую? Необходимо выдвинуть  определенные
пункты, только и всего. И я выступаю в их поддержку.
   - Но что это, в конце концов, за пункты?  -  спросил  Ник,  вскипая.  -
Послушайте,  Леонард,  всю  свою  жизнь  я  думал  только  о  физике.  Все
остальное, включая даже условия, необходимые для существования человека, я
считал само собой  разумеющимся.  Мне  было  не  до  них.  Если  возникали
вопросы, связанные с моралью, философией или этикой, я просто полагался на
общее мнение.
   - А как, по-вашему, поступают все остальные?
   - Но этого недостаточно. Так живут амебы. Они передвигаются с места  на
место, не следуя какому-нибудь определенному направлению, без всякой цели,
если не считать стремления выжить. Человек отличается от  низших  животных
тем, что думает не только о настоящем  моменте,  но  и  о  будущем,  когда
по-прежнему будет продолжаться жизнь, по-прежнему будут сбываться надежды.
Однако строить планы можно, только имея какую-то  точку  зрения.  Мне  все
равно, какую именно, - но  должен  быть  руководящий  принцип.  Без  этого
ощущения будущего человек перестанет быть человеком.
   - Перестаньте! - резко  сказал  Хэншел.  Его  невозмутимость  снова  не
выдержала мучительной бури, еще  бушевавшей  в  нем.  -  Не  выношу  этого
студенческого философствования. Вы уже достаточно  пожили,  чтобы  узнать,
каков на самом деле мир, иначе говоря, чтобы  заметить  истинную  животную
натуру людей, скрытую за любезной улыбкой, хорошими  манерами,  притворным
сочувствием!  Человеческой  злобе   нет   предела.   Вспомните   крохотные
жестокости,   заполняющие   каждую   минуту   каждого   дня:    подленькие
предательства друзей, мелкие гадости мужа по отношению к  жене,  брата  по
отношению к брату. Они настолько обычны, что  проходят  незамеченными.  Вы
думаете, кто-нибудь посчитается с вашей тоской по  утраченной  способности
творить или хотя бы поймет ее? Да какое до этого дело простому  землекопу,
продавцу в бакалейном магазине, счетоводу, который думает  только  о  том,
как не пропустить очередной взнос за купленные  в  рассрочку  товары?  Они
посмотрят  на  вас,  широко  открыв  свои  глупые  глаза,  потому  что  им
неизвестно даже значение таких слов, и поинтересуются только, будут ли вам
меньше  платить.  И  если  услышат  "нет",  то  просто  пожмут  плечами  и
порекомендуют вам не валять дурака. Они же не знают.  Ник,  -  сказал  он,
возбужденно подавшись вперед, - говорю вам, они не знают, что  это  такое,
они не знают,